епила Вагнера в мысли, что грядет "мировой  пожар",  который  осветит
новые горизонты,  который  откроет  ему,  композитору,  новые  берега...
Потрясая львиной гривой, Бакунин горячо убеждал композитора:
   - Маэстро! Если государство  отвергает  талант,  если  власть  делает
художника зависимым от капризов  бюрократии,  а  любое  дыхание  артиста
регулируют инструкциями и трафаретами, значит, такое государство  должно
быть разрушено...
   Дрезден восстал, и на баррикады  -  с  ружьем  в  руках!  -  поднялся
композитор Рихард Вагнер, отстаивая свое  право  быть  таким,  каков  он
есть. Он завоевывал признание своего таланта оружием. А когда  революция
в Дрездене была разгромлена, Вагнер снова.., бежал! Раньше он бегал  как
неисправный должник, преследуемый кредиторами,  а  теперь  спасался  как
революционер, преследуемый полицией сразу нескольких государств Позднее,
когда Вагнера спрашивали, как же он,  профессиональный  музыкант,  сумел
скрыться, а Михаил Бакунин,  профессиональный  революционер,  попался  в
руки полиции. Вагнер вполне рассудительно отвечал любопытным:
   - Наверное, Мишелю Бакунину не хватало опыта побегов  от  кредиторов,
каким в избытке обладал я...
   Снова началась полоса скитаний, и не было в  Европе  театра,  который
согласился бы  иметь  дело  с  композитором-революционером.  Но  от  тех
героических времен осталась нам железная логика Вагнера:
   "В ночи и в нужде.., через тернии - к звездам!"
   А когда же пришла к нему слава?
   - Не помню, - отвечал Вагнер...
   Наш историк музыки А. П. Коптяев писал, что  слава  Вагнера  сравнима
лишь со  сказкой,  "когда  на  открытие  Байрейтского  театра  съехались
императоры, короли и герцоги, литературные и артистические  знаменитости
века. Смерть в 1883 году в Венеции кажется  эпилогом  какого-то  чудного
сна, роскошной легенды, чары которой не позволяют нам  верить,  что  все
это действительно было в исторической перспективе".



   Валентин ПИКУЛЬ 
   ПОЛЕЗНЕЕ ВСЕГО - ЗАПРЕТИТЬ! 
 
 
   ONLINE БИБЛИОТЕКА p://www.bestlibrary.ru 
 
   Смею думать, русская цензура убила писателей гораздо  больше,  нежели
их пало на дуэлях или в сражениях. Тема подцензурного угнетения писателя
дураком-чиновником всегда близка  мне,  и  я  дословно  помню  признание
Салтыкова-Щедрина, столь обожаемого мною: "Чего со  мной  ни  делали!  И
вырезывали, и урезывали,  и  перетолковывали,  и  целиком  запрещали,  и
всенародно объявляли, что я - вредный, вредный, вредный..."
   "И заметьте себе, - подхватывал Стасов в статье о Модесте Мусоргском,
- урезыванье никогда не распускает  свою  безобразную  лапу  над  вещами
плохими, посредственными. О нет! Урезывателю подавай  все  только  самые
крупные, самые талантливые, самые оригинальные куски - только  над  ними
ему  любо  насытить  свою  кастраторскую  ярость.  Ему  надо   здоровое,
чудесное, животрепещущее мясо, полное силы и бьющей крови!"
   Вот как живописно отзывались великие о цензуре...
   Не желая залезать в непролазные дебри прошлого, напомню, что  в  1794
году рукою палача сожгли "Юлия Цезаря" Шекспира (в переводе  Карамзина),
а при Павле I был запрещен  даже  "Гулливер"  Дж.  Свифта.  Пушкин  тоже
немало страдал от засилья цензуры, и, думаю, начать  придется  именно  с
него, хотя далее речь пойдет совсем о другом человеке...
   27 мая 1835 года поэт представлялся великой княгине  Елене  Павловне,
женщине умной и образованной. Об этом он извещал жену: "Я  поехал  к  ее
высочеству на Каменный  остров  в  том  приятном  расположении  духа,  в
котором ты меня привыкла видеть, когда надеваю свой великолепный мундир.
Но она так была мила, что я забыл и свою несчастную роль и досаду.
   Со мною вместе представлялся ценсор Красовский..."
   Великая княгиня сказала этому живоглоту:
   -  Вероятно,  вас  немало  утомляет  обязанность  читать   все,   что
появляется средь новой литературы?
