ежды.  Фрак  остался  лишь
для торжественных случаев: мужчина из сюртука  переодевался  в  короткий
пиджак - почти такой же, какой носим и мы, который уже не  мешал  резким
движениям; женщина нового века готовилась сбросить клещи корсета -  этот
ужасный пресс  отдаленных  времен,  ломающий  ребра,  сжимающий  тазовые
кости, затрудняющий  дыхание,  но  зато  создававший  эфемерную  иллюзию
"второго силуэта фигуры".
   Надя Ламанова приехала в Москву и стала учиться на портновских курсах
госпожи Суворовой, потом работала моделисткой у мадам Войткевич...  Шить
она, конечно, умела, но шить не любила, о чем откровенно и заявляла:
   - Терпеть не могу ковыряться с иглой...
   Ее волновал творческий процесс - мысленно она одевала людей на  улице
в такие одежды, какие рисовала ее богатая фантазия.
   Надя была  совсем  еще  молоденькой  девушкой,  когда  стала  ведущим
мастером по моделированию одежды, о ней уже тогда заговорили  московские
красавицы, отчаянные модницы:
   - Шить надо теперь только у мадам Войткевич - там есть одна новенькая
закройщица, мадемуазель Ламанова, которая истиранит вас  примерками,  но
зато платье получится как из Парижа...
   Париж был тогда традиционным законодателем мод.
   - Париж, - рассуждала Надя Ламанова, -  дает  нам  только  фасон,  но
этого еще мало, чтобы человек был красив, а фасон - лишь придаток  моды.
Однако люди-то все разные, и что идет одному, то на другом сидит, как на
корове седло... Нет уж!
   Людей  надобно  одевать   каждого   по-разному,   соответственно   их
привычкам, их характеру, их фигуре... Особенно - женщину, которая  самой
природой назначена украшать человеческое общество!
   Надежде Петровне исполнилось 24  года,  когда  она  поняла,  что  для
воплощения своих творческих замыслов ей необходима самостоятельность. На
свои первые сбережения она открыла в Москве мастерскую под вывеской  "Н.
П. Ламанова", и хотя  вскоре  вышла  замуж  за  юриста  Каютова,  но  из
престижа фирмы осталась для своих заказчиц под девичьей фамилией  -  под
этим же именем она вошла в историю нашего  искусства...  Да,  да!  Я  не
ошибся, написав именно это всеобъемлющее слово - "искусство".
   Надежда Петровна еще со времени гимназии испытывала  большую  тягу  к
живописи, а ее  муж,  Андрей  Павлович  Каютов,  был  актером-любителем,
выступая   на   подмостках   под   псевдонимом   "Вронский".   В    доме
Ламановой-Каютовой  своим  человеком  стал  юный  мечтатель   Константин
Станиславский; как близкий друг приходила сюда на чашку  чая  знаменитая
актриса Гликерия  Федотова...  Что  удивляться?  Надежда  Петровна  была
человеком добрым и мягким, отзывчивым  и  хлебосольным,  а  в  искусстве
всегда хорошо разбиралась.
   Зато в своей мастерской она была деспотична, как Нерон в сенате,  как
городовой в участке, как бюрократ в канцелярии.
   - Повернитесь, - командовала она. - Поднимите руку...  да  не  эту  -
правую! Нагибайтесь.., не жмет? Сядьте. Встаньте.
   У нее, как у художника, был свой взгляд на вещи.
   - Искусство требует жертв, и это не пустые слова, - утверждала она. -
Мне неинтересно "просто так"  сшить  красивое  платье  для  какой-нибудь
красивой дурочки. Когда я  берусь  за  платье,  возникают  три  насущных
вопроса: для чего? для кого? из чего?
   Эти вопросы - как три слона, на которых она ехала.
   - Но сначала я должна изучить свою натуру...
   По Москве шла неудобная для портнихи слава:
   - Ходить к Ламановой на примерки - сущее наказание...
   Это правда! Надежда Петровна  работала  над  платьем,  как  живописец
работает над портретом.  Иной  раз  создавалось  впечатление,  что  она,
подобно  Валентину  Серову,  брала  "сеансы"  у  заказчиц.   Подолгу   и
пристально Ламанова изучала свою "натуру", прежде чем соглашалась облечь
ее в одежды своего покроя. При этом - никакой иглы, никакого наперстка и
никакого утюга с тлеющими углями. Между губ Ламановой  зажаты  несколько
булавок, и она, придирчиво осматривая фигуру,  вдохновенно  обволакивала
ее тканью, драпируя  в  торжественные  складки,  и  все  это  закалывала
булавками.
   - Теперь снимайте, - говорила заказчице. - Только  осторожнее,  чтобы
булавки не рассыпались... Эскиз готов!
   Иногда ее просили:
