ыкальным партнером Патти не раз бывал
прославленный тенор Эрнесто Николини, в дуэтах с которым, ведя любовную партию, Патти
томно закрывала глаза, словно пьющая голубица... Петр Ильич Чайковский писал, что
«г-жа Патти по всей справедливости занимает уже много лет сряду первое место между
всеми вокальными знаменитостями... Это одна из тех немногих избранниц, которые могут
быть причислены кряду первоклассных из первоклассных аристократических личностей».

На этот раз Аделина Патти, ехала в Россию, которая начинала войну
на Балканах — ради освобождения братьев — болгар. Маркиза Дека певица — на правах
жены — сразу предупредила, что доходы со своих концертов она превратит в дарственную
лепту ради помощи раненым русским воинам.

— Русские всегда были так добры и так щедры ко мне, что мне стыдно
обвешиваться новыми бриллиантами, если вместо бриллиантов я могу хоть чем-то
облегчить людские страдания...

Русские давно восхищались Патти, и в мемуарах счастливцев, хорошо
знавших ее, певица осталась очень милой брюнеткой небольшого роста, у Патти была
маленькая головка, фигура гуациозно-подвижная, со всеми людьми она ладила, быва
деликатной даже со швейцарами. Но, конечно, Патти была уже достаточно избалована
славою, отчего с нею не так-то легко было управиться, если она вдруг начинала
капризничать...

Санкт-Петербург стыл в жесточайших морозах. Патти ждали с великим
нетерпением, к ее услугам сразу появились роскошные шубы и оренбургские платки, даже
санки с лихачом-извозчиком. Ее навестил в гостинице русский друг Иван Мельников,
обладатель мощного баритона, он перецеловал красавице руки, заранее предупредил, что
теперь в русской опере новый дирижер:

— Молодой, но очень толковый — чех Направник, прежний-то дирижер,
Константин Лядов, состарился, болеет, оркестр подзапустил, а Направник ею подтянул,
и ныне говорят, что его русский оркестр лучше оркестра Итальянской оперы.

— Мне бояться его придирок?

— Бойся! Направник — это сущий деспот, и не дай Бог сфальшивить —
сразу заметит... сразу разоблачит!

Своей камер-фрау Патти указала покупать свежие розы, которыми
собиралась украсить пояс атласного платья.

— Мне это нужно... для партии Джильды в бенефис «Риголетто»,—
сказала она смущено.— Тем более что в дуэте со мною будет петь волшебный Эрнесто
Николини...

Но прежде Патти предстояло участие в концерте Русского
Патриотического общества, которое устраивало такие концерты ежегодно в зале
Дворянского собрания: программа благотворительного концерта была составлена из
фрагментов русских опер, среди русских певцов одна лишь Аделина Патти должна петь
по-итальянски из своего привычного репертуара. Маркиз Дека, счастливый обладатель
Патти, кажется, волновался более самой Патти, спрашивая, что она собирается петь.

— Ах, не все ли тебе равно! — капризно отвечала Аделина. — Возьму
хотя бы вальс «Echo» из музыки Флориана Эккерта...

Накануне концерта камер-фрау доложила о приходе Направника. Это
удивило балованную примадонну:

— Интересно, что ему надобно? Впрочем, проси...

Эдуард Францевич Направник приехал в Россию, чтобы руководить
частным оркестром князя Николая Юсупова, но своим талантом и трудолюбием достиг
таких высот, что стал славным дирижером Мариинского театра. Представ перед Патта, он
сказал:

— Простите, мадам, но, как дирижер, я вынужден потревожить вас
ради репетиции пьесы, избранной вами для исполнения. Не беспокойтесь. Я не утомлю
вас своим вниманием.

Патти решила польстить ему:

— Но с таким талантливым капельмейстером, каким являетесь вы, господин
Направник, я и не думала о репетициях. Тем более, что эккертовское «Есhо» не блистает
сложностями.

Направник учтиво, но весьма настойчиво убеждал ее слегка пройти
пьесу хотя бы под музыку рояля.

— Ах, стоит мне утруждать вас игрою на рояле? Я согласна дать вам
ноты со своими пометками.

— Но я нуждаюсь, мадам, в знании оттенков вашего голоса, чтобы
вести за вами все звучание оркестра. Наконец, я прошу вас хотя бы промурлыкать мне...

