с невестой. Их
свадьба состоялась при дворе, присутствовала не только царица, любившая
выпить, но были приглашены даже иностранные дипломаты при русском дворе.
Елизавета закатила пиршество на двести знатных персон. Невеста выглядела
печальной. Голицын спросил:

- О чем грустишь, душа моя?

- Ах, сударь, не скрою от вас причину уныния...

В первую же брачную ночь Смарагда со слезами призналась мужу, что смолоду
ее угнетают женские немочи.

- Деток у нас не будет,- заплакала она.

Дмитрий Голицын, под стать жене, был человеком незаурядным, просвещенным, и
он не стал делать из болезни жены семейную драму, ничем и никогда не
упрекнул бесплодную женщину.

- Однако же,- сказал он, читая газету из Гамбурга,- такие немота излечивают
на водах Барежа или Пломбьера...

В 1757 году супруги Голицыны отъехали в чужие края и после неудачного
лечения на водах оказались в Париже. Историк Н. М. Романов писал, что
Смарагда произвела в столице Франции большое впечатление - и необычной
красотой, и тонким умом; она держала в своем доме открытый салон для
знаменитостей Франции, посвящая свои роскошные вечера беседам о политике,
искусствах и достижениях физики. Мария Лещинская, королева Франции,
"приняла княгиню Голицыну без всякой церемонии, в шлафрока, в своей
спальне... в тот же день она была и у маркизы Помпадурши..." Смею думать,
что подобная "вольность" была допущена этикетом Версаля сознательно, ибо в
те годы шла Семилетняя война: Россия и Франция - в едином союзе - сражались
против стойкой и крепкой армии прусского короля. Внимание русской красавице
оказывалось из политических соображений. А вскоре ее муж, князь Дмитрий
Михайлович Голицын, занял ответственный пост русского посла в Париже!

Но светская жизнь Версаля мало тешила Смарагду, и скоро Париж был
взволнован слухами о ее интимной дружбе с трагической актрисой Клерон -
женщиной сложной судьбы и очень характерной как личность. При дворе короля
Людовика XV титулованные бездельники судачили:

- Как же так? Утонченная аристократка по отцу, по матери и по мужу стала
главной наперсницей этой разнузданной плебейки Клером, порожденной ткачихой
от сержанта, которая до появления в "Камеди Франсез" была жалкой ученицей
портнихи...

На самом же деле Клером была самой яркой звездой Парижа, когда на
французской сцене царствовали Мольер, Расин и сам Вольтер, которого она, не
боясь гнева королей, посещала в его Фернее. Клерон с блеском отражала эпоху
Просвещения, поддерживаемая не только Вольтером, писавшим для нее трагедии,
она была слишком чуткой к мнению просветителей-энциклопедистов, ставивших
ее талант чрезвычайно высоко. Актеры тогда считались париями большого
света, их даже не хоронили на кладбищах, а закапывали по ночам на городских
свалках, под грудой отбросов города, словно грязную падаль, и Клерон всю
жизнь вела страстную борьбу против бесправия актеров, за что позже и
поплатилась слишком жестоко...

- Вам, дорогая,- говаривала ей Смарагда,- надо бы ехать в Россию, я уже
писала императрице Елизавете о ваших страданиях, и русская сцена всегда к
вашим услугам...

Это правда: Елизавета Петровна сама хлопотала, чтобы Клерон украсила
русскую сцену. Голицына дарила подруге богатые подарки из России, кутала ее
плечи в драгоценные сибирские меха и "не могла двух часов без нее пробыть".
Смарагда заказала живописцу вон Лоо портрет актрисы в роли Медеи, парящей в
облаках (гравюры с этой картины публиковались в нашей печати). Тогда же
художник написал портрет самой княгини. Сейчас он выставлен для всеобщего
обозрения в московском Музее изобразительных искусств имени А. С. Пушкина,
и вы, читатель, приглядитесь к этой великолепно-парадной живописи: на фоне
торжественной драпировки, сидя в кресле, Смарагда небрежно опирается на
клавесин, на ее коленях пригрелась маленькая собачка...

Говоря о дружбе двух женщин, я недаром употребил слово "интимная": помимо
вопросов искусства их связывал еще и общий недуг - женские болезни. Эта
близкая дружба вызвала в Париже не одни толки, но и кривотолки, которые
лучше называть грязными сплетнями. Смарагда признавалась Клерон:

- Я чувствую, как угасают мои жизненные силы.