   - Только, пожалуйста, сшейте вы сами.
   Надежда Петровна отвечала:
   - Я вообще не умею шить.
   - ?
   - Да, - продолжала Ламанова, - я только оформляю  модель,  какой  она
мне видится! Шить - это не мое дело. Ведь архитектор,  создавая  здание,
не станет носить на своем горбу  кирпичи,  его  не  заставишь  вставлять
стекла в оконные рамы - для этого существуют подмастерья...
   В Москве тогда был собран пышный букет знаменитых красавиц.
   Вера Коралли, Маргарита Карпова, Лиза  Носова,  Вера  Холодная,  Лина
Кавальери,  Генриетта  Гиршман,  Маргарита  Мрозова,   Ольга   Гзовская,
"королева танго" Эльза Крюгер - и много-много  других.  Все  они  втайне
мечтали, чтобы их обшивала деспотичная чародейка Надежда Ламанова.
   Она имела самую блестящую (и самую, кстати, капризную)  клиентуру,  и
скоро на вывеске ее фирмы появились многозначительные слова:  "Поставщик
двора ея императорского  величества".  Но  это  было  скорее  бесплатным
приложением к той шумной славе, которую она уже завоевала в Москве  и  в
Петербурге...
   Валентин Серов - великий художник-портретист.
   Надежда Ламанова - великая мастерица-модельерша.
   Между ними, если присмотреться к стилю их работы, есть много  общего.
Между прочим, они были давними друзьями.
   Серов любил бывать в доме Ламановой-Каютовой.
   Швейцар этого дома позже рассказывал:
   - Валентин Ляксандрыч давно были нездоровы,  только  от  людей  ловко
болесть прятали. С нашей барыни они портет ездили  писать,  так  еще  на
прошлой неделе мне говорить изволили:
   "Ой, плох я стал, Ефим, на лестницы всходить не могу, сердце  болит".
Я вся их на лифте и подымал, а в  прежние-то  годы,  иначе,  как  бегом,
Серов по лестницам не ходили...
   1911 год - последний год жизни Серова; в этом году  Надежде  Петровне
исполнилось 50 лет, и Серов начал работать над ее портретом... Он  писал
Ламанову на картоне, используя три очень сильных и  резких  материала  -
уголь, сангину, мел!
   По силе звучания этот портрет можно  сравнить  с  портретом,  который
Серов написал с актрисы Ермоловой. Искусствоведы  давно  заметили:  "При
всем  различии  обликов  этих  двух  женщин  в  них  улавливается  нечто
родственное..,  это  чувствуется  в  постановке  фигур,  в  выборе  того
психологического состояния портретируемых, к которому Серов  внимательно
относился. И Ермолова, и Ламанова  изображены  в  момент  творчества,  в
состоянии внешне спокойном, но исполненном напряженной работы мысли..."
   Как это точно Посмотрите еще раз портрет Ермоловой.
   Писан по заказу москвичей в 1905 году.
   Теперь посмотрите сделанный в 1911 году портрет  Ламановой  Острым  и
цепким взором она, интеллигентная  русская  дама,  примерилась  к  своей
"натуре", которая стоит за  полями  картона;  ее  полнеющая  фигура  вся
подалась к движению вперед, а левая рука мастерицы уже тянется к  вороту
белоснежной блузки, привычным жестом сейчас Ламанова  достанет  булавку,
чтобы заколоть складки будущего платья, которому,  может  быть,  суждено
стать произведением русского искусства...
   "21 ноября в седьмом часу вечера Валентин Александрович  сделал  свой
последний штрих на этом портрете, и в общих чертах он уже был  закончен.
Затем простился с хозяйкой, поехал к  своему  другу  И.  С.  Остроухову,
провел у него вечер в скромной товарищеской беседе, и утром  22  ноября,
после краткого сердечного  припадка,  он  был  уже  в  гробу..."  Смерть
застала великого Серова над портретом Ламановой!
   Надежде Петровне было 56 лет, когда грянула революция.
   К этому времени  она  была  уже  зрелым,  всеми  признанным  мастером
Казалось  бы,  ей  будет  особенно  трудно  пережить  грандиозную  ломку
прежнего уклада жизни, казалось, она уже не сможет освоиться в  новых  и
сложных условиях. Но это только казалось. Именно  при  Советской  власти
начался расцвет творчества Надежды Петровны, бывшей  "поставщиком  двора
ея императорского величества".
   "Революция,  -  писала  она,  вспоминая   былое,   -   изменила   мое
имущественное положение, но она не изменила моих жизненных идей, а  дала
возможность  в  несравненно  более  широких  размерах  проводить  их   в
жизнь..." Начиналась вторая молодость знаменитой российской закройщицы.
 
