бумаги:  "Моя
последняя воля..." В завещании он давал волю слуге  Петеру,  просил  его
носить фамилию "Данкер".
   - Неужели конец? - спросил он сам себя.
   Он  отодвинул  яд,  подаренный  ему  в  Неаполе   английским   врачом
Томпсоном, и деловитым жестом открыл  футляр  с  тяжелыми  карлсбадскими
пистолетами. Проверил работу курков...
   14 марта в деревне Гедучяй крестьяне проснулись от одинокого выстрела
- с болью было покончено. Навсегда!
   Но одиночество не исчезло - даже после его смерти.
   Бурное половодье затопило проселочные дороги, и  в  Митаве  не  сразу
узнали, что Теодора Гротгуса не стало.
   Генрих Биддер, всплакнув, составил письмо-некролог для публикации его
в журналах Петербурга, а митавская газета помянула о завещании  Гротгуса
- слишком щедром. Но тут сразу же вмешался весь "большой дом" Гротгусов;
родственники покойного возмутились, что он завещал свое состояние не им,
а крестьянам, дабы избавить их в будущем от податей.
   - Разве вы  не  знаете,  что  барон  Гротгус  был  давно  помешан?  -
напористо доказывали его родичи юристам. - Какое же это завещание,  если
оно составлено в припадке безумия, и не на гербовой, а на простой писчей
бумаге...
   Вместе с завещанием был предан забвению и сам ученый - так, что  даже
от могилы его на опушке Гедучяйского леса не  осталось  никаких  следов,
будто и не было человека. Сейчас на  месте  имения  Гротгуса  расположен
литовский колхоз, старики показывали Яну Страдыню липовую аллею:
   - От своих дедов мы слышали, что в  конце  аллеи  когда-то  находился
могильный склеп... Там уже ничего не осталось!
   Знатные наследники сделали все, чтобы до самого исхода  столетия  имя
Гротгуса даже не упоминалось. Но ученые вышли на те рубежи  открытий,  к
которым всю  жизнь  стремился  одинокий  Теодор  Гротгус.  Пришло  время
назвать имя первооткрывателя, и в 1892 году К. А. Тимирязев провозгласил
громадное значение идей Гротгуса для развития науки в будущем времени.
   Гротгус, как самоучка, ошибался во многом, но он никогда не  ошибался
в главном - в тех проблемах, которые обязательно  возникнут  в  грядущей
эпохе, в наши дни, читатель.
   Злые и ограниченные  людишки  старались,  чтобы  имя  этого  человека
исчезло из памяти потомства, а сейчас  наши  ученые  делают  все,  чтобы
воскресить его из мрака забвения.
   Но каждый, кто хоть  раз  прикоснулся  к  личности  Гротгуса,  всегда
удивляется, невольно восхищенный:
   - Как этот несчастный "автодидакт", измученный болями и одиночеством,
мог прийти к таким выводам, о которых тогдашняя наука  Европы  не  имела
даже представления...
   Конечно, в судьбе Гротгуса все трагично. Но, скажите, когда и в каком
гении не было заложено признаков трагедийности?



   Валентин ПИКУЛЬ 
   СЫН АРАКЧЕЕВА - ВРАГ АРАКЧЕЕВА 
 
 
   ONLINE БИБЛИОТЕКА p://www.bestlibrary.ru 
 
   Кого угодно, но Аракчеева лентяем не назову. Он мог пять дней  подряд
пересчитывать богатый ассортимент военных поселений, пока в числе 24 523
лопат и 81 747 метел не обнаруживал убытка:
   - Разорители! Куда делась одна метелка? Шкуру спущу...
   Выпоров человека, граф становился ласков к нему:
   - Теперь, братец, поблагодари меня.
   - За што, ваше сясество?
   - Так я ж тебя уму-разуму поучил.
   О нем масса литературы! В числе редких  книг  и  "Рассказы  о  былом"
некоего Словского (издана в Новгороде в 1865 году); книга не упомянута в
аракчеевской библиографии. А начинается она так: "В Н-ской губернии,  на
правом берегу реки Волхова,  находится  село  Г-но.  Чудное  это  село!"
Понятно, что губерния Новгородская, а село - Грузине,  которое  было  не
только имением Аракчеева, но  и  административным  центром  Новгородских
военных поселений.
   Все знали тогда о небывалой страсти Аракчеева  к  Настасье  Минкиной,
которая появилась в Грузине невесть откуда. Об  этой  женщине  написано,
пожалуй, даже больше, нежели о самом Аракчееве. "Настасья была  среднего
роста, довольна полная; лицо ее смугло, черты приятны, глаза  большие  и
черные,  полные  огня...  Характера  живого  и  пылкого,   а   в   гневе
безгранична.
   Она старалась держаться как можно  приличнее  и  всегда  одевалась  в
черное". Привожу эту характеристику Словского потому, что она  конкретна
и не расходится с другими источниками.
   Правда, Николай Греч  писал  о  Минкиной  иначе:  "Беглая  матросская
жена.., грубая, подлая, злая, к тому безобразная,  небольшого  роста,  с
хамским лицом и грузным телом". Народ не понимал, отчего всемогущий граф
так привязан к  Настасье,  и  ходили  слухи,  будто  Минкина  околдовала
Аракчеева, закормив его каким-то "волшебным супом", рецепт которого  она
вынесла из цыганского табора.
   До наших дней уцелела  великолепная  икона  богоматери  с  младенцем,
висевшая до революции в соборе села Грузине;  под  видом  богоматери  на
иконе изображена сама Настасья, а пухлый младенец на ее руках  -  это  и
есть Шумский, сын Аракчеева, враг Аракчеева.
 