   - Да, - согласился Красовский, - это  занятие  нелегкое,  паче  того,
теперь нет здравого смысла в том, что пишут.
   "А я стою подле него", - сообщал Пушкин жене. Но великая княгиня сама
поняла несуразность подобного ответа; Пушкин  в  дневнике  отметил,  что
Елена  Павловна  поспешила  отойти  от  Красовского  подальше,   нарочно
заговорив с поэтом о Пугачеве...
   Я достаточно извещен, что у нас писать о  цензорах  не  принято,  но,
смею надеяться, современные  цензоры  не  обидятся,  если  я  загляну  в
преисподнюю, где в поте лица трудился их достойный предтеча -  Александр
Иванович Красовский.
   Время было под стать его мракобесию -  время  Николая  I,  о  котором
Герцен справедливо писал: "Николай Павлович тридцать лет держал  кого-то
за горло, чтобы тот не сказал чего-то..."
   Чтобы не сказал лишнего, добавлю я от себя!
 
*** 
 
   Грешен, люблю начинать с конца - с могилы героя.
   Раскрываю второй том "Петербургского некрополя" и на  513-й  странице
нахожу искомого мною прохвоста. Вот он: Красовский  Александр  Иванович,
тайный советник, председатель Комитета иностранной  цензуры,  19  ноября
1857, на 77 году жизни.
   Вышел он из  семьи  благочинной;  отец  его,  протоиерей  Иоанн,  был
духовным   собеседником   императора   Павла   I,   служил   сакелларием
(смотрителем) придворной церкви; ученый священник,  отец  Иоанн  оставил
свое имя в русской  этимологии,  за  что  и  попал  в  члены  Российской
академии. Отпрыск  этого  почтенного  лингвиста,  воспитанный  в  страхе
божием,   сначала   подвизался   в   амплуа   переводчика,   затем   был
библиотекарем, а в 1821 году заступил на пост цензора, и  с  этой  стези
уже не свернул, обретя славу самого лютейшего скорпиона.
   Сначала он служил в цензуре внутренней, досаждая писателям придирками
такого рода, которые служили пищей для забавных анекдотов.
   Например, Дашков жаловался стихотворцу Дмитриеву, что "у  Красовского
всякая вина виновата: самому Агамемнону в  Илиаде  (Гомера)  запрещается
говорить,  что  Клитемнестра  вышла  за  него  замуж  будучи  девой...".
Красовский не уступал:
   - Честь и хвала девице, сумевшей в святости  донести  до  мужа  самое
драгоценное на свете. Но русский читатель - это вам не Агамемнон, и  он,
прочтя "Илиаду", сразу пожелает разрушить непорочность своей кухарки или
же прачки... Нельзя.
   Какой-то поэт писал красавице: "Один твой нежный  взгляд  дороже  для
меня вниманья всей вселенной..." Красовский от любви был  весьма  далек,
зато он узрел нечто другое:
   - И  не  совестно  вам  писать,  будто  вы  "близ  нея  к  блаженству
приучались"? Наша вселенная имеет  законные  власти,  несущие  всем  нам
блаженство свыше в виде указов или инструкций,  а  вы,  сударь,  желаете
испытать блаженство подле своей любовницы... Так постыдитесь  развращать
наше общество!
   Нельзя.
   Другой поэт датировал  стихи  в  день  великого  поста,  и  от  этого
совпадения Красовский пришел в тихий ужас:
   - Ведь империя-то погибнет, ежели наши стихотворцы учнут  прославлять
любовные утехи в день  господень,  когда  каждый  верноподданный  желает
возноситься душою к небесам,  взыскуя  у  господа  едино  лишь  милостей
его... Нельзя!
   А что тут удивляться афоризмам  Красовского,  если  генерал  Дубельт,
помощник Бенкендорфа, выразил отношение к русским  писателям  еще  более
вразумительно:
   - Каждый российский  писатель  -  это  хищный  зверь,  коего  следует
держать на привязи и ни под каким видом цепи не ослаблять, а то ведь дай
им волю, так они всех нас загрызут...
   Теперь понятно, почему Красовский был зорок, словно ястреб, который с
высоты всегда узрит даже  самую  малую  поживу.  Рукою  бестрепетной  он
похерил крест-накрест статью о вредности грибов, а соображения его  были
весьма здравыми.
   - Помилуйте, - доказывал  он  (и  доказал),  -  как  можно  писать  о
вредности грибов, ежели грибы постная пища всех  верующих,  и,  подрывая
веру в грибки, злонамеренный автор умышленно подрывает основы  народного
православия... Нельзя!