Патти «помурлыкала» ему, а Эдуард Францевич, сидя за роялем, делал
в нотах отметки, чтобы иметь представление об ее манере исполнения. После чего,
поклоном отблагодарив певицу, он сказал, что свои отметки в нотах перенесет в
оркестровую партитуру, дабы голос Патти хорошо сомкнулся с наличием оркестрового
звучания. Прощаясь, Направник сказал:

— Завтра у нас последняя репетиция, и мне с моим дурным фальцетом
никак не заменить вашего присутствия.

Конечно, Патти великолепно отсутствовала, и Направнику пришлось
самому — вместо Патти! — подпевать оркестру, хотя в остальном дирижер осталс
доволен всеми артистами.

— Итак, дамы и господа,— заключил он,— начало концерта, как всегда
в час дня, прошу не опаздывать, ибо нас почтут своим посещением и особы правящей
династии...

Актеры, как водится, собрались заранее, оркестр уже настраивал
инструменты, зал наполнялся публикой, и певец Мельников, вспоминая тот день, писал:
«Блестящие мундиры военных, эффектные дамские туалеты, множество красивых элегантных
дам — все это весело жужжало, как пчелы в улье». Среди актеров, заложив руки за спину,
похаживал молчаливый и внутренне сосредоточенный Направник, которого Мельников
спросил:

— Эдуард Францевич, вы, я чувствую, чем-то озабочены?

— Меня беспокоит, что главная репетиция прошла без Патти, а теперь
я боюсь, как бы эта прима не опоздала...

Патти не опоздала, и камер-фрау сразу же начала раскутывать
«заморское диво» от множества теплых одежд, а Патти при этом весело приветствовала
русских коллег, говорила о чудесной прелести езды по снегу в санях, перед громадным
трюмо она придирчиво оглядывала себя, всю сверкающую бриллиантами. Час концерта
близился, оркестранты уже притихли, закончив настраивать инструмента. Направник
решительно натянул перчатку на правую руку. Адалине Патти он сказал по-немецки:

— Я нисколько не сомневаюсь в вашем голосе. Но петь, после вас
другим артистам боязно, посему программу концерта составили таким образом, чтобы вы
заключали каждое отделение концерта последним номером — перед антрактом...

Концерт начался бравурною увертюрой из глинковской оперы «Руслан и
Людмила»; на сцене менялись певцы и певицы, но в зале росло нетерпение — когда же
появится Патти? Направник сам вывел ее на сцену, а потом, заняв свое место возле
пюпитра, терпеливо выжидал, когда умолкнет буря аплодисментов, овации затянулись, и
даже в оркестре, не смея аплодировать, скрипачи постукивали смычками по бокам
скрипок. Патти ловким движением ноги откинула шлейф платья и шагнула вперед, дава
знак дирижеру, что она готова... Направник взмахнул палочкой, овации разом смолкли, и
Патти запела, легко переливая свой голос из одной тональности в другую, показыва
всем, что ей это дается также легко, словно переливание воды из одного сосуда в
другой. Русские певцы и певицы стояли за колоннами, невидимые публике из зала, но
сами-то хорошо видевшие и Патти и Направника.

Вдруг...

Эти проклятые «вдруг» иногда бывают сильнее человека!

— У них что-то случилось, — прошептал Мельников.

Да, из-за колонн виделось то, что было сокрыто от публики. Эдуард
Францевич низко нагнулся к первым рядам оркестра, что-то горячо нашептывал им,
музыканты невольно подались к нему — в вопросительных позах, чуть не отрываясь от
стульев, а сам Направник лихорадочно перелистывал партитуру.

Оркестр еще играл. Патти еще разливала свой чарующий голос, не
боясь в руладах соперничать с игрой кларнетиста, а певец Мельников... Мельников
только пожимал плечами:

—Что за чертовщина там происходит?

Но тут Направник, воздев над собой обе руки, довольно четко
произнес магическое «эн», и невнятная суматоха в оркестре мигом исчезла, музыканты с
каким-то незримым воодушевлением разом встрепенулись, и вскоре Патти с небывалым
успехом закончила свой номер. Публика взревела от восторга, к ногам певицы сыпались
цветы и футляры с дарственными подношениями, она кланялась, кланялась, кланялась, а
Направник, бросив палочку на пюпитр, вдруг круто и резко удалился в артистическую,
развевая фалдами своего концертного фрака.

— Антракт! — объявили для публики...