- Мои тоже,- отвечала Клерон.- Не ездите в Женеву.

- Почему, дорогая?

- Я уже побывала там, надеясь получить облегчение от услуг знаменитого
акушера Троншена, но он не взялся меня лечить, зато угрожал смертью, если я
не оставлю сцену.

- Нет, я не поеду к Троншену,- сказала Смарагда.- Мое счастье, что у меня
все понимающий муж и... вы!

Голицына скончалась осенью 1761 года - еще молодой, в расцвете своей
красоты и женского обаяния, но уже измученная недугом. Парижская пресса
уведомила читателей об отчаянии Клерон, заболевшей после смерти подруги.
Дмитрий Михайлович замуровал тело жены, облив его воском, и отвез в
Петербург, где она и была погребена. После этого вдовец навестил в Зимнем
дворце умирающую императрицу Елизавету.

- Государыня,- сказал ей князь,- моя покойная жена оставила духовное
завещание - не совсем обычное! Страдая в жизни деликатными немочами, она
пожелала избавить от подобных страданий других женщин. Ею оставлен немалый
капитал ради совершенствования "повивального" дела в России.

Набожная Елизавета перекрестилась:

- Так с одного капитала-то баба здоровой не станет! Звон, жена твоя... или
денег у нее не хватало?

- В том-то и дело, матушка,- отвечал Голицын.- Покойная просила употребить
деньги на то, чтобы питомцы Московского университета, склонные к медицине,
ехали в Страсбург, славный своим акушерством. Но при этом Смарагда
завещала, что на ее капитал должны учиться не приблудные люди, а только
природные русские и жители Белой или Малой Руси (белорусы и украинцы)...

Д. М. Голицын из Парижа был переведен послом в Вену, где 30 лет подряд
представлял интересы отечества. В Москве он отстроил грандиозное здание
больницы, которая в народе так и называлась - Голицынская, на ее сооружение
дипломат отдал 850 тысяч рублей, личные доходы со своих вотчин и все
доходы, получаемые им от владения двумя тысячами крепостных. В эту же
больницу князь передал богатейшую картинную галерею, которая сама по себе
составила редкостные собрания западной и русской живописи. К сожалению, его
наследники оказались большими мотами и разбазарили всю картинную галерею по
аукционам, так что ко времени революции 1917 года в больнице сохранилось
лишь несколько портретов. Сам же создатель больницы был погребен в склепе,
выкопанном в подвалах своей больницы. Но это еще не конец нашей истории...

Советские историки медицины позабывают помянуть добрым словом
Смарагду-Екатерину Голицыну, на средства которой получили образование
основоположники акушерства в России. Мне понятно, почему она в завещании
выделила свою непременную волю) - учиться в Страсбурге должны только
уроженцы России. Я нарочно раскрыл список врачей XVIII вeкa, составленный
Яковом Чистовичем, и был поражен: сплошь иностранцы! Они как бы
оккупировали медицину в России, и лишь изредка встречались имена русских
врачей, поиски которых были столь же затруднены, как, наверное, и поиски
женьшеня в таежных дебрях...

Первым из русских ученых акушеров я назову Нестора Максимовича,
обогатившего свою фамилию латинской приставкой "Амбодик". Сын украинского
священника, он сам поехал учиться в Европу, а стипендию княгини Голицыной
стал получать уже в Страсбургском университете. Амбодик вернулся на родину
с самым лестным аттестатом, но в России иноземцы мыкали его по военным
госпиталям, пока он не учинил им скандала:

-Да что вы меня при солдатах содержите, ежели никто из них рожать не
собирается? Не ради солдат готовил я себя к искусству повивальному, вот и
определите меня по надобности.

В столице он стал обучать акушерок, читал научные лекции на русском языке,
что тогда уже казалось неслыханной дерзостью, он первым ввел в практику
наложение акушерских щипцов при трудных родах. Лекции его всегда были
публичными, их посещали многие женщины, а дабы не оскорблять их
стыдливости, Максимович-Амбодик заказал скульптору "фантом" женского таза,
из лона которого наглядно появлялся макет младенца, выточенный из дерева. В
1782 году Нестор Максимович стал профессором "повивального искусства", его
школа со временем выросла в Повивальный институт. Наконец, появилась книга
Максимовича под названием "Искусство повиванья, или Наука о бабичьем деле"
- первый в России капитальный труд о женском Здоровье. Ознакомясь с этой
книгой, я сказал себе:

- Какой там акушер? Так может писать только поэт...

