м же году скончался и барон П. Л. Шиллинг.
   Бичурину оставалось только оплакивать своих друзей.
 
*** 
 
   Никита Яковлевич родился в 1773 году, но лета не ослабили его сил, не
уняли порывов сердца. Высокий ростом, жилистый, как бурлак, в  движениях
порывистый, он не сдавался  старости.  Его  черные  глаза  сверкали  еще
молодо. Священный синод давно махнул на  него  рукой,  как  на  отпетого
бродягу, зато Бичурина признала Академия наук,  присудившая  ему  первую
Демидовскую премию; он получил ее за сочинение по истории калмыков.
   Пришлось снова навещать Кяхту, где для училища синологов он  составил
библиотеку на восточных языках. В 1838 году  Никита  Яковлевич  вторично
заслужил Демидовскую премию за китайскую грамматику, которая "показывает
удивительную легкость, с какою можно выучиться  читать  и  переводить  с
китайского. Он доказал это на  практике  в  кяхтинской  школе,  где  его
ученики чрезвычайно легко и скоро стали разуметь по-китайски".
   Бичурин  всегда  верил  в  могущество  Китая,  вольно  или   невольно
восхищаясь его порядками и нравами жителей.
   - Что могут знать о Китае в развращенной Европе? -  рассуждал  он.  -
Один знаток задуривал неучей,  будто  табачные  плантации  близ  Кантона
поливают мочою падших женщин, отчего  и  урожаи  там  хороши.  Европеец,
попав в Китай, мнит себя мудрецом  в  стране  дикарей,  а  китаец  плюет
вослед европейцу,  называя  его  варваром.  Не  спорю,  что  у  китайцев
преувеличенная национальная гордость, но  таким  же  качеством  обладают
французы, немцы, англичане и даже мы, грешные...
   "Опиумная" война вызвала в нем приступ ярости.
   - Бессовестные! - отзывался Иакинф о колонизаторах.
   В обмен за опиум вывозили из Китая груды серебра,  а  теперь  пушками
убеждают китайцев в пользе курения отравы. Но я в  недоумении:  как  три
тысячи  британских  матросов  могли  управиться  с   великой   империей,
населенной миллионами людей?..
   Белинский писал: "Китай силен, но держится пока с  севера  миролюбием
России", а сам  Бичурин  в  своем  почти  слепом  почитании  Китая  стал
доходить уже до крайности;
   - Вот это по-азиатски,  -  ликовал  он,  наблюдая  хорошее.  -  А  вы
остались  испорченным  европейцем,  -  упрекал  он,  заметив  дурное   в
человеке. - Обратитесь лицом к Востоку...
   Бичурин устал, и  сам  порой  удивлялся  тому,  как  много  он  успел
написать. Знаменитый ориенталист Генрих Клапрот, почти враждебно к  нему
настроенный, вынужден был признать, что  сделанное  Бичуриным  под  силу
целому институту с немалым штатом ученых. Научный авторитет Иакинфа  был
неоспорим, востоковеды Европы просили его быть арбитром в своих  спорах,
и решение русского монаха оставалось для них безоговорочным.
   Намотав на руку железные четки, выкованные из кандалов декабристов, в
развевающейся на ветру долгополой рясе, язвительный и  громогласный,  он
всюду вызывал удивление. Его не раз спрашивали:  откуда  такие  странные
четки?
   - Не скажу! - отвечал Бичурин. - Кузнецы, ковавшие это железо, еще не
обрели  бессмертия,  нужно  время,  чтобы  мои  четки   стали   народной
святыней... Боюсь, вы меня не поймете!