*** 
 
   Откуда он взялся?.. Настасья, желая крепче привязать  к  себе  графа,
решила  завести  ребенка.  Но  сама  к  деторождению  была   неспособна.
Случилось так, что граф  долго  отсутствовал,  а  в  деревне  Пролеты  у
крестьянки Авдотьи Филипповны Шейной умер муж, оставив жену  беременной.
Однажды вечером к жилищу вдовы подкатила графская коляска, из нее  вышла
Минкина и - в избу.
   - Ну что, голубушка? - заговорила приветливо. - Видит Бог, я с добром
прибыла... Когда  ребеночка  родишь,  отдашь  мне  его,  а  сама  объяви
соседям, что Бог его прибрал.
   - Нет, нет! - зарыдала Авдотья. - Как же я дите  свое  родное  отдам?
Смилуйся, госпожа наша... Или нет у тебя сердца?
   - Сердце мое, - отвечала Минкина спокойно, - и потому, если не отдашь
младенца, я тебя замучаю и, как собаку, забью! А  теперь  рассуди  сама,
сколь завидна выпадет судьба младенцу - станет он сыном графа, дадим ему
воспитанье дворянское, будет жить барином. От тебя требуется лишь едино:
молчать да еще издали радоваться счастью своего дитяти...
   Возражать Минкиной нельзя -  уничтожит!  Фаворитка  графа  обрадовала
Аракчеева, что тот вскоре станет отцом. Авдотья Шеина поступила  как  ей
велели: новорожденного мальчика отдала Минкиной  и  сама  же  стала  его
кормилицей. Приехал граф Аракчеев, любовно нянчился с младенцем,  а  его
доверие  к  Настасье  стало  теперь  неограниченным.  Поначалу  мальчика
называли "Федоровым", потом Аракчеев решил сделать из него дворянина Эту
операцию он поручил своему генералу Бухмейеру, пройдохе отчаянному;  тот
поехал в город Слуцк, где адвокат Талишевский, большой  знаток  польской
коронной дипломатики (науки о подлинности  документов),  ловко  подделал
документы на имя шляхтича Михаила Андреевича Шумского...
   Воспитанием  мальчика  сначала  занималась  сама  Настасья,   которую
огорчал яркий румянец на его щеках. "Словно мужицкий ты сын!" - говорила
она и, чтобы придать сыну бледность, не давала есть досыта, опаивала его
уксусом... Много позже Шумский вспоминал:
   - Бедная моя кормилица! Я не обращал на нее внимания: простая баба не
стоила того... Мне с младенчества прививали  презрение  к  низшим.  Если
замечала мать (то есть Минкина), что я говорил с  мужиком  или  играл  с
крестьянским мальчиком, она секла меня непременно. Но если я бил по лицу
ногой девушку, обувавшую меня по утрам, она хохотала от чистого  сердца.
Можете судить, какого зверя готовили из меня на смену графа Аракчеева!
   Аракчеев  приставил  к   мальчику   четырех   гувернеров:   француза,
англичанина, итальянца и немца, которые образовали его в знании языков и
светских приличиях; из рук гувернеров смышленый и красивый  мальчик  был
отдан в пансион Колленса, где стал первым учеником... Аракчеев скрипучим
голосом внушал ему:
   - Вам предстоят, сын мой, великие предначертания. Помните,  что  отец
ваш учился на медные грошики, а вы - на золотой рубль!
   Выйдя  из-под  опеки  суровых  менторов  пансиона,  Шумский  попал  в
аристократический Пажеский корпус, где быстро  схватывал  знания  (А  на
лекциях закона божия, - вспоминал он, - я читал Вольтера  и  Руссо!")  В
записках камер-пажа П. М. Дарагана сказано: "Аракчеев часто  приезжал  в
Корпус по вечерам; молчаливый и угрюмый, он  проходил  прямо  к  кровати
Шумского, садился и несколько минут  разговаривал  с  ним.  Не  очень-то
любил Шумский эти посещения..." Да, не любил! Ибо ненависть  к  царскому
временщику была всеобщей, и Мишель  уже  тогда  начал  стыдиться  своего
отца. Весною 1821 года его  выпустили  из  Корпуса  в  офицеры  гвардии,
Аракчеев просил царя, чтобы тот оставил сына при нем  "для  употребления
по усмотрению"; на экипировку сына граф  истратил  2  038  рублей  и  79
копеек - деньги бешеные! Осмотрев юного офицера, граф сказал ему:
   - Теперь, сударь, вы напишите мне письмо с изъявлением  благодарности
моей особе, и письмо ваше подошьем в архив,  дабы  потомство  российское
ведало, что я был человеком добрым...
   В столице, конечно, все знали, чей он выкормыш, знал и царь, который,
в угоду Аракчееву, сделал Шумского своим флигель-адъютантом. Современник
писал: "Баловень слепой и  подчас  глупой  фортуны,  красивый  собой,  с
блестящим внешним образованием - Шумский, казалось бы, должен был далеко
пойти: путь перед  ним  был  широк  и  гладок,  заботливой  рукой  графа
устранены все преграды, но.., не тут-то было!"
 