*** 
 
   И тут она показала такое, что можно лишь ахнуть...
   Время было голодное, трудное, страна раздета, не было даже  ситцев...
"Из чего шить?" Ателье имели "богатый" выбор материй  шинельную  дерюгу,
суровое полотно и холст, по грубости близкий к наждачной бумаге. История
русского моделирования одежды  преподнесла  нам  удивительный  парадокс:
полураздетая страна в  солдатской  шинели,  донашивая  старые  армяки  и
дедовские картузы, на Международных конкурсах мод в Париже  стала  брать
первые призы. В этом великая заслуга Надежды Петровны Ламановой!
   Впрочем, не только ее - будем же справедливы.
   В 20 - 30-е годы костюму придавали большое значение, и вокруг журнала
мод  СССР  сплотились  такие  мастера  кисти,  как  Кустодиев,  Грабарь,
Головин, Петров-Водкин, Экстер, Юон и скульптор Мухина;  над  проблемами
покроя одежды работали даже некоторые писатели...
   В таком окружении Ламановой было интересно дерзать!
   Она  стала  ведущим   художником-экспертом,   создавая   одежды   для
международных выставок. Слава о ней как о художнике костюма вышла далеко
за пределы нашей страны, и Ламанову энергично  переманивали  к  себе  на
"сладкое житье" Париж, Нью-Йорк, Лондон... Но у нее, нуждавшейся и плохо
одетой, никогда не возникало мысли оставить свое любимое отечество.
   И она работала! Никогда не хватало времени.
   Театр Вахтангова, театр Революции, театр Красной Армии - она успевала
обшивать всех актеров.  Она  создавала  костюмы  для  фильмов  "Аэлита",
"Александр Невский", "Цирк" и "Поколение  победителей".  Но  никогда  не
изменяла своей старой любви - к Станиславскому и его детищу МХАТу.
   Сорок лет жизни  она  посвятила  театру,  на  торжественном  занавесе
которого пролетает стремительная чеховская чайка.
   Одна актриса наших дней вспоминала, что после спектакля Станиславский
"вставал со своего режиссерского места и шел через весь зал навстречу Н.
П. Ламановой и  целовал  ей  руки,  благодаря  за  блестящее  выполнение
костюмов. И тут же  он  говорил  нам,  молодежи,  что  Надежда  Петровна
Ламанова считает себя хорошей закройщицей, но на самом  же  деле  она  -
великий художник костюма; как скульптор,  она  знает  анатомию  и  умеет
великолепно приспособить тело актера к телу образа".
   В бумагах Станиславского сохранилась трогательная запись:
   "Долгое  сотрудничество  с  Н.   П.   Ламановой,   давшее   блестящие
результаты, позволяет мне считать ее незаменимым,  талантливым  и  почти
единственным специалистом  в  области  знания  и  создания  театрального
костюма".
   Врачи посоветовали больному  Станиславскому  загородные  прогулки  на
автомобиле по московским окрестностям. Медицинская  сестра,  сопровождая
артиста, брала в дорогу шприц и камфору,  а  Станиславский  приглашал  в
попутчики Надежду Петровну. Два старых друга, великий режиссер и великая
закройщица, люди международной славы, сидели рядом, и ветер  от  быстрой
езды шевелил их седые пряди волос... Это была  неизбежная  старость,  но
осмысленная старость. Жизнь прожита,  но  прожита  не  как-нибудь,  а  с
большой, хорошо осознанной пользой.
   Надежда Петровна пережила своих друзей - она умерла восьмидесяти  лет
в октябре 1941 года, в грозном октябре той лютой годины,  когда,  лязгая
гусеницами танков, железная машина врага устремлялась к Москве, и смерть
великой закройщицы осталась в ту пору почти незамеченной . Это понятно!
 
*** 
 
   Мне могут возразить:
   - А стоит ли так возвеличивать труд Ламановой? Ведь,  по  сути  дела,
что там ни говори, ну  -  закройщица,  ну  -  модельерша,  но  все-таки,
рассуждая по совести, просто она хорошая  ремесленница.  При  чем  здесь
искусство?
   А я отвечу на это:
   - Что касается Ламановой, то это уже  не  ремесло  -  это  искусство!
Причем большое искусство... Одежды,  вышедшие  из  ее  рук,  приняты  на
хранение в Государственный  Эрмитаж,  как  произведения  искусства,  как
образцовые шедевры закройного дела...
   ...Искусству, оказывается, можно служить иглой и ниткой.