   С юных лет Красовский был не просто бережлив, а  скуп  до  омерзения.
Изношенную одежду и обувь не выбрасывал, а  год  за  годом  складывал  в
особый чулан, называя его "музеем"; туда же  помещал  и  банные  веники,
безжалостно исхлестанные по чреслам  до  состояния  голых  прутьев,  без
единого листика. Аккуратист, он развешивал свои старые портки,  галстуки
и помочи обязательно в хронологическом порядке:
   - Сей сюртук нашивал  я  в  царствование  блаженного  Павла  Первого,
упокой господь его душеньку. Сими помочами я удерживал на себе  штаны  в
царствование благословенного  Александра,  а  сим  галстуком  запечатлел
счастливое восхождение на престол ныне благополучно царствующего Николая
Павловича, дай ему боженька здоровья - во веки веков...
   Касаясь  научно-познавательной  ценности  этого   "музея",   очевидец
сообщал;  "Всему  имелась  подробная  опись,  все   барахло   каждолетно
проветривалось, выколачивалось, чистилось, проверялось по описи и  потом
бережно укладывалось в хламохранилище камердинером Красовского - как  бы
директором этого "музея", уже впавший от  нравственного  влияния  своего
барина в полнейший идиотизм". На  полках  "музея"  хранились  бутылки  с
вином, которого Красовский не пил, и банки с вареньем,  которого  он  не
пробовал. Все - для гостей!  На  каждую  бутылку  или  банку  заводилась
особая мерка, чтобы проверить честность "директора", и "горе  ему,  если
бывали недомерки:
   Красовский пилил его своей говорильней с недельным  заводом..."  Зато
на каждой посудине было аккуратно отмечено: в таком-то году и  такого-то
числа из сей бутылки отпито г-ном Бухмейером полрюмки,  а  из  этой  вот
банки мадам Яичкова изволила откушать две ягодки...
   Веселая жизнь, читатель! Не правда ли?
   Женщин Александр Иванович  упорно  избегал,  находя  в  этой  отрасли
человечества нечто сатанинское. Кроме того, из рассказов  мужей  он  был
достаточно извещен о том, что женщины такие мерзкие твари,  для  которых
великая мать-природа изобрела  различные  магазины,  где  они  возлюбили
тратить деньги, заработанные честным мужским трудом, а посему  -  ну  их
всех!
   И  без  них  проживем,  копеечка  в  копеечку,  глядишь,  и   рубелек
набежит...
   Бюрократ до мозга  костей,  Александр  Иванович  устных  докладов  не
принимал, говоря недовольно:
   - Что вы тут мне балясы точите? Вы мне напишите, чтобы  я  бумажку  в
руках держал...
   Очень  бы  хотелось  посмотреть  на  Александра  Ивановича,   но,   к
сожалению, мне никогда не встречались его портреты.
   Современники же, говоря о его внешности, отметили лишь одну деталь  -
гигантские, как у летучей мыши, уши, расплюснутые вроде блинов,  которые
"взбегали вверх до самой макушки и тянулись вплоть до затылка..."
   Думаю, на такие уши не каждая женщина и польстится!
   11 мая 1832 года состоялся  крутой  взлет  карьеры  Красовского:  его
назначили председателем Комитета иностранной цензуры.  Русские  писатели
от него избавились, зато худо стало писателям иностранным. Худо,  ибо  -
по мнению Александра Ивановича - вся западная  литература  являла  собой
"смердящее гноище, распространяющее душе губительное зловоние". В  самом
деле, как подумаешь о тлетворном Западе, так волосы дыбом встают -  ведь
один тамошний Бальзак чего стоит!
   - Полезнее всего - запретить, - рассуждал Красовский...
   Комитет иностранной цензуры находился в доме  Фребелиуса  на  Средней
Мещанской улице, и когда  Красовский  там  появился,  министр  народного
просвещения граф Уваров (тот самый,  что,  по  словам  Пушкина,  воровал
казенные дрова) был вполне доволен:
   - Красовский у меня - как собака, привязанная возле ворот. Только при
нем я и могу почивать спокойно...
   Из дома Фребелиуса слышалось рычание:
   - Париж - любимое гнездилище дьявола, разве не так?
   Так, миленький, так. Гони всех в шею... Чего там думать?