*** 
 
   Человек умный и наблюдательный, Шумский не мог остаться равнодушным к
аракчеевщине... В самом деле, жили мужики в  своих,  пусть  даже  убогих
избах, но по своей воле, а теперь их жилища повержены,  выстроены  новые
каменные дома ("связи"!) - по линейке, по шаблону, так что дом соседа не
отличить от своего; старики названы "инвалидами", взрослые -  "пахотными
солдатами", дети - "кантонистами", и вся  жизнь  регламентирована  таким
образом, что мужики строем под дробь барабанов ходят косить  сено,  бабы
доят коров по сигналу рожка, и  кому  какая  польза  от  того,  что  "на
окошках № 4 иметь занавеси, кои надлежит задергивать по звуку  колокола,
зовущего  к  вечерне"?  И  за  каждую  оплошку   полагались   наказания:
гауптвахта, фухтеля, шпицрутены. "Мы ведь только печкой еще не биты!"  -
говорили Шумскому военные  поселенцы...  Леса  не  нравились  Аракчееву:
разве это порядок, если сосна растет до небес, а рядом  с  нею  трясется
маленькая осинка? Вырубил граф все леса под корень, опутал землю  сеткой
превосходных шоссе, обсадил дороги аллеями, как на немецкой картинке,  и
каждое дерево, пронумеровав его, впредь  велел  стричь,  будто  солдата,
чтобы одно дерево было  точной  копией  другого.  Порядок!  Чистота  при
Аракчееве была умопомрачительной - курицам и свиньям лучше не жить  (все
уничтожены повсеместно).
   Собаку,  коя  осмеливалась  залаять,  тут  же   давили,   о   чем   -
соответственно - писалась графу докладная записка, подшиваемая в  архив:
мол, такого-то дня пес по кличке Дерзай вздумал тишину нарушить, за  что
его.., и т, д. Кладбища сельские граф выровнял так, что и следа от могил
не осталось. Аракчеевщина - поле чистое!
   И Шумский не хотел быть сыном Аракчеева...
   Подсознательно он уже пришел к выводу, что Минкина  ему  не  мать,  а
граф - не отец его. Однажды во время прогулки по оранжереям  Грузина  он
напрямик спросил Аракчеева:
   - Скажите, чей я сын?
   - Отцов да материн. Не пойму, чем вы недовольны?..
   Шумский поздно вечером навестил и Настасью:
   - А чей я сын, мамушка?
   Минкина, почуяв недоброе, даже слезу пустила:
   - Мой ты сыночек... Иль не видишь, как люблю тебя?
   - Врешь ты мне! - грубо сказал ей Шумский.
   Настасья тяжко рухнула перед киотами.
   - Вот тебе Бог свидетель! - крестилась она. - Пусть меня ноженьки  по
земле не носят, ежели соврала...
   Шумский велел запрягать лошадей. Было уже поздно, в "связях"  Грузина
погасли огни, только светилась лампа в кабинете графа, когда  к  крыльцу
подали тройку  с  подвязанными  (дабы  не  звенели)  бубенцами.  Шумский
расслышал  шорох  возле  колонны  аракчеевского  дворца  и  увидел  свою
кормилицу, провожавшую его в столицу.
   - Кровинушка ты моя.., жа-аланный! - сказала она.
   Именно в этот момент он понял, кто  его  мать.  А  мать  поняла,  что
отныне таиться нечего. Впопыхах рассказала всю правду.
   - Только не проговорись, родимый... Сам ведаешь, что бывает с бабами,
которые Настасье досадят: со свету она сживет меня!
   Создалось странное положение: крестьянский  сын,  подкидыш  к  порогу
Аракчеева, он был камер-пажом императрицы,  он  стал  флигель-адыотантом
императора. Шумский признавался: "Отвратителен показался мне  Петербург;
многолюдство улиц усиливало мое одиночество и всю пустоту моей жизни.  Я
ни в чем не находил себе утешения". Однажды на плац-параде  Александр  I
был недоволен бригадой Васильчикова и велел Шумскому  передать  генералу
свой выговор. В ответ Шумский услышал от Васильчикова французское  слово
"бастард", что по-русски означает ублюдок...
   - Нет! - заорал Мишель в ярости, и конь взвился под ним  на  дыбы.  -
Ты, генерал, ошибся: я тебе не бастард... Знай же, что у меня тоже  есть
родители - и не хуже твоих, чай!
   Боясь аракчеевского гнева, скандал поспешно  замяли,  но  Шумский  не
простил обиды. Пришел как-то в театр, а прямо перед ним сидел  в  кресле
Васильчиков, лицо к государю близкое. Мишель первый акт оперы  просидел,
как на иголках. В антракте пошел в  буфет,  где  велел  подать  половину
арбуза. Всю мякоть из него выскоблил - получилось нечто вроде котелка. И
во время оперного действия он эту половинку  арбуза  смело  водрузил  на