   Только близкие ему люди знали, что  под  монашеский  клобук  Бичурина
подвела несчастная любовь к Татьяне Саблуковой, и виновница этой  драмы,
ныне  богатая  барыня  вдова  Корсунская,  жила  в  Петербурге.   Никита
Яковлевич не  забыл  своей  горькой  любви,  до  самой  кончины  Татьяны
Лаврентьевны он навещал ее, дети и внуки женщины стали для него родными,
называя его дедушкой. Перед смертью она успела сказать ему:
   - Прости меня! Я-то знаю, что по моей вине ты в монахи  постригся,  а
теперь мой последний вздох принимаешь...
   Умевший ненавидеть, Бичурин был очень добр. Он терпеть не мог,  когда
дочь покойной, Софья Александровна Мицикова, наказывала детей,  а  своих
лакеев отсылала в полицию  ради  их  сечения.  В  таких  случаях  Никита
Яковлевич вступался за крепостных с такой же яростью, как и за детишек:
   - Это варварство! В Китае так бы не поступали...
   В 1843 году он стал трижды лауреатом Демидовской премии.
   К деньгам относился равнодушно, никогда не знал,  сколько  у  него  в
бумажнике. Однажды за  партией  в  преферанс  полез  расплачиваться,  но
бумажника - при себе не обнаружил. Заподозрили домашнего лакея. Мицикова
велела дворнику тащить лакея на двор, драть  его  нещадно,  но  лакей  в
краже не сознался.
   - Да что вы делаете! - возмущался Бичурин. - Плевать я хотел  на  эти
премиальные, только оставьте человека в покое...
   Через год или два бумажник нашли. Бичурин велел позвать лакея  и  при
всех вручил ему свой бумажник:
   - Сколько б там ни было  денег,  все  твои.  Бери  за  свои  невинные
страдания. Бери, дурак, не отказывайся... Ты ведь, я знаю, драным всегда
будешь, а лауреатом - никогда!
   В доме Мициковых прижился молодой  художник  Костя  Флавицкий,  позже
прославленный картиною "Княжна Тараканова", а тогда он был пропадавший в
нищете неудачник. Но Костя осмелился ухаживать за  Наденькой  Мициковой,
которую Бичурин почитал своей "внучкой", и невзлюбил Флавицкого, называя
его "прощелыгой". Но при этом тайно помогал ему деньгами, оплачивал наем
квартиры,  даже  сам  нанял  молочника,  чтобы  тот  снабжал  Флавицкого
молоком... Г-жа Софья Мицикова осуждала его:
   - Сумасшедший! Чуть ли не  всю  Демидовскую  премию  моему  же  лакею
отдал. С утра лба не перекрестит, сразу за книгу,  а  в  храм  божий  на
аркане его не затащишь. Зато мечтает в  балете  побывать,  дабы  оценить
волшебные па Тальони...
   Это правда. Никита Яковлевич, в нарушение заветов  монашества,  театр
обожал. Удачно гримируясь, одетый под купца, он ездил в театр любоваться
балеринами, слушал  в  опере  лучших  итальянских  певцов.  Но  его  уже
начинала грызть старческая  тоска  о  прошлом,  со  слезами  он  поминал
Пушкина  и  Шиллинга;  молодежи,  окружавшей   его,   Никита   Яковлевич
рассказывал  забавные  случаи  из   жизни   современников   -   Крылова,
Жуковского, Брюллова и Глинки, а в конце рассказа как правило он  впадал
в меланхолию, вытирал слезу:
   - Для вас, молодых, все это уже история, а для меня это  была  жизнь.
Умру вскорости и тоже перейду в область преданий... Только вот  вспомнят
ли обо мне?
   Наденька Мицикова просила подарить ей четки.
   - Глупая ты девчонка, - отвечал ей Бичурин. - Для тебя это лишь повод
потешиться, а для меня это ведь тоже история.
   Не дам! Подрастешь, и оставлю четки тебе на память...