   Валентин ПИКУЛЬ 
   ИЗВЕСТНЫЙ ГРАЖДАНИН ПЛЮШКИН 
 
 
   ONLINE БИБЛИОТЕКА p://www.bestlibrary.ru 
 
   Конечно, все мы высоко чтим Плюшкина, однако напомнить о нем  никогда
не будет лишним, ибо этот человек  заслуживает  внимания  и  уважения  в
любознательном потомстве.
 
*** 
 
   Валдай издревле славился  на  Руси  богатством  расторопных  жителей,
склонных к торговле; край был сытный, привольный,  разгульный;  в  реках
водилась жирная форель, находили и жемчужные раковины; изобилие скота  в
уезде просто ошеломляло, а сам город был знаменит не только  валдайскими
колокольчиками, но и  кренделями  особой  выпечки,  так  что  путник  не
проедет мимо, прежде не вкусив от Валдая его природных благ.
   Вот в этом краю и родился Федор Михайлович Плюшкин...
   Отец его жил с торговли, но в 1848 году отца прибрала холера, а мать,
в  делах  коммерции  несведущую,  вконец  разорили  бывшие   компаньоны.
Поплакала она и сказала сыну:
   - Мал ты ишо, десяти годочков нетута, а жить при деле надобно,  иначе
дураком помрешь. Кому кланяться? Братцы твово  тятеньки,  дядя  Коля  да
дядя Ваня, уж на что свирепы,  ну  чисто  собаки  на  всех  кидаются,  а
делать, сыночек, неча - к родным супостатам на поклон идти надобно...
   Пошли! Дядя Коля сразу на них орать начал:
   - На што ты мне, Анька, пащенка суешь? Или  думаешь,  глупая,  что  я
Федьку ублажать стану, ежели он племянником мне доводится? Да  я  никого
даром не кормил и кормить не стану.
   - Возьми, Николай Федорович, - взмолилась мать, на колени падая. - Не
дай пропасть сиротинушке, а уж он постарается Не гляди, что мал.., он  у
меня смышленый!
   - Ладно, оставьте, - разрешил дядя. - Поглядим, на  какое  проворство
способен...
   В четыре часа утра сдергивали  с  полатей,  чтобы  снег  перед  домом
убрать, потом с ведрами - за водой, время самовар ставить, а  покупатели
из дядиной лавки не желают товары нести - Федя тащит; так  весь  день  и
крутился мальчонка. Подвырос он, и дядя  Николай  стал  посылать  его  с
товарами по ярмаркам - следить за извозчиками,  чтобы  чего  не  сперли.
Бывало, едет-едет, а морозы-то лютейшие. На остановках в пути  извозчики
водки нажрутся да, в тулупы завернувшись, дрыхнут по амбарам,  а  бедный
Федя на возу скрючится, спит на морозе, ажно слезы на щеках замерзают.
   Но однажды зимою такой случай выдался. Стоял  как-то  Федя  с  метлой
возле лавки, вышел и дядя на улицу - прозеваться.
   Тут к ним подковылял юродивый Тимоха  Валдайский,  босиком  по  снегу
шастая, и стал что-то нашептывать  Николаю  Плюшкину  по  секрету.  Дядя
послушал его речей да как треснет убогого в ухо - бедный Тимоха в сугроб
так и завалился. Дядечка сказал ему:
   - Ты мне тут не колдуй, тварь вшивая! Штобы я, купец второй  гильдии,
да побираться ходил.., не-а, тому не бывать.
   А юродивый - из сугроба - на Федю палкой указывал:
   - Эвон, отрок с метлой.., гляди, какой ясный!  Вот  его  угол  всегда
будет полон добра всякого, а ты, Николай Плюшкин, завшивеешь, как я, и к
нему за милостыней шляться станешь...
   Ох,  не  понравилось  дяде  Николаю  такое  пророчество,   долго   он
переживал, думая, потом заявил племяннику:
   - Езжай от меня.., мне с твоей будущей конкуренции стали вши сниться.
Я письмо написал в Москву - фабриканту Бутикову, чтобы приспособил тебя.
С глаз долой - из сердца вон!
   Езжай, а то и всамделе завшивею...
   Федя в Москве-то и подюжал  для  расцвета  юности,  ежедневно  таская
пудовые тюки на Остоженку. Но Бутиков скоро его  приветил,  разглядев  в
парне грамотность и любовь к чтению.
   - Вот что! -  сказал  фабрикант.  -  Из  крючников  перевожу  тебя  в
приказчики.., на всем готовом. Семь рублев жалованье...