 
*** 
 
   А думать надо. Для того и существует эта проклятая гадина литература,
чтобы читатели мыслили - и так и эдак, и  вкривь  и  вкось,  наотмашь  и
напропалую. Всякая литература, к сожалению, порождает  разные  мысли.  В
этом главный вред от литературы, ибо она, зловредная, не умеет  говорить
одно и то же, а каждый писатель желает  выражать  собственное  мнение...
Следовательно, борьба с литературой начинается борьбою с писателем!
   С чиновниками же в комитете легче управиться.
   - Господа, - объявил Красовский, появясь в доме господина Фребелиуса,
- те из вас, кои уже связаны брачными узами, могут служить и  далее,  но
строго  предупреждаю,  что  карьера  холостых  оборвется  в  случае   их
женитьбы...
   - Почему так строго? - загалдели молодые чиновники, искренно желавшие
влачить по земле тяжкие цепи Гименея.
   Александр Иванович внятно и доходчиво объяснил:
   - Семейное  счастье,  согласен,  есть  необходимое  зло,  которое  не
преследуется законом лишь ради приумножения  населения.  Однако  женатый
человек неспособен быть отличным чиновником, ибо его  внимание  поневоле
раздвоено  между  службою  и  любовными  утехами.  Кроме  того,  женатый
чиновник думает не о том, как бы вести  бумагопроизводство  по  чину,  а
более озабочен иным вопросом -  где  бы  ему  занять  денег  на  женские
прихоти, столь щедро представленные в лавках Гостиного двора...
   Любимцем его стал писарь Родэ,  славный  запоями  и  каллиграфическим
почерком, убежденный холостяк, и Красовский  ставил  его  в  пример  как
образец новой человеческой породы:
   - Вы посмотрите на Родэ! Он работает с  утра  до  ночи,  как  паровая
машина, и усталости не ведает. А почему, спрашиваю я вас? Да потому, что
он холост, а вечерами  не  возбуждает  себя  чтением  всяких  Бальзаков,
напротив, он старательно  вникает  в  премудрость  Господню...  Верно  я
говорю, Родэ?
   - Справедливо изволили  заметить,  -  отвечал  тот,  уже  вознамерясь
занять у кого-либо на очередную выпивку с плясками...
   Здесь уместно добавить,  что  Красовский,  с  полного  маху  рубивший
годовы "всяким Бальзакам",  оставался  неучем,  ибо  он  даже  не  читал
европейских газет. Его подчиненные читали их, а вот  он..,  пренебрегал!
Совсем уж дико и  нелепо,  что  из  множества  русских  газет  Александр
Иванович облюбовал одну лишь "Северную пчелу" Фаддея Булгарина,  который
следовал указаниям Дубельта,  подсказавшим  ему  главные  темы:  "Театр,
выставки. Гостиный двор, толкучка, трактиры,  кондитерские  лавки..."  -
вот круг интересов, которые насыщали  плоть  и  душу  Красовского.  Мало
того, он завел особого писца,  который  день  за  днем  переписывал  всю
газету Булгарина  от  руки.  Сколько  ни  ломай  голову,  все  равно  не
догадаться, зачем Красовскому  требовался  еще  и  рукописный  экземпляр
газеты.
   Впрочем, я, кажется, начинаю догадываться - зачем?
   Красовский,  как  и  все  бюрократы,   обожал   любое,   пусть   даже
бесполезное,  занятие,  лишь  бы  создавать  видимость  напряжения   его
чиновного аппарата. При нем писанина ради писанины достигла гомерических
размеров, он и сам вязнул в бумагах, словно заблудшая скотина в  болоте,
но ему  очень  нравилось  видеть  себя  в  окружении  бумаг,  бумажек  и
бумажонок, которые усиленно переписывались, копировались, откладывались,
перекладывались, нумеровались, различаясь  по  алфавиту  и  по  датам...
Наконец настал великий день, когда Красовского озарило свыше.
   - Стоп! -  заорал  он.  -  Отныне  для  красоты  казеннобумагописания
повелеваю  употреблять  разноцветные  чернила.  Это   будет   прекрасно!
Чернилами  красными  выделять  существенное,  синими  -  объясняющее,  а
черными  выписывать  отрицательные  явления  в  литературе  этой   дотла
прогнившей Европы...
   Система проверки иностранной литературы была оформлена  Красовским  в
три несокрушимых раздела:
   1) литература запрещенная, 2) дозволенная, но с купюрами в тексте,  и
3) позволительная...
   Однажды  к  нему  в  кабинет  ворвался  некий  господин,  исполненный
благородной  ярости,  и  развернул  перед  ним  томик  стихов   Байрона,
угодивший во вторую категорию.