Я не ошибся. Максимович-Амбодик воспел свое дело в стихах, ратуя в них за
здоровье матери и ребенка. Он был неутомим в своих трудах, и при нем
гинекология прочно спаялась с развитием русской педиатрии. Женщинам он
внушал:

- Милая моя! Сотворить дитя да родить его - это лишь начало дела, на то и
дура способна. А вам предстоит сберечь себя, помнить, что молоко ваше суть
лучшее кормление в мире. Научитесь правильно пеленать и одевать свое чадо,
как гулять с ним, чем накормить, не забывайте о детских забавах...

Вы думаете, что Максимович-Амбодик стал главным в своем институте? Ничего
подобного: наезжие врачи и явные шарлатаны держали его в "черном теле", а
начальником института стал венский пройдоха Иосиф Моренгейм. Когда
собеседники не понимали его латыни, он переходил на язык немецкий, а когда
не понимали и немецкого, Моренгейм выходил из себя:

- О, шорт? Ты есть глюпый... турок!

Больше всего он заботился о получении казенных дров, а себя причислял к
хирургам. Но коли возьмется за операцию, то человека обязательно зарежет.
Завидуя славе Максимовича-Амбодика, Моренгейм тоже сочинил книгу по
акушерству, но выпустил ее в свет с портретом императрицы на титульном
листе, как будто Екатерина II была в стране главной роженицей. Наконец в
Петербурге дознались, что Моренгейм самозванец, он не имел даже лекарского
диплома и - на свою беду - потребовал дровишек на зиму от самого Павла I. А
каков был этот император, читателям рассказывать не надо - они сами знают.

- Чтоб и духа его здесь не было!- закричал царь...

Судьба второго голицынского стипендиата Александра Шумлянского сложилась
почти трагически. Еще в Страсбурге он наслушался всяких ужасов о тирании в
медицине, о гонениях на русских врачей, которых не мытьем, так катаньем
изгоняли из науки по дальним гарнизонам. Шумлянский закупил в Европе нужные
инструменты, но тронулся в путь лишь тогда, когда узнал, что ему обещана
вакансия лектора в Москве при Воспитательном доме. Он возвращался на родину
уже признанным акушером Европы, Париж почтил его титулом
"члена-корреспондента".

- Неужели и меня сломают? - говорил Шумлянский...

Сломали! Вакансия оказалась ложной, от его услуг всюду отказывались,
Шумлянский жил впроголодь. Однажды ему посулили кафедру акушерства в
Калинкинском училище Петербурга:

- Но там все ученики - одни немцы, а потому, любезный дружище, свои лекции
вам предстоит читать по-немецки.

- Ладно,- согласился Шумлянский.- Есть-пить надо...

Но и в этой кафедре тоже вскоре отказали:

- У вас большие претензии! А на эту кафедру имеются уже два кандидата -
Иоганн Лобенвейн и Томас Гофман...

Над Шумлянским попросту издевались. Дабы не умереть с голоду, в нищете, он
существовал гонорарами за переводы книг с других языков. Наконец барон
Фитингоф, заправлявший, всей медициной в России, позволил ему вести кафедру
терапии в Москве.

- Да ведь к акушерству готовил я себя!

- Как вам угодно,- отвечал Фитингоф...

Дали кафедру и опять отняли, а барон объяснил:

- Ваше место надо освободить для врача Пеккена...

Наверное, Смарагда Голицына недаром заклинала в своем завещании, чтобы на
ее капиталы учились непременно русские, ибо догадывалась о чужеземном
засилье в медицине. Шумлянский уже изнемог в борьбе, его здоровье было
подорвано постоянной нуждой, и лишь незадолго до смерти его сделали
"градским акушером" в Москве (память о нем очень долго хранилась среди
москвичей). Шумлянский ступил на порог смерти, когда Медицинская коллегия
наконец признала его заслуги, избрав его в почетные члены коллегии "за
таланты его, трудолюбие и ученость и некоторые прославившиеся его
сочинения".

