настоятель рюмочку, но не пьет:
   - А где послушник Мишель? Без него скушно...
   Наливает в келье рюмочку Шумский и тоже не пьет:
   - Где этот зверь настоятель? Чего не тащится в гости?..
   Кончилась эта монастырская идиллия тем,  что  однажды  Малиновский  с
Шумским клубком выкатились в  церковь  из  кельи  -  к  вящему  соблазну
черноризников и черносхимников, взыскующих жизни праведной в  затворении
от мира грешного.
   К чести Малиновского надо сказать, что он виновных не искал, а  графу
Аракчееву доложил честно:
   - Лукавый попутал - оба мы хороши были!..
   В апреле 1834 года, воскликнув "О проклятая смерть'",  граф  Аракчеев
умер, а Шумский бежал из монастыря. Долго его потом не  видели.  Наконец
объявился: заросший бородой, в армяке мужичьем,  с  плетью  в  руке,  он
служил ямщиком на  дальних  трактах.  Если  полиция  вмешивалась  в  его
действия и желала "маленько поучить",  Михаил  Андреевич  распахивал  на
себе армяк, а под ним сверкали боевые офицерские ордена:
   - Дворянин, как видите! Сечь меня, увы, нельзя...
   Вскоре он снова пропал и обнаружился в Соловецком монастыре, куда был
водворен по высочайшему повелению "без права выезда  оттуда".  Бежать  с
острова невозможно, но Шумский все же бежал  и  вдругорядь  появился  на
пороге полковника А. К. Гриббе:
   - Здравствуй, друг! Помнишь ты меня  в  мундире  флигельадъютанта,  а
теперь полюбуйся, каков я в мужицкой рубахе.
   Эх, жаль, что потерял ямскую шляпу  с  павлиньим  пером...  Уж  такое
красивое было перышко! Кто я? Теперь я беглец, бродяга.
   Ушел тайным образом, от самого Белого моря питался христовым именем .
Где копейку дадут, где хлебца отломят... Вот и возвратился я на  родимое
пепелище, в свои пенаты... Один!
   Совсем один...
   Гриббе из своего гардероба мог дать ему только дворянскую  фуражку  с
красным околышем, но Шумский отверг ее:
   - Не смеши ты меня, полковник! Каков же я  станусь  -  при  бороде  и
армяке с дворянской фуражкой на голове... Прощай, брат! Вряд ли мы когда
свидимся. Пойду по Руси странничать...
   "С тех пор я ничего уже не слышал о Шумском,  -  писал  в  1875  году
полковник в отставке А. К. Гриббе, - и не знаю, жив  ли  он  теперь  или
давно погиб где-нибудь на большой дороге".
   Между тем Шумский снова попался властям, которые вернули его в  стены
Соловецкой обители. Сохранилось его письмо от  1838  года  к  императору
Николаю I, в котором он просил  избавить  его  от  монашества,  но  царь
распорядился держать его в келье, а за прошлые заслуги на Кавказе  велел
выплачивать пенсию,  как  отставному  офицеру...  Шумский  в  1851  году
серьезно заболел, и монахи переправили его для  лечения  в  Архангельск,
где в городской больнице он и скончался.
   Правда, есть глухие сведения, будто он умер не в Архангельске,  а  на
Соловках лишь в 1857 году; когда англо-французская эскадра вошла в Белое
море, чтобы бомбардировать стены Соловецкой цитадели,  Михаил  Андреевич
Шумский  -  уже  старик!  -  вспомнил  былое,  когда  считался  неплохим
артиллеристом,  и  под  его  руководством  древние  монастырские   пушки
отвечали на залпы иноземной эскадры...
   Но этот факт я оставляю без проверки...
 
*** 
 
   Тот же полковник А. К. Гриббе писал о Шумском: "Из него мог бы  выйти
человек очень дельный и полезный для общества; при  отличных  умственных
способностях в  нем  было  много  хороших  сторон  -  он  был  доброй  и
чувствительной души, трусость ему была чужда, а смелость его граничила с
дерзостью, доходя иногда до безумия. Шумский погиб в  том  всероссийском
горниле, в котором гибнет столько человеческих личностей, нередко  очень
даровитых".
   Печальный рассказ предложил я тебе, читатель!



   Валентин ПИКУЛЬ 
   ПОЛЕТ И КАПРИЗЫ ГЕНