выделывал  и  "саше":  особые  подушечки,
которые прятали на ночь в белье или в постели, чтобы они ароматизировали
миндалем  и  ванилью,  лавандой  и  розами.  А  когда  Москву  навестила
герцогиня Эдинбургская, Брокар поднес гостье из Англии  букет  "из  роз,
ландышей, фиалок и нарциссов". Герцогиня не сразу поняла, что все  цветы
были вылеплены из воска, но фиалка пахла фиалкой, а ландыш - ландышем.
   - Как вам удалось это, кудесник?
   - Секрет моей фирмы, - поклонился Брокар.
   - Но такого чуда нет даже в Европе!
   - То, чего нет в Европе, можно найти в Москве...
   Послереформенная Москва была переполнена сокровищами.
   Дворянские гнезда, уже разоренные,  поставляли  на  толкучки  остатки
прежней роскоши своих  обнищавших  владельцев.  Среди  всяческой  завали
иногда попадались и настоящие шедевры, достойные  того,  чтобы  украшать
лучшие музеи мира.
   Генрих Афанасьевич повадился навещать рынок у  Сухаревой  башни,  где
случайно купил у расхожих антикваров картины старой  фламандской  школы.
Но однажды ему здорово повезло.
   За два-три рубля,  даже  с  неохотой,  приобрел  он  доску,  покрытую
старинной живописью, до того уже потемневшей,  что  сюжет  угадывался  с
большим трудом. Принес домой, небрежно бросил покупку в кресло, а  потом
и сам уселся поверх доски.
   Случайно зашел знакомый московский художник,  а  доска  под  Брокаром
вдруг треснула.
   - Генрих Афанасьевич, на чем вы сидите?
   - Доска какая-то. Даже не разглядел, что тут написано.
   - Позвольте глянуть... - Художник взял доску и ахнул.  -  Да  это  же
подлинный Альбрехт Дюрер! Нужно только снять с него вековую грязь и  как
следует реставрировать...
   Росло собрание  картин,  подрастали  и  дети:  дочь  Женечка  и  двое
сыновей, Эмилий с Александром. Девочку он оставил  нежиться  с  матерью,
зато сыновей круто прибрал к своим рукам. С детства приучал их трудиться
в лаборатории, безжалостно штудировал возле мыловаренных котлов.  Брокар
был строг он тряс их за уши, раздавал пощечины,  если  сыновья,  не  дай
бог, не могли отличить запах  жимолости  от  настойки  плюща,  если  они
путали аромат бразильского дерева с удушливым майораном.
   - Балбесы!  -  злился  Брокар.  -  Парфюмерия  -  это  творчество,  а
вдохновение парфюмера может создавать волшебную симфонию ароматов. Как в
музыке существуют отдельные тональности, так и парфюмер выделяет  нужные
гаммы  запахов.  Разве  же  острый  диссонанс  резеды  или  мускуса   не
напоминает вам  удар  в  боевые  литавры?  Наконец,  подобно  живописцу,
выделяющему яркое пятно на  картине,  я  годами  бьюсь  над  тем,  чтобы
создать духами то  настроение,  какое  определит  благородное  поведение
человека... Увы, - горестно заключал Брокар, - мы знаем имена художников
и  композиторов,  но  еще  никто   не   аплодировал   мне   как   автору
очаровательных духов.
   Парфюмер, по мнению Брокара, способен управлять настроением  публики:
дурной запах раздражает, а хороший повышает здоровую энергию, вызывая  в
человеке творческие эмоции.
   - Напрасно смеетесь, - обидчиво говорил Брокар. - Недаром же  великий
поэт Байрон окуривал себя запахом трюфелей, а парижские писатели жгут  в
своих кабинетах индийские благовония. Я уверен: производительность труда
даже простого рабочего сразу повысится, если в цехах  заводов  не  будет
вонищи, а воздух наполнится ароматом левкоев и глициний...
   Брокары открыли второй магазин на Биржевой площади,  и  тут  пришлось
звать полицию, ибо громадная толпа угрожала разрушить  двери  и  разбить
витрины, чтобы  проломиться  до  прилавка.  Дело  в  том,  что  Шарлотта
Андреевна придумала небывалый сюрприз. Всего за один  рубль  продавались
"наборы": в элегантной коробке были  уложены  сразу  десять  парфюмерных
изделий с одинаковыми ароматами (духи,  одеколон,  пудра,  кремы,  саше,
помады и прочее). Успели продать только две тысячи "наборов", после чего
полиция, вся в запарке, велела закрыть магазин, не в силах справиться  с
напиравшей толпой.
   - Это уже успех, - ликовала Шарлотта Андреевна.
   - Нет, это уже слава, - отвечал муж...
   Много лет подряд Генрих Афанасьевич ставил в  лаборатории  химические
опыты, стараясь извлечь из растений нужный аромат со сложным  "букетом",
запах которого удовлетворял бы всех мужчин и женщин, доступный для самой
разнообразной публики.
   - Нужен приятный и дешевый, - говорил Брокар.
   Так сложилась гамма "Цветочного"  одеколона,  ставшего  "гвоздем"  на
Всероссийской Промышленной выставке в  Москве.  Фирма  получила  золотую
медаль, а Брокар отпраздновал это событие пуском фонтана из "Цветочного"
одеколона - для всех!
   Снова понадобилась полиция,  ибо,  когда  фонтан  заработал,  публика
словно обезумела: женщины мочили в струях одеколона шляпы и перчатки,  а
мужчины, потеряв стыд, мочили в бассейне фонтана свои  пиджаки.  Формулу
"Цветочного" одеколона Брокар хранил  в  строгом  секрете,  но  скоро  в
стране появились подделки.
   - Вот и отрыжка славы, - точно определил Брокар...
   Подделывали не только аромат. На флаконы клеили поддельные  этикетки,
точно копировали коробки и даже хрустальные  флаконы.  Брокару  пришлось
завести особое клеймо, похожее  на  почтовую  марку,  которую  не  могли
фальсифицировать. С давних  пор  Брокар  работал  над  созданием  духов,
способных конкурировать с наилучшими в мире - парижскими!  Казалось,  он
был уже близок к цели: русские духи получали золотые медали на выставках
в Бостоне, в Антверпене и, наконец, на Международной выставке в  Париже,
этой нерушимой цитадели всемирной парфюмерии... Генрих Афанасьевич  впал
в отчаяние.
   - Никакие медали не помогают! - сказал он жене. - Ничто  не  в  силах
убедить русскую публику, что отечественные духи не  хуже,  а,  напротив,
даже лучше парижских...
   "Цветочный"  одеколон  прочно  завоевал  всероссийский   рынок,   его
производством  занимался  громадный  цех  с  массой   рабочих,   годовая
выработка флаконов перевалила уже за миллион штук, а  вот  духи  Брокара
по-прежнему  томились  на  прилавках,  ибо  женщины   соглашались   даже
переплатить за духи фирмы Любэна,  не  доверяя  духам  русской  выделки.
Генрих Афанасьевич воспринимал это как бедствие, от  огорчения  он  даже
расхворался.
   Шарлотта Андреевна, зная о причинах его расстройства,  долго  думала,
чем бы помочь мужу. Наконец пригласила на чашку  чая  Алексея  Ивановича
Бурдакова, который из прежнего парня Алеши, таскавшего на  санках  куски
первого мыла, превратился в солидного господина при золотой  цепочке  от
часов поверх бархатного жилета. Крепкий русским  задним  умом,  он  стал
доверенным лицом хозяйки  фирмы.  Теперь  он  смелой  рукой  налил  себе
коньяку, закусил птифуром и приготовился слушать.
   - Алеша, - сказала ему Шарлотта Андреевна, -  с  духами  прямо  беда!
Наши дамы гоняются за парижскими, платя за них втридорога, а наша  фирма
выпускает духи с более тонким и стойким  ароматом,  наконец,  наши  духи
намного дешевле.  Однако  наши  дуры  не  верят,  что  русские  способны
соперничать в качестве с фирмами Пино или Любэна... Как быть?  Думал  ли
ты об этом?
   - И не раз, Андреевна. Есть у  меня  мыслишка  одна,  да  боюсь,  что
Генрих Афанасьевич не согласится.
   - А мы ему ничего не скажем. Все останется между нами...
   Сообща они решились на публичную  провокацию.  Партию  дорогих  духов
Любэна, обложенную на таможнях высокой пошлиной, они разлили по флаконам
фирмы Брокара, а духи своей фабрики продавали во  французских  флаконах.
Настало тревожное ожидание результатов, и поначалу все было тихо.
   - Началось, - возвестил однажды Бурдаков. - Любэновскис духи в  наших
флаконах никто не берет, зато все глупое бабье кидается на наши духи  во
флаконах парижских. Иные-то дамы даже скандалят в  магазинах,  возвращая
обратно наши духи, иные требуют назад свои деньги, не  догадываясь,  что
ругают-то не наши, русские, а именно любэновские духи...