   Рад ли? А кстати, кой годочек тебе пошел?
   - Двадцатый, - пояснил Федя Плюшкин.
   - Тады семи рублев хватит. Живи и наслаждайся...
   И верно - хватало, даже маменьку финансировал.  Но  в  доме  Бутикова
расцветала Наташа, дочь фабриканта, и так молодые полюбились друг другу,
что роман меж ними в таинстве не остался. Бутиков  же  совсем  не  хотел
иметь такого зятя, как Плюшкин, который семи рублям радуется.
   - Удались-ка ты во Псков, отвезешь деньжата моим  кредиторам,  опосля
сиди во Пскове, жди от меня указаний.
   Приехал Федя во Псков, где недавно поселился и дядя Коля, купивший  в
городе дом для своих магазинов. Федя исполнил хозяйское поручение,  стал
ожидать, что прикажут ему далее делать, и вскоре Бутиков  известил  его,
чтобы катился на все четыре стороны, а Наташки не видеть ему, как  своих
ушей...
   Федя устоял, но мать его зашаталась от горя:
   - Хосподи! На што ж мы жить-то нонеча станем?..
   Перебрала вдовица свое барахло, что от мужа осталось, сняла с  пальца
кольцо золотое, велела идти на поклон к дяде Николаю, чтобы  тот  ссудил
деньгами под залог вещей его покойного братца.  Услышав  такое,  Николай
Плюшкин осатанел:
   - Под такое-то  барахло..,  да  ишо  кредитовать  тебя?  Узнаю  добра
молодца по соплям до колена.., дурак такой!
   Вышиб его дядя прочь, швырнув юнцу десять рублей:
   - Вот тебе, племяшек родненький.., на разжирение!
   Приютил Федю с матерью другой дядя - Иван, у которого тоже был дом во
Пскове, и в этом доме Иван Плюшкин не  только  магазин  содержал,  но  и
номера сдавал для проезжающих; а чтобы  приезжие  не  скучали,  он  даже
театр имел - с актерами.
   - По мне так живите, - благодушничал дядя Ваня.  -  Можете  в  театре
моем даже комедь подсматривать.., не жалко!
   На десять рублей, что швырнул ему дядя Коля, Феденька накупил всякого
барахла - иголок швейных, гребенок, наперстков, мыла, тесемок, катушек с
нитками разноцветными, а матушка его -  искусница!  -  сотворила  немало
"венчиков" (бумажных цветочков, ибо  в  те  времена,  читатель,  русские
крестьяне на шляпах-гречневиках имели обыкновение носить цветочки).  Вот
с таким товаром Федя стал коробейником и пошел  по  деревням  псковским,
еще от околиц баб и девок зычно скликая:
   - А кому нитки, а кому иголочки вострые, а кому наперсточки, чтобы не
уколоться...  Налетай,  у  других  дороже!  А   вот   и   книжечка   для
вечерне-семейного чтения - "Прекрасная магометанка, умирающая  на  гробе
любимого мужа...".
   Далеко ушел Федя  Плюшкин,  даже  до  Порховского  уезда,  и  однажды
вернулся с таким барышом, что сам не поверил. Уже в старости,  известный
не только в  России,  но  даже  в  Европе,  Федор  Михайлович  переживал
тогдашнюю выручку:
   - Семьдесят семь копеек.., кто бы мог подумать! Маменька как увидела,
так и села. Вот праздник-то был! Поели мы сытно, а потом  комедию  даром
смотрели... Это ли не жизнь?
   Торговля - дело наживное, только знай, чего покупателю  требуется,  и
через три годочка коробейник Федя Плюшкин имел уже сто рублей...
 
*** 
 
   С этими деньгами поехал  он  в  Петербург,  чтобы  накупить  выгодных
товаров. Столичным коммерсантам понравился парень, непьющий и  разумный;
поверив Плюшкину, они даже открыли ему кредит, и скоро он завел в Пскове
собственную  лавчонку,  где  и  начал  торговать  дешевой   галантереей.
Псковские модницы повадились навещать его лавку, что размещалась в  доме
на углу Сергиевской и Петропавловской улиц: в этом же доме Федя  Плюшкин
снимал комнатки - для себя и для матушки.
   - Слава те, Хосподи, - крестилась маменька, -  жить  стали  так,  что
люди позавидуют. Мне бы еще внуков баюкать, чтобы старость была утешная.