Оркестранты, сложив инструменты на стулья, выходили в коридор
передохнуть от напряжения, почти небывалого, и вид уних был такой усталый, будто
Направник заставил их таскать тяжелые мешки. Мельников спросил:

—Друзья, что у вас там стряслось сегодня?

Музыканты молчали, еще не в силах опомниться после пережитого,
потом заговорили все разом и возбужденно:

—Черт бы набрал эту Патти...

— Вот что значит манкировать репетициями...

— Патти сегодня трагически ошиблась...

— Она пропустила сразу тридцать тактов...

— Да, да и сразу перешла на ходу к финалу...

Направник не пожелал разговаривать, отрывисто сказав Мельникову,
что Патти начала петь сразу со второй половины пьесы, которая отделялась от первой
промежуточной ритурнелью.

— Впрочем, спросите у нее сами... что она скажет?

Иван Александрович застал Патти в слезах.

— Боже, что я наделала?— страдала она.— Не могу объяснить, что со
мною случилось? Направник спас меня, сделав почти невозможное, и я теперь готова
валяться у него в ногах, чтобы вымолить прощение.

— Успокойся дорогая Адалина, не надо плакать.

— Я виновата,— продолжала Патти.— Ведь любой иной дирижер, будь он
на месте Направника, сразу бы остановил оркестр, чтобы разоблачить перед публикой
ошибку певицы, а он... он так благодарен... так удивительно талантлив. Мне стыдно.

Она разрыдалась. Направник действительно свершил в этот день чудо
из чудес. Заметив промах Патти, он в считанные моменты направил игру оркестра совсем
в ином направлении — и так ловко проделал это, что публика даже не заметила ошибки
великой певицы. Мельников сказал ей:

— Но, милая Аделина, если хорош Направник, то подумай, каков же и
сам русский оркестр, чтобы сразу понять дирижера, и даже без слов, только с намеков
его и жестов, тут же послушно следовать за тобою совсем в другой тональности.

— Я знаю, — ответила Патти, — что виновата, хотя в публике таки не
распознали моей вины, а Направник избавил меня от всеобщего позора... вместо скандала
я получила фурор!

Тут вошел режиссер и поклонился Патти:

— Мадам, вы слышите, что творится в зале? Публика неистовствует,
требуя от вас повторения. Направник у пульта.

Патти вытерла слезы и осмотрела себя в трюмо.

— Как я выгляжу, Жан? — спросила она Мельникова.

— Превосходно... как всегда.

— Спасибо. Я готова. Я — иду!

* * *

Бедный Пако, намаявшись за день, вечерами по-прежнему навещал
кабачок, чтобы пропустить стаканчик рому.

— Пей сколько влезет,— убеждал его кабатчик.— Ведь ты сам
рассказывал, что великая Аделина Патти оставила тебе двести франков. А при таких
деньгах можно пить бочками.

— Эти франки так и лежат, нетронутые мною, — отвечал Пако. —
Плохой бы я был мужчина, если бы пропивал деньги, подаренные женщиной. Я,— конечно,
себя не обижу, но выпью только после свидания с нею в нашем Лютике, а сейчас Аделина
поет в Санкт-Петербурге. Видит Бог, я не только разношу газеты подписчикам, иногда их
и читаю. Так вот, в газетах пишут, что моя Аделина в русской столице всех посводила
с ума.

— Только ты сам не сходи с ума,— посоветовал кабатчик...

Да, на этот раз Патти задержалась в Петербурге, и настал волшебный
день ее бенефиса в партии Джильды, для чего верная камер-фрау украсила ее пояс
свежими тепличными розами. Кажется, в этот вечер — вечер ее триумфа в опере
«Риголетто» — она превзошла самое себя, и голос женщины чарующевплетался в голос
Эрнесто Николини, ее партнера. Коада же петербуржцы, покинув театр, разъезжались по
домам и ресторанами — продолжая восторгаться ее красотой и голосом, как раз в это
время — всю ночь и до самого утра — в номере гостиницы Патти переживала одну из самых
трагических сцен своей жизни. Слава Богу, на этот раз она не тонула в океане, а,
напротив, высоко парила в новом, возвышающем ее чувстве.

Маркиз Дека почти всю ночь простоял на коленях:

—Кто он, мой соперник? Назови мне его.

— Догадаться не так уж трудно,— отвечала Патти.— Обоюдный дуэт с
Никалини завершился обоюдным признанием...