   После этого фирма Брокар объявила в газетах о своем умышленном обмане
покупателей, чтобы доказать, к чему приводит излишнее преклонение  перед
иностранным товаром, тогда как русская марка ничуть не хуже европейской.
Скандал был велик, но, кажется,  именно  такого  скандала  и  добивалась
Шарлотта Андреевна, чтобы поставить все  на  свои  места.  Вскоре  после
этого случая Брокары справили "серебряную свадьбу".
   Генрих Афанасьевич поднес жене скромный флакон с новыми духами.
   - Спасибо. Надеюсь, ты придумал им название?
   - Какой же композитор выносит на суд публики симфонию, не именуя  ее?
Понюхай, это - "Персидская сирень".
   Духи с таким названием обошли  все  европейские  столицы,  завоевывая
золотые медали на  выставках,  признанные  чудом  мировой  парфюмерии...
Брокар печально признался жене:
   - Неужели это мой последний аккорд?
 
*** 
 
   Всем  обязанный  щедротам  России,   Брокар   хотел   бы,   наверное,
расплатиться с нею за все то доброе, что получил на родине жены и  своих
детей. Думается, поэтому он и сам отвечал добром на труд рабочих фабрики
"Брокар и К°",  часто  жертвовал  немалые  деньги  на  развитие  русской
археологии, делал богатые вклады в Общество московских библиографов.
   Человек скупой, как и все французские буржуа, Генрих  Афанасьевич  не
жалел денег ради обогащения своих коллекций.
   Конечно, его картинная галерея никак  не  могла  равняться  по  своей
ценности с собраниями  Третьякова  или  Щукина,  но  все-таки  полтысячи
полотен старых мастеров фламандской, голландской и русской школы  -  это
ведь тоже не пустяк!
   Брокар самоучкой развивал свой вкус, сам определил свои  исторические
интересы и не упускал случая приобрести старинный  шифоньер  французской
королевы, ценную инкунабулу или чашку мейсенского фарфора.  Известный  в
кругу антикваров, он собрал витрину дамских и  мужских  серег  XV  века,
редкостные миниатюры на кости и виды старой Москвы,  скупал  гобелены  и
ткани, у него были даже фрески из Пале Рояля, часы  и  табакерки  разных
времен, набор дамских вееров и кошельков, уникальный хрусталь  и  стекло
русских фабрик.
   Генрих Афанасьевич не  держал  собранную  им  сокровищницу  взаперти,
ежегодно он открывал двери своего дома,  чтобы  она  была  доступна  для
публичного обозрения.  Наконец,  в  конце  XIX  века  Брокар  устроил  в
Торговых рядах старой Москвы выставку картин своей галереи  и  предметов
искусства  прошлого,  открытие  которой   В.   А.   Гиляровский   почтил
восторженными стихами.
   Выставка заняла несколько громадных помещений, а знатоки искусств  не
раз удивлялись:
   - Бог мой! Да тут есть такие редкости, достойные найти место  даже  в
императорском Эрмитаже...
   Эта выставка и стала последним, заключительным  аккордом  в  душистой
симфонии жизни славного парфюмера Брокара.
   В декабре 1900 года он скончался и - мертвый -  вернулся  на  родину,
погребенный в усыпальнице местечка Провэн...
   Сейчас на концертах  часто  звучит  музыка  старинных  времен,  давно
угасших; старейшие моды одежды  и  дамских  причесок  иногда  причудливо
возрождаются в новых модах нашего времени, и вот я думаю: не  воскресить
ли нашим парфюмерам забытые рецепты духов и благовоний  Брокара,  какими
восхищались наши молоденькие прабабушки?
   А на флаконах с духами следовало бы ставить не только название фирмы,
но имена авторов духов, чтобы мы знали их, как знаем имена композиторов,
писателей и художников.
   Будем помнить: духи для женщины - это герб ее красоты,  ее  привычек,
ее характера, ее чудесных капризов.
   Будем же уважать женщину с гербом!
   Духи создают образ привлекательной женщины, желающей  любить  и  быть
любимой. Недаром же еще в древнейшем Шумерском царстве  красавицы  имели
духи по названию: "Приди, приди ко мне..."
   Разве это слова? Нет, это ведь тоже музыка...