   Между тем Виссарион Белинский, всегда высоко ценивший научные заслуги
Бичурина, резко отозвался об описанном им  "гражданском  и  нравственном
состоянии" Китая. Белинский  был  возмущен  не  только  искренно,  но  и
справедливо:
   - Это уже ни на что не похоже! Беру книгу  Иакинфа  и  читаю,  что  в
Китае все живут в райском блаженстве, никто из китайцев не ведает взяток
и насилий, потом я раскрываю последнюю книгу Николая  Греча,  где  автор
глубоко скорбит, что во Франции перестали сечь людишек розгами...
   "Книга почтенного отца Иакинфа,  -  писал  Белинский  в  рецензии,  -
истинное сокровище для ученых  по  богатству  важных  фактов",  а  далее
разоблачал великодушие Бичурина, который  не  заметил  деспотии  цинских
богдыханов, закрыл глаза на повальную нищету народа, умолчал о коррупции
продажных мандаринов. Я не знаю, с каким чувством отец Иакинф  воспринял
критику Белинского; в это время он уже начал болеть.
   Монах жил в загородном доме Мициковых на Выборгской стороне, в зелени
сада занимал скромную беседку, крыша которой протекала, с утра  до  ночи
пил чай, продолжая трудиться.
   Более трех лет он писал  историю  народов  Азии,  Сибири  и  Дальнего
Востока.
   В 1851 году он был  удостоен  четвертой  Демидовской  премии.  Почуяв
что-то неладное со своим здоровьем, Бичурин подарил свои четки  "внучке"
Наденьке. Мициковы снимали дачу на станции Мурино, старый монах ходил  с
деревенскими девками в лес за грибами, собирал ягоды,  крестьяне  любили
его за добрую душу, все  кланялись  ему,  когда  он  шел  по  деревне  с
лукошком опят или сыроежек. Однажды в  лесу  с  ним  случилась  какая-то
загадочная история. Его нашли привязанным к дереву, над  ним  висели  на
сучке золотые часы, циферблат  которых  был  украшен  12  апостолами,  в
бумажнике Иакинфа остались целы 300 рублей.
   - Я ведь слышал, когда меня люди в лесу окликали.
   - Так чего же вы сами-то не отозвались?
   - Нельзя было, - понуро отвечал Бичурин...
   После этой истории, тайну которой он унес в могилу, Никита  Яковлевич
заболел. Пробовал писать, но "почти плача, жаловался, что у него  ничего
не выходит... И тогда же, - вспоминала Наденька, - он говорил мне, что у
него сделано духовное завещание, в  нем  он  определил,  в  какие  музеи
должны  быть  отправлены  после  его  смерти  вывезенные  им  из   Китая
древности".
   Но скоро больной старик показался мадам Мициковой  лишней  обузой,  и
она, вызвав карету, отправила его в  Александре  Невскую  лавру,  где  у
Бичурина была своя келья..
   Иакинфа все забыли, иногда лишь его навещала Наденька ставшая к  тому
времени невестой Моллера.  В  своих  мемуарах  она,  сама  уже  старуха,
писала, что смотрела на луну и  думала  о  всяком  любовном  вздоре,  "с
упоением я вслушивалась в  этот  вздор,  а  дедушка  был  забыт".  После
свадьбы она решила навестить его. Ключник с неудовольствием  отворил  ей
двери.
   - Напрасно ходите сюда, - сказал монах женщине.  -  Давно  пора  отцу
Иакинфу предстать перед судом отца небесного...
   Монахи старались не допускать родственников  до  кельи  Иакинфа,  они
придумывали разные причины,  чтобы  его  кончина  прошла  незаметно  для
общества.  Если  святейший  синод  раньше  мстил  ему  за   безбожие   и
прегрешения в светской жизни, то почему оказались столь жестоки  монахи?
Кажется, они сами желали ускорить кончину  Бичурина,  ибо  уже  началось
бессовестное расхищение его пожитков. В один из визитов  Моллер  застала
"дедушку" зябко дрожащим под каким-то нищенским отрепьем. Она знала, что
у  него  никогда  не  переводились  запасы  чая,  полон  сундук   мехов,
присылаемых друзьями из Кяхты.