В эту ночь она выдержала все — угрозы, мольбы, слезы, но ни в чем
не уступила, и эта ночь завершилась разводом. Столичные меломаны никак не думали, что
Патти в образе Джильды останется для них приятным воспоминанием прошлого. Петербург
наполнился слухами о коварной измене Патти своему мужу, и, чтобы избежать постыдных
кривотолков, Аделина Патти поспешила оставить русскую столицу.

— Навсегда!— объявила она Мельникову уже на вокзале.— Нет смысла
гастролировать в Петербурге, если обо мне здесь стали судить не как о хорошей певице,
а лишь как о гадкой женщине, бросившей знатного мужа ради красивого любовника. Сейчас
я еду петь в бельгийском Люттихе. Прощай, Жан, мне очень больно от того, что больше
мы никогда не увидимся...

Наконец-то она появилась в Люттихе, встревоженном ее обещанием
дать концерт. Каково же было удивление Патти, когда она известилась, что бедный Пако,
сильно нуждаясь, так и не истратил двести франков, оставленные ему.

— В чем дело?— недоумевала она...

Оказывается, ее спаситель Пако всегда оставался благородным
человеком. В самый канун приезда певицы в Люттих почтальон объявил конкурс сради
цветоводов Люттиха, и эти двести франков он обещал выдать тому из них, кто составит
для Аделины Патти самый нарядный, самый благоуханный букет.

Патти дала концерт жителям Люттиха с огромным успехом и, когда ей
поднесли этот драгоценный букет, она вышла из-за кулис на сцену вместе с Пако,
объявив публике:

— Вот человек, которому никто и никогда не аплодировал. Между тем,
не будь на свете Пако, не было бы на свете и меня, а вы никогда бы не услышали моего
голоса...

И тогда в зале театра встали все, аплодируя на этот раз уже не ей,
единственной и неповторимой, а матросу и почтальону Пако, который корявым пальцем
вытер одинокую скупую слезу. А потом он сказал, поклонившись публике столь
неумело, словно нагнулся, чтобы поднять с панели жалкую монету:

— Конечно, я не знал, кого я тогда удерживал на волнах за волосы,
чтобы она не захлебнулась. Но все-таки я удержал ее, и, как выяснилось теперь,
удержал не напрасно. А сейчас она, моя славная и добрая Аделина, держит меня за руку
как своего лучшего друга...

— Поцелуйте его! — потребовали из зала.

Раздался чарующий звон серебряных колокольчиков.

Это вдруг стала смеяться Адалина Патти.

— Мы уже целовались, — отвечала она. — Но давно... еще тогда, в
волнах океана, и наши поцелуи видели только волны, тучи и звезды. Но я охотно исполню
желание публики и поцелую Пако сейчас, чтобы мой поцелуй видели все вы!

* * *

И все-таки Аделина Патти после очень долгого перерыва — снова
появилась на берегах Невы в 1904 году.

И снова пела. Тогда была русско-японская война.

Как и в предыдущий свой приезд, певица все доходы от своих
концертов отдала на пользу русским воинам.

Патти умерла в конце 1919 года, и незадолго до смерти, не потеряв
ни своей красоты, ни волшебного голоса, она писала в автобиографии: «Не думайте,
что я принимала доброту, оказываемую мне целым светом, и многие почести, которых мен
удостаивали, за вполне заслуженные мною. Я знаю, что это лишь дань за ниспосланное
мне Богом дарование, а я только использовала этот свой Божий дар…».