   Валентин ПИКУЛЬ 
   ГРАФ ПОЛУСАХАЛИНСКИЙ 
 
 
   ONLINE БИБЛИОТЕКА p://www.bestlibrary.ru 
 
    События  развивались  так:   15   мая   русская   эскадра   адмирала
Рожественского понесла поражение возле Цусимы, через три дня  победители
обратились к президенту США с просьбой о мирном посредничестве, а затем,
уже подав заявку на мир с Россией,  самураи  24  июня  начали  оккупацию
Сахалина. Все происходило стремительно. Япония не имела  сил  продолжать
изнурительную войну, но  "Русские  ведомости"  -  после  Цусимы  -  тоже
истерично взывали: "Мир во что бы то ни стало, хотя бы на самых  тяжелых
условиях. Довольно крови и слез..."
   У нас все  знают,  что  русско-японскую  войну  развязали  Америка  и
Англия, желавшие обоюдного ослабления  соперников.  Вашингтон  и  Лондон
заранее предвкушали то удовольствие, какое они получат, издали  наблюдая
за чужим кровопролитием.
   Но Теодор Рузвельт, тогдашний президент США, никак не ожидал усиления
Японии, которая со временем могла стать опасной для Америки на просторах
Тихого океана. Он не был пророком, но,  возможно,  разглядел  в  будущем
трагедии, подобные Перл-Харбору. Потому-то, получив из Токио  просьбу  о
посредничестве, Рузвельт торопливо надел маску христианского миротворца,
предложив город Портсмут для ведения переговоров.
   Николай II, напуганный революцией  в  стране,  соглашался  на  мир  с
Японией.  Возглавить  русскую  делегацию  он  обязал  министра   юстиции
Муравьева. Но, по утверждению знающих людей, Сергей  Юльевич  Витте  дал
Муравьеву взятку в двести тысяч рублей,  чтобы  тот  уступил  ему  право
ехать в Портсмут.
   Как заметил академик Е. В. Тарле,  "интуиция,  политический  инстинкт
Витте всегда были сильнее, чем его мысль". А интуиция подсказывала,  что
каков бы ни был результат Портсмутского мира, он спасет его политическую
репутацию, которая потрескивала, как борта  корабля,  задевающего  зубья
подводных рифов...
   Витте спас карьеру и получил титул графа. Впрочем, в русском обществе
тогда можно было слышать насмешки:
   -       Были       Потемкин-Таврический,        Румянцев-Задунайский,
Суворов-Рымникский, а теперь имеем Витте-Полусахалинского.
   Россия никогда не забывала об уступке самураям южной части  Сахалина,
а Витте с раздражением оправдывался:
   - Я не хотел отдавать японцам Сахалин в Портсмуте - это  была  личная
уступка японцам самого императора!
   Американская  пресса  изображала  Россию  страной  дикой  и  мрачной,
русские рисовались почти людоедами,  а  Япония  -  страной  процветающей
культуры и демократии; пока там, в  России,  палачи  в  красных  рубахах
отрубали головы несчастным "нигилистам", Япония благоухала магнолиями  и
хризантемами, неся свободу народам Китая, она старалась  привить  первые
навыки цивилизации угнетенным корейцам... Переломить эти  прояпонские  и
антирусские настроения в США было нелегко!
   Еще с парохода, пересекавшего океан, Витте  дал  первое  политическое
интервью - и оно было первым интервью, принятым по  радио,  что  явилось
сенсацией для  всего  мира.  Секретарь  делегации  Коростовец  доказывал
Витте, что, если самураи заартачатся, можно смело  послать  их  ко  всем
чертям:
   - Генерал Линевич  собрал  на  Сыпингайских  высотах  мощную  русскую
армию, еще способную переломить ход всей войны.
   Витте отвечал, что не имеет плана переговоров:
   - Единственное, что я  продумал,  так  это  желание  быть  в  Америке
демократичнее самого американского президента...
   Америка встречала делегацию  почетным  караулом,  из  рядов  которого
слышались выкрики на русском языке:
   - Здравия желаем, ваше высокопревосходительство.
   Это горланили евреи, бежавшие  из  России  и  сразу  завербованные  в
американскую армию. Витте отвечал на их возгласы,  как  сделал  бы  и  в
России  -  помахиванием  шляпы...  Помощником  Витте  был  барон   Роман
Романович Розен,  умный  человек,  посол  в  Вашингтоне,  много  позднее
окончивший жизнь под колесами американского автобуса. Японскую делегацию
возглавлял барон Даютаро Комура, министр иностранных  дел,  ему  помогал
Такахира, японский посол в США,  согнутый  после  недавней  операции  по
удалению аппендикса. Чопорные и замкнутые,  едва  цедящие  слова  сквозь
зубы, японцы никак не могли понравиться удалым  американцам,  которые  в
любом деле - и  даже  в  политике!  -  хотели  бы  видеть  прежде  всего
развлекательное "шоу" (зрелище).