- Это венок на мою могилу,- предрек Шумлянский... Горько писать об этом, но
писать надо, чтобы наши читатели (и особенно женщины) знали, с каким
трудом, в каких муках зарождалась охрана женского здоровья в нашей стране.
Но поступь времени было не задержать, русская наука не стояла на месте -
она двигалась заодно с Россией. Древний опыт наших сельских "повитух"
завершился победой научной гинекологии. Здесь нет смысла перечислять
корифеев русской и советской науки о женском Здоровье - их славные имена
увековечены на мемориальных досках тех больниц и тех институтов, где они
работали на благо отчизны. Скажем точнее - на благо женщины! Я заканчиваю
историю тем, с чего и начал: здоровье женщины да будет для нас всегда
священным, ибо здоровая женщина - это Здоровая семья, это здоровье всей
нации. "Берегиня" бережет нас, мужчин, а мы, мужчины, обязаны беречь свою
"берегиню".

...Но все-таки, читатель, если будете в Истре или в Москве, навестите
музеи, чтобы глянуть на портреты Смарагды-Екатерины Голицыной: да, очень
красивая женщина. Очень красивая и... очень несчастная!



    Валентин Пикуль.
    Букет для Аделины.


OCR Василий Ештокин

Бельгийский Люттих, древний и богатый, как всегда процветал в
довольстве, однако не все его жители были счастливы. Среди неудачников горожане
знали и почтальона Пако, отца пятерых детей, который осел в Люттихе недавно, а
раньше плавал матросом, нажив на морях сталь жестокий ревматизм, что теперь он,
бедняга, с трудом одолевал крутые лестницы.

Под вечер, когда его сумка пустела, Пако забредал в дешевый
кабачок, чтобы выпить на сон грядущий стаканчик рому.

— Морская привычка, — говорил Пако, — без такого стаканчика
подушка для матроса тверже уличного булыжника...

Пако был человеком бедным, а потому о втором стаканчике даже не
помышлял, вечно озабоченный семейными нуждами. Но однажды хозяин кабачка сам поднес
ему вторую порцию рома.

— Мне жалко тебя, Пако, — сказал он. — Видно, жизнь крепко теб
изломала... Где же ты потерял свое здоровье?

Пако ответил, что молодые силы он растратил на пассажирской линии
от Гамбурга до Нью-Йорка.

— Мое здоровье подкосила одна история, — загадочно пояснил Пако.
— История с одной девушкой...

— Ты что? Влюбился в нее? — захохотал кабатчик.

— Да на кой черт мне эта любовь! — грубо ответил Лака. — Просто в
одну из ночей наш пароходишко посреди Атлантики вделал хороший овер-киль — кверху
днищем. Сначала нас было трое, кто уцелел. Два матроса и юная пассажирка. Нас долго
болтало на волнах, и мы, конечно, держали эту девку изо всех сил. Потом мой приятель
не выдержал и сказал: «Прощай, Пако, я больше не могу, лучше уж так!»— нырнул и
обратно не вынырнул. Я остался на волнах один... я и эта вот девушка.

— Красивая? — любопытствовал кабатчик.

— Мне было тогда не до этого. Какая она там, красивая или
уродливая, но она ведь была живая душа... разве не так?

— Ну, и что же было дальше?

— Дальше она, уже полудохлая, вдруг расцеловала меня мокрыми
губами и заплакала: «Пако, ты бы знал, как я хочу жить...» Я и сам от жизни никогда
не отказывался. Но что делать, Господи, если кругом одни только волны, светят нам
звезды и — никого...

— И что же ты сделал?

— Я тоже поцеловал ее и поклялся всеми святыми и всеми чертями:
«Пока я живой, я тебя не оставлю. Держись сколько можешь и не визжи от страха, иначе
по морде получишь...»

— Так, так... интересно. А что же было потом? — спросил кабатчик,
щедро наполняя для Пако третий стаканчик.

— Спасибо! — кивнул почтальон и жадно выпил. — Дальше было как в
хорошей сказке. Мимо проходил бродяга-парусник, нас заметили, вытащили на палубу,
обогрели и доставили в Америку. Я помню только, что звали девушку Аделиной, в Америке
ее ждали, она там собиралась петь в театре... вот и все!