лысину своего обидчика:
   - По Сеньке и шапка! Носи, генерал, на здоровье...
   После этого Александр I  велел  Шумскому  ехать  обратно  в  Грузине;
Аракчеев назначил сына  командиром  фузилерной  роты  и  усадил  его  за
изучение шведского языка (Шумский  знал  все  европейские  языки,  кроме
шведского). Он в глаза дерзил графу:
   - Наверное, вы из меня хотите дипломата сделать? Отправьте  послом  в
Париж, но не разлучайте с фузилерной ротой...
   Герцен когда-то писал, что русский человек, когда все средства борьбы
исчерпаны, может выражать свой протест и пьянством.  Шумский  и  сам  не
заметил, как свернул на этот  гибельный  путь.  Вскоре  Минкина,  что-то
заподозрив, услала Авдотью Шеину из Грузина в деревню  Пролеты;  Шумский
по ночам навещал мать в избе, из долбленой миски хлебал  овсяный  кисель
деревянной ложкой и почасту плакал.
   - Не пей, родимый. Опоили тебя люди недобрые.
   - Не могу не пить! Все постыло и все ненавистно...
   В июле 1824 года Александр I с принцем Оранским объезжал Новгородские
поселения, и Аракчеев приложил немало стараний, чтобы  "пустить  пыль  в
глаза". На широком плацу, где царь принимал рапорты от полковников, пыль
была самая настоящая  -  от  прохода  масс  кавалерии.  Шумский,  будучи
"подшофе", обнажив саблю, галопом поспешил на середину плаца.
   Дерзость неслыханная! Но.., конь споткнулся под ним, Шумский выпал из
седла, переломив под собой саблю.
   - Шумский! - закричал царь. - Я тебя  совсем  не  желал  видеть.  Тем
более в таком несносном виде...
   Аракчеев сгорбился. Александр I повернулся к нему:
   - Это ваша рекомендация, граф! Благодарю...
   Шумского потащили на графскую конюшню, где жестоко выпороли  плетьми.
Аракчеев присутствовал при этой грубой сцене:
   - Секу вас не как слугу престола, а как сына своего...
   Утром он провожал императора из поселений:
   - Государь! А я с  жалобой  к  тебе:  твой  флигель-адъютант  Шумский
шалить стал... Что делать с ним прикажешь?
   - Что хочешь, но в моей свите ему не бывать...
   В 1825 году настал конец и Минкиной. Дворовая девушка  Паша,  завивая
ей волосы, нечаянно коснулась щипцами лица фаворитки.
   - Ты жечь меня вздумала? - прошипела Настасья и с калеными щипцами  в
руках набросилась на бедную девушку.
   Вырвавшись от мучительницы, Паша кинулась бежать на кухню, где служил
поваренком ее брат Василий Антонов.
   - Кто тебя так истерзал? - спросил он сестру.
   Услышав имя Настасьи, поваренок из массы кухонных ножей выбрал  самый
длинный и острый.
   Минкина напрасно кричала, что озолотит его на всю жизнь.
   Антонов вернулся на кухню и вонзил нож в стенку:
   - Вяжите меня. Я за всех вас расквитался...
   Описать,  что  происходило  с  Аракчеевым,  невозможно.  Врачи   даже
подозревали, что он сошел с ума.
   Подле могилы Настасьи он вырыл могилу и для себя. А потом  в  Грузино
начались казни. В разгар казней скоропостижно скончался Александр I,  но
Аракчееву было сейчас не до этого.
   Все его помыслы были о Минкиной: сгорбленный  и  состарившийся,  граф
блуждал по комнатам, повязав себе шею  окровавленным  платком  убитой...
Отныне с жизнью его связывала тонкая ниточка - это..,  сын!  И  граф  не
понимал, отчего сын не рыдает по матери!
   Они встретились в церкви, и Аракчеев сказал:
   - Помолись со мной за упокой ее душеньки...
   И тут Шумский нанес ему сокрушительный удар.
   - Моя мать жива, - ответил он...
   Над могилой Минкиной  он  изложил  Аракчееву  всю  печальную  историю
своего появления в графских покоях.
   - Чего же мне теперь плакать и молиться?
   - Уйдите, сударь, - сказал Аракчеев, пошатнувшись.
   Шумский отправился на Кавказ, где вступил в ряды боевого  Ширванского
полка.  Здесь  из  него  выковался  смелый  и  опытный  офицер,  любимый
солдатами за отвагу и щедрость души.
   Пять лет страшных боев, множество ран и лицо,  рассеченное  чеченской
саблей... Он стал инвалидом и кавалером двух боевых орденов святой Анны.
В 1830 году Михаил Андреевич попрощался с Кавказом, а куда деться  -  не
знал. Вернуться в деревню к матери - на это сил не хватило.
   - Отрезанный ломоть к хлебу не прильнет, - говорил он.
 