   Она кинулась к сундуку, чтобы достать шубу, но там было уже пусто,  а
в шкафу болталась лишь старенькая ряса.
   - Холодно.., чаю.., забыли меня. Все оставили...
   Надя велела прислужнику лавры поставить самовар,  строго  спросила  -
куда девалась шуба, где все меха?
   - Отвезли к меховщику.., на хранение... - соврал тот.
   Своих часов Надя не  имела,  обещая  мужу  не  опоздать  к  обеду,  и
вспомнила о часах "дедушки" с 12 апостолами. Обыскав всю келью, не нашла
их и снова обратилась к келейнику:
   - Послушайте, а где же часы отца Иакинфа?
   - Мы их сдали в починку, - нагло отвечал тот...
   С каждым разом монахи становились грубее, не хотели впускать  женщину
в обитель, Надя подолгу барабанила в колокол у ворот, чтобы их  открыли.
"При виде дедушки я  невольно  содрогнулась.  Переменился  он  ужасно..,
громко стонал...
   - Обижают.., не кормят.., забыли.., не ел...".
   Так записано в ее мемуарах. Она с плачем взмолилась:
   - Покормите отца Иакинфа, где же ваше милосердие?
   Монах-прислужник назидательно ответил:
   - Зачем ему пища земная, если ждет его пища небесная?..
   Надя Моллер вдруг  ощутила  зловоние.  По  грязной  рубашке  Бичурина
ползали отвратные насекомые. "Наволоки на подушках, простыни - все  было
грязно и воняло. Закрыт он был ситцевым  драньем,  из  которого  торчали
клочья ваты. Я приподняла  одеяло  и  отшатнулась  по  простыне  ползали
мелкие белые черви, умирающий дедушка  лежал  в  нечистотах".  Так  -  в
смраде, в гноище, среди ползающих червей и насекомых - церковь  оставила
умирать человека, далекого от святости  четырежды  лауреата  Демидовской
премии, основоположника отечественной  синологии,  которая  уже  затмила
востоковедение всем Европы .
   - Чего здесь ходите? - вдруг обозлился  монах  -  Уйдите,  и  незачем
смущать покой умирающего старца...
   "Он выждал, пока я оделась, вышел со мною и  долго  шел  молча  сзади
меня, постукивая клюкой монаха по каменному полу коридора  обители.  Это
было в конце апреля, а в начале мая пошли у нас хлопоты о найме дачи..."
Среди бытовых хлопот родственники забыли Бичурина, и лишь  13  мая  1853
года в газете "Северная пчела" вычитали о его смерти.
   - Боже мой! Завтра уже хоронят, - сказала мать.
   Всей  семьей  Мициковы  и  Моллеры  поехали  на  следующее   утро   в
Александро-Невскую лавру, чтобы не опоздать к отпеванию.  Но  впустивший
их в лавру монах сказал, что они опоздали:
   - Мы вашего ученого нехристя уже закопали.
   - Господи! Да почему не известили о его кончине? Мы единственные  его
родственники, - сказала г-жа Мицикова.
   -  У  братии  монашествующих  нет  земных  родственников,  -  отвечал
привратник. - Есть один отец небесный .
   Никита  Яковлевич  был  погребен  на  старом   Лазаревском   кладбище
Александре-Невской лавры, и  могила  его  сохранилась.  Позже  она  была
отмечена  памятником:  подле  некрополической  справки  о  датах   жизни
выстроилась колонка китайских  иероглифов.  Туристы,  посетив  кладбище,
удивляются  -  откуда  здесь  взялись  иероглифы?  Между  тем  китайские
письмена гласили о Бичурине  подлинную  истину:  "ПОСТОЯННО  И  ПРИЛЕЖНО
ТРУДИЛСЯ НАД ИСТОРИЧЕСКИМИ ТРУДАМИ, УВЕКОВЕЧИВШИМИ ЕГО СЛАВУ".