...Был уже поздний час, когда в двери его лачуги кто-то постучал
с улицы. Пако был ошеломлен, увидев богато разряженную женщину, которая появилась в
сопровождении франтоватого господина; еще с порога она закричала:

— Пако? Наконец-то я отыскала тебя... Боже, как я счастлива видетъ
тебя. Узнаещь ли ты меня. Пако?

С этими словами женщина опустилась на колени, часто-часто целу
натруженные руки матроса и почтальона. Пако заскорузлой ладонью нежно погладил ее по
голове, как ласкают ребенка.

— Встань,— велел он женщине.— Конечно, такие ночки, какая выпала
нам однажды в пустынном океане, на другой день не забываются... Я тоже рад видеться,
Аделина, только скажи, кто этот прекрасный невежа, что, входя в мой дом, не догадалс
даже снять свою роскошную шляпу?

— Ах, извините,— разволновался тот, с поклоном представившись.—
Честь имею — маркиз Дека, муж несравненной, наипрекраснейшей, гениальнейшей и
божественной Адедины, которой в восхищении рукоплещут столицы всего мира.

Аделина поднялась с кален, почти любовно обозревая лицо своего
спасителя, на котором множество глубоких морщин казались резко выдавлены, как штрихи
на старинной гравюре.

— Пако, — сказала она. — Чувствую, ты до сих пор не знаешь, кого
ты спас в ту кошмарную ночь... Я не просто Аделина, каких немало на белом свете, —
нет, я Аделина Патти ... я пою во всех театрах мира, и маркиз Дека нисколько не
преувеличил восторгов публики.

Потом, оглядев убогое жилище почтальона, Аделина велела маркизу
оставить на столе Пако все, что имелось в его бумажнике.

Маркиз, не прекословя, выложил двести франков:

— Простите, но у меня нет больше в наличии.

—Это не все!— заявила Патти.— Я сделаю много больше. Не забывай,
Пако, что я твоя пожизненная должница. Сейчас я направляюсь петь в Петербург, где
меня давно ждут с нетерпением, а из русской столицы вернусь обратно в Люттих и дам
здесь концерт, чтобы весь сбор с этого концерта подарить тебе. Ты, Пако, не оставил
меня в волнах страшного океана, а я никогда не оставлю тебя в этой страшной и трудной
жизни...

Они ушли. Дети давно спали. Из потемок соседней комнаты появилась
жена Пако и спросонья сразу потянулась к деньгам, но Пако живо перехватил ее алчную
руку.

— Нет,— сказал он.— У этой девки Аделины добрая душа, а на каждое
добро надо отвечать добром...

* * *

Слава о голосе Патти дошла и до наших дней. В том, что она была
гениальной певицей, сомневаться не следует. Патти была способна не только подражать
трелям соловья или соревноваться со звучанием оркестрового кларнета — Патти могла
заставить людей даже плакать. Вот вам пример: однажды, будучи в Буэнос-Айресе, где
никто не понимал по-английски, она так проникновенно исполнила британскую балладу
«Ноme sweet home» («Дом, мой дом»), что слушатели заливались слезами, даже не
понимая смысла этой английской песни.

Волею судьбы она, дочь бродячих итальянских певцов, родилась в
Мадриде, а вышла на подмостки сцены и впервые запела от великой нужды, ибо в тот
день у родителей Патти не было денег для ужина. Да, она осознавала силу своего
таланта, и слава не миновала ее. Но в своих мемуарах Патти скромнейше упоминает лишь
два своих подлинных триумфа.

Первый — мадридский! В королевском театре, пылкие испанцы
выпустили из клеток стаи канареек, которые все и слетелись к ней, поющей, очевидно,
прилетевшие на звуки ее голоса. Второй триумф — московский! Неожиданно Патти коснулась
платьем сценической лампы, и платье вспыхнуло на ней, словно факел. Пламя быстро
погасили, она даже не ощутила боли ожогов, но москвичи мигом расхватали — на
память о ней! — обгорелые хлопья ее опаленной одежды, плававшие в воздухе...

Аделина Патти не раз бывала в России, покорив русских с
бесподобной легкостью, выдержав трудное соперничество даже с блистательной шведкой
Христиной Нильсон, хотя в русском обществе меломанов произошел внушительный раскол
на «паттистов» и «нильсонистов». Муз