   - Полюбуйтесь на свое варварство! - возопил он, едва не  плача.  -  Я
выписал эту книгу из-за границы, а ваши цензоры вырезали  из  нее  целую
поэму... Всю - целиком!
   На лице Красовского появилось умильное выражение.
   - Дайте-ка этого Байрона сюда, - попросил он  и,  взяв  книгу,  вдруг
стал кричать на посетителя. - Как вы смеете защищать  этого  крамольного
автора? Почему сами не пожелали вырезать из книги богохульные  страницы?
Вы чиновник? Вот и прекрасно. Я обладаю  правом  обратиться  к  полиции,
чтобы впредь она надзирала за вашим чтением...
   Услышав такое, некий господин  (да  еще  чиновник)  схватил  шляпу  и
убежал, даже оставив том Байрона  на  столе  главного  цербера.  Никакой
нормальный человек не выдерживал общения  с  таким  занудою,  каким  был
Красовский: чиновников Комитета  иностранной  цензуры  посторонние  люди
иногда спрашивали:
   - Господа, да в уме ли ваш председатель?..
   Служить под началом Красовского могли  лишь  очень  закаленные  люди,
согласные унижаться и пресмыкаться.  Среди  его  секретарей  одно  время
числился и Павел Савельев  -  археолог  и  лауреат  Демидовской  премии.
Красовский как-то попрекнул его в честолюбии.
   - Ошибаетесь, - с гневом возразил Савельев. -  Одно  уже  то,  что  я
служу под игом вашего превосходительства, есть самое яркое свидетельство
тому, что я совсем лишен честолюбия...
   Чиновники комитета, чтобы Красовский не стоял у них над душою,  нашли
верный способ, как избавляться  от  его  высоконравственных  поучений  о
вредности  женского  пола.  Желая  отвадить  Красовского,  они   нарочно
обкладывали  свои  столы   французскими   журналами,   раскрыв   их   на
иллюстрациях с изображениями парижанок. Александр Иванович, увидев такую
"мерзость", спешил отойти подальше и даже отплевывался, как от пакости:
   - Фу, фу, фу... Одно непотребство, и лучше бы  глаза  мои  не  видели
этого!. Вот до чего дошло безверие французов: девка не стыдится  задрать
юбки, чтобы поправить чулок, а художник тут как тут.., сразу  запечатлел
ее непотребство! Неужто и  в  нашей  благословенной  державе  экий  срам
заведется?
   Надо же так случиться, что как раз напротив дома  Фребелиуса  однажды
сняли квартиру  две  отчаянные  Аспазии,  которые  по  утрам,  будучи  в
дезабилье, ложились грудью  на  подоконник  и  делали  молодым  цензорам
всякие знаки, помахивая белыми ручками: мол, заходите вечерком, мы берем
недорого.
   Красовский иногда тоже подходил к окнам, а чиновники  за  его  спиною
выразительными жестами указывали девицам, что вот этот  нетопырь  горазд
по женской части, денег же у  него  -  куры  не  клюют.  Все  это  имело
неожиданный финал для Красовского, который однажды, выходя из  комитета,
был сразу же расцелован уличными красотками.
   - Душечка, - щебетали они, - ежели тебя  на  том  свете  черти  в  ад
поволокут, так ты, миленький, с ушей гореть станешь...
   Александр Иванович призвал на помощь  полицию,  Аспазий  выселили  на
окраины столицы, а чиновники долго еще ругались:
   - Ну что за жизнь! Даже пошутить не дают...
   Кстати, в доме Фребелиуса размещался не только комитет, владелец  его
сдавал квартиры частным и казенным съемщикам.
   Красовскому захотелось распространить  права  цензуры  на  все  этажи
дома, чтобы проследить за  нравственностью  жильцов,  осквернявших  себя
общением с женщинами. Одного из жильцов он  зазвал  к  себе  в  кабинет,
предлагая ему прочесть тоненькую брошюру, а сам куда-то удалился. Жилец,
ничего худого не подозревая, раскрыл брошюрку, в которой была напечатана
молитва о покаянии... Александр Иванович вернулся - с ехидной улыбочкой:
   - Ну, как? Прочли?
   - Прочел.
   - Покаялись?
   - В чем? - удивился жилец казенной квартиры.
   -    Вы,    сударь,    имеете    квартиру,    оплачиваемую     казной
государя-императора, которую и оскверняете гнусным прелюбодеянием.
   - Что за чушь! - возмутил