   Валентин ПИКУЛЬ 
   ПОД ЗОЛОТЫМ ДОЖДЕМ 
 
 
   ONLINE БИБЛИОТЕКА p://www.bestlibrary.ru 
 
   Князь Дмитрий Голицын, русский  посол  в  Гааге  и  знаток  искусств,
сообщал  в  небывалом  раздражении,  что  1771  год  стал  для  Эрмитажа
горестным.  Картины  из  собрания  Гаррита  Браамкампа,  закупленные  им
недавно для императрицы, погибли заодно с кораблем, который  на  пути  в
Петербург разбило бурей у  берегов  финских.  Голицын  писал,  что  есть
особая  причина  несчастья,  увеличивающая   его   страдания:   "Это   -
набожность!
   Да, именно набожность...  Море  было  бурное.  Но  когда  настал  час
молитв, капитан все бросил и отправился орать свои  псалмы  с  остальным
экипажем. И в самый разгар его молитв корабль разбило о рифы...  Причина
несчастья,  -  заключал  атеист  Голицын,  -  столь   великолепна,   что
доставляет мне удовольствие".
   По   Европе   блуждали   слухи,   будто    Екатерина    II    послала
водолазов-ныряльщиков  на  поиски  погибшего   корабля,   чтобы   спасти
драгоценные полотна,  но  эти  сплетни  оказались  ложными.  Императрица
отнеслась к потере сокровищ не так горячо, как ее безбожный дипломат. "Я
не любительница, я просто жадная", - откровенно  говорила  она  о  своем
собрании Эрмитажа.
   О катастрофе с кораблем императрица известила Вольтера:  "В  подобных
случаях, - писала она, - нет другого убежища, кроме того, как  стараться
забыть  злополучия..."  Но  уже  в  январе  1772  года  Вольтер  отвечал
императрице:  "Позвольте  сказать,  что  Вы  непостижимы!  Едва   успело
Балтийское море поглотить картины, купленные в Голландии  на  шестьдесят
тысяч ефимков, а Вы уже приказываете привезти (картины)  из  Франции  на
четыреста пятьдесят тысяч ливров... Не знаю я, -  непритворно  удивлялся
Вольтер, - откуда Вы берете столько денег!"
   Деньги-то были казенные, а Эрмитаж создавался  как  личная  коллекция
императрицы. В  собрание  образцов  искусства  Екатерина  II  вкладывала
громадный политический смысл: в пору  народных  смут  и  кровавых  войн,
неурожаев и стихийных бедствий если она, владычица  государства,  бухает
деньги на покупку картин, значит, в  Европе  станут  думать:  ото,  дела
Русской империи превосходны... Когда же Дени Дидро из Парижа подсказал о
распродаже  галереи  умершего  герцога  Пьера   Кроза,   Екатерина   еще
колебалась. Но в Петербурге у нее был  хороший  советчик  -  граф  Эрнст
Миних, сын фельдмаршала. Вот его она и спросила:
   - Стоит ли тратить деньги на картины от Кроза?
   Миних был автором первого научного каталога Эрмитажа: приятель Руссо,
он собирал для Дидро материалы по  экономике  России;  не  доверять  его
знаниям и его вкусу царица не могла.
   - Не ошибусь, - отвечал Миних, - если  скажу,  что  после  Орлеанской
галереи частное собрание Кроза было лучшим в Париже. Так что платите  не
раздумывая! Там одного Рембрандта семь картин, там сразу две  "Данаи"  -
Рембрандта и Тициана.
   - Уж я-то их не провороню, - решила Екатерина...
   ...В июне  1985  года  советские  газеты  оповестили  читателей,  что
какой-то  негодяй  или  безумец  плеснул  кислотой  на   рембрандтовскую
"Данаю". Что заставило его  уродовать  красоту  женщины?  Но  тут  же  я
вспомнил, что в 1976 году - не у нас, а  в  музее  Амстердама!  -  некий
мерзавец, бывший  учитель  истории,  нанес  13  ножевых  ран  гениальной
картине  Рембрандта  "Ночной  дозор".  Заодно  мне  вспомнилось   и   то
злодейское поругание, которому в залах Третьяковской галереи подверглась
картина Ильи Репина - царь Иван Грозный убивает  своего  сына  Ивана;  в
данном случае повинен спятивший богомаз Абрам Балашов. Но примечательно,
что  никто  не  обливал  кислотой  квадратики  и  кружочки  на  картинах
Кандинского, никто не бросался с ножом на "шедевры" Шагала,  у  которого
по небу летают коровы и женихи с невестами! Удары маньяков  и  недоумков
всегда были направлены на гигантов - от Рембрандта до Репина. Великое  и
талантливое нас, нормальных людей, восхищает, но бездарности и психопаты
ненавидят великое и талантливое...
   Все это вместе  взятое  привело  меня  к  мысли  -  поведать  историю
оскорбленной рембрандтовской "Данаи",  любимой  самим  ее  создателем  и
всеми нами.
 
*** 
 
   Рембрандт был влюблен. Рембрандт был еще беден.
   Вот его дневной рацион: кусок сыра и селедка с хлебом.
   - Достаточно, - говорил мастер. - Теперь работать...
   Саския была из  богатой  семьи  с  претензиями  на  аристократизм,  а
Рембрандт - сыном мельника, с которым семья Саскии не слишком-то  хотела
породниться