 
*** 
 
   Разве не странная судьба выпала этому человеку?
   Вольтерьянец-безбожник смолоду, а пошел в монахи.
   Всю жизнь прожил в окружении  умнейших  друзей,  а  умер  в  забвении
одиночества, окруженный врагами и хапугами.
   Наконец, оставил после себя целую библиотеку написанных им  книг,  но
до сих пор еще не все они вышли в свет,  и  рукописи  Никиты  Яковлевича
продолжают печатать уже в наше время. Ожидает  публикации  и  гигантская
книжища "Все проникающее зеркало"  об  истории  Китая,  составляющая  16
толстых томов.
   Да, умел старик поработать.., нам бы так!
   В 1953 году ученая общественность нашей страны отметила  столетие  со
дня смерти Н. Я. Бичурина, а  в  1977  году  состоялась  особая  научная
сессия востоковедов  СССР,  посвященная  двухсотлетию  со  дня  рождения
Бичурина.
   В одном из докладов о  нем  были  приведены  его  пророческие  слова,
сказанные Никитой Яковлевичем еще в 1844 году:
   "Очень не право думают те, которые полагают, что  западные  европейцы
давно и далеко опередили нас в образовании, следовательно, нам  остается
только  следовать  за  ними.  Эта  мысль   ослабляет   наши   умственные
способности.., рассудок наш будет представлять в себе  отражение  только
чужих мыслей, часто странных и нередко нелепых".
   Об этом, читатель, не стоило бы забывать.
   Русские, мы всегда и всем будем обязаны России,  благодарные  за  все
нашим пращурам... На этом и конец!



   Валентин ПИКУЛЬ 
   ЧЕРЕЗ ТЕРНИИ - К ЗВЕЗДАМ 
 
 
   ONLINE БИБЛИОТЕКА p://www.bestlibrary.ru 
 
   Ветер  раскачивал  старый  фонарь,  который  надсадно  скрипел,  едва
освещая  осклизлые  ступени,  ведущие  в  подвальную  таверну.   Древний
ганзейский  Любек  давно  погасил  огни,  а  здесь,  в   ночной   гавани
Травемюнде, еще торговали трактиры - для моряков и одиноких  пассажиров.
Их  задерживал  в  Любеке  крепкий  норд-ост,  не  позволявший  кораблям
выбраться даже за волноломы. Была ненастная осень 1837 года...
   В дешевой харчевне коротал время молодой человек,  просивший  хозяина
поджарить для  него  яичницу.  Казалось,  ему  нет  дела  до  перебранки
матросов, готовых схватиться за ножи, и он со вниманием листал парижский
альманах "Салон" Генриха Гейне; легенда о  "летучем  голландце",  миф  о
корабле-скитальце  поражали  воображение...  Один  из  матросов  -   уже
пожилой, с медной серьгою в ухе - оторвал его от чтения.
   - А ветер не унимается, - сказал он. - И денег у  меня  не  осталось.
Может, ты угостишь меня, приятель?
   Молодой человек достал тощенький кошелек:
   - Я всего лишь бедный музыкант, но...  Почему  бы  и  не  поделиться?
Надеюсь, талера вам хватит?
   Матрос поймал в кулак сверкнувшую монету.
   - Вы добрый человек, сударь, - отвечал он. - Бог воздаст  вам  завтра
свежим попутным ветром... А куда путь держите?
   - Меня ждут в Риге, но из-за ветра опаздываю.
   - Вы, наверное, тамошний житель, сударь?
   - У меня нет своего  дома.  Я  перебрался,  спасаясь  от  долгов,  из
Магдебурга  в  Кенигсберг,  где  служил  капельмейстером,  а  теперь  от
прусских кредиторов бегу в русскую Ригу.
   Матрос швырнул монету на прилавок и сказал:
   - Э! Хорошо бегать холостому, а попробовал бы драпануть от чиновников
короля с женою и скарбом.
   - Я.., женат, - уныло отвечал музыкант. - Но моя жена не стала ждать,
когда я расплачусь с долгами, и покинула меня,  бедняка,  ради  богатого
коммерсанта... Меня зовут Рихард, я - Рихард Вагнер...
   Это  имя  еще  не  звучало  мятежным   набатом,   бравурные   триумфы
Байрейтских торжеств еще не прозвучали на  весь  мир,  но  зато  к  утру
спасительный  ветер  наполнил  старые  штопаные  паруса,  и  этот  ветер
подхватил музыканта на его пути в Россию.
   Вагнер дочитывал легенду о корабле-призраке,  который,  подобно  ему,
проклятый богами и обществом, стремился к новым заветным берегам и никак
не  мог  достичь  их...  Только  тьма,  только  холодный  ужас  людского
отчаяния, и нигде не вспыхнет даже слабой искры надежды...
 
*** 
 
   Там, где теперь расположена  библиотека  Академии  наук  ЛССР,  ранее
размещался  Рижский  театр,   основанный   еще   бароном   Отто-Генрихом
Фиттингофом, и  уж  поверьте:  если  это  здание  способно  в  наши  дни
выдерживать многие тонны книжной мудрости,  то  оно,  конечно,  не  дало
трещин от трубных гласов,  которыми  Вагнер  излишне  усиливал  звучание
своего оркестра... Генрих фон Дорн, сам опытный дирижер, кричал ему:
   - Опять трубы! А где же нежные скрипки,  поющие  о  любви?  Зачем  вы
разрушили мелодию дерзким ударом в литавры?
   - А что делать? - отвечал Вагнер. - Что делать, спрашиваю я вас, если
мне было суждено родиться в том проклятом году, когда пушечные  громы  и
молнии в битве при  Лейпциге  устраняли  одного  великого  тирана,  дабы
заменить его толпою мелких коронованных злодеев?..  Да,  милый  Дорн,  я
согласен с вами, что под мою  оркестровку  можно  строить  баррикады  на
улицах!
   - К чему вы стремитесь, несчастный?
   - Через тернии - к звездам...
   Рига   показалась   Вагнеру   гораздо    приветливее    опостылевшего
Кенигсберга; он вспоминал, что после тяжкого  опыта  службы  в  немецких
театрах "организация рижского театрального  предприятия  действовала  на
меня  приятно-успокаивающе".  Вагнер  поселился  в  Старом   городе   на
Кузнечной, среди старинных амбаров  и  сонных  домов  с  конюшнями,  где
пугались, образуя лабиринты,  Малярная,  Сапожная  и  Мясницкая,  тупики
которых уводили фантазию далеко-далеко - в древность...  Пост  директора
Рижского театра тогда занимал Карл фон  Гольтей  неудачный  актер,  зато
удачливый делец-драматург Он огорчился сам, заодно огорчил и Вагнера:
   - Не повезло! Я выписал из Берлина примадонну с  богатыми  туалетами,
но она, к несчастью, увлеклась одним потсдамским гусаром, и я теперь  не
знаю, Рихард, какой смазливой бабенке можно доверить серьезные арии?
   Вагнер положил на пюпитр свою дирижерскую палочку, на  конце  которой
была миниатюрная женская ручка, вырезанная из слоновой кости.
   - Моя свояченица Амалия Планер  успешно  пела  в  Берлине,  а  сейчас
бедствует в Дрездене без ангажемента. Уверен,  эта  благородная  девушка
способна заменить вашу влюбчивую примадонну,  правда,  Амалия  не  имеет
роскошных туалетов.
   - Считайте, что ангажемент за нею, - решил Дорн...
   Амалия Планер предупредила Вагнера, что в Дрездене недавно  появилась
его Минна; брошенная и несчастная,  она  собирается  писать  ему,  чтобы
вымолить прощение. Вскоре  Вагн