   - Господин Коростовец, - говорил Витте, - улыбайтесь  до  ушей  и  не
ленитесь махать шляпой.., даже здешним гопникам!
   Японцы, воспитанные на скрытности, жили при запертых  дверях,  никому
на глаза не показываясь, а Витте широко распахнул свои  двери  в  отеле,
впуская к  себе  любителей  автографов,  нищих  прожектеров,  прожженных
бизнесменов, психопаток дам, желавших вместе  с  ним  фотографироваться.
Репортеры американских  газет,  алчущие  сенсаций,  гурьбой  шлялись  за
Витте:
   - Скажите, любите ли вы свою жену?
   - Как вам нравятся американские города?
   - Сколько у вас денег?
   - Впечатляют ли вас американские женщины?..
   - Сколько вы способны выпить водки?..
   - Какие комары кусачее - наши или русские?
   Витте отвечал, что без ума от своей жены, города Америки лучше Ирбита
или Сызрани, денег у него - кот наплакал, американки превосходны,  водки
он совсем не пьет, а комары в  США  кусаются  больнее  русских.  Наконец
Витте, сойдя с поезда, вполне "демократично"  пожал  руку  машинисту,  а
репортеры писали,  что  Витте  бросился  целовать  машиниста,  ибо  свою
карьеру министр начал  с  паровозного  кочегара.  Коростовец  отметил  в
дневнике, что "легенда о поцелуях с машинистом сделала для  популярности
Витте гораздо больше, нежели все наши дипломатические любезности...".
   Сергей Юльевич знал, кто управляет Америкой, и  потому  очень  охотно
принял депутацию подлинных хозяев страны, банкиров  Штрауса,  Зелигмана,
Давидсона и Шиффа,  которые  из-за  кулис  влияли  на  прессу,  управляя
мнением американской  публики.  Витте  с  умом  сказал  им,  что  Япония
истощена:
   - Зато наш золотой запас остался неисчерпаем!..
   Японцы изнывали от зависти к успехам  Витте,  не  в  силах  огорошить
американцев постановкою своего "шоу".  В  один  из  дней,  надев  черные
смокинги, при черных цилиндрах, держа в руках черные зонтики, они дружно
отмаршировали в христианскую церковь, чтобы прослушать проповедь о любви
к ближнему своему. Но  никакого  "шоу"  из  этого  не  получилось,  зато
Такахира растревожил янки признанием, что каждый день  войны  с  Россией
обходился Японии в два миллиона иен:
   - Всего же мы истратили на войну больше миллиарда иен и теперь вправе
требовать с русских миллиардные контрибуции...
   Рузвельт принял Витте и Розена на своей даче в Остербее, предупредив,
что России прав на Сахалин не отстоять:
   - Тем более японцы уже на Сахалине, а у вас  после  Цусимы  нет  даже
флота, чтобы вернуть остров обратно. Если мы, американцы, прочно  засели
в Панаме, не собираясь выезжать оттуда, так и японцы никогда не уберутся
с Сахалина.
   - Пример неподходящий, - возразил Розен, - ибо Япония - не Америка, а
Россия - это вам не жалкая Панама.
   Рузвельт настаивал, чтобы Россия оплатила все военные расходы  Японии
по японским чекам, но Витте довольно-таки грубо отвечал президенту,  что
русский народ не собирается "кормить" будущие войны Японии:
   - Мы можем вести переговоры,  учитывая  лишь  те  военные  результаты
Японии, каких она в этой войне достигла, но мы не будем уступать  Японии
в ее иллюзорных планах...
   Этот разговор состоялся 22 июля, и  на  следующий  день  обе  миссии,
русская и японская, отплыли в Портсмут по реке Ист-Ривер.  Витте  и  его
свита разместились на крейсере "Чагунага", плывшем под  флагом  русского
посла, но все стюарды крейсера почему-то оказались японцами.  На  берегу
стояли толпы людей, иные даже на крышах размахивали флагами, но  русских
флагов было  все-таки  больше,  нежели  японских.  Оркестры  играли  "Да
здравствует Колумбия!". В публике иногда свистели, как в театре.
   Рузвельт ожидал гостей на яхте "Мэй Флауэр