*** 
 
   Полковник А. К. Гриббе,  служивший  в  военных  поселениях,  пишет  в
мемуарах, что однажды в Новгороде, когда он шел через мост на  Софийскую
сторону, его окликнул странный человек - не то чиновник, не то  помещик,
в коричневом засаленном сюртуке. "Вглядываюсь  пристальнее  -  лицо  как
будто знакомое, с  красивыми  когда-то  чертами,  но  теперь  опухшее  и
загорелое, вдобавок - через всю левую щеку  проходит  широкий  рубец  от
сабли".
   - Не узнаешь? - спросил он, придвигаясь к Гриббе.
   Это был Шумский, который рассказал о себе:
   - Отдал меня Аракчеев под опеку к такому же аспиду, каков  и  сам,  к
вице-губернатору Зотову, но я до него  скоро  доберусь.  Меня,  брат,  с
детства тошнит от аракчеевских ранжиров...
   Будучи  в  казенной  палате  на  службе,  Шумский   запустил   медную
чернильницу в губернского сатрапа Зотова, который  "уклонился  от  этого
ядра, и чернильница, ударившись в подножие царского  портрета,  украсила
чернильными  брызгами  членов  губернского  присутствия,  кои,  стараясь
вытереться, еще больше растушевали свои прекрасные физиономии". Аракчеев
вызвал Шумского в Грузино:
   - Хотя, сударь, вы и подкидыш, но ваше имя столь  тесно  сопряжено  с
моим, что, позоря себя, вы и меня оскорбляете.
   Предлагаю одуматься - помолитесь-ка за меня в Юрьевском монастыре!
   Архимандритом  там  был  знаменитый  мракобес  Фотий,  человек  нрава
крутейшего, носивший вериги под рясой, а  монастырь  Юрьевский  славился
тюремными порядками. В такое-то чистилище и  угодил  Шумский,  где  "как
опытный мастер скандального дела он постарался расположить в свою пользу
многих иноков". Затем, когда большая часть монахов была на его  стороне,
Шумский затеял бунт... До Фотил дошел замысел Шумского: разбежаться  что
есть сил и повиснуть на бороде архимандрита, не отпуская ее до тех  пор,
пока Фотий  не  облегчит  режима  в  обители.  Страх  был  велик!  Фотий
нажаловался  Аракчееву,   а   тот   переправил   "сынка"   в   монастырь
Савво-Вишерский, где настоятелем был Малиновский, человек  начитанный  и
умный, но пьяница первой руки. Вскоре настало в монастыре такое согласие
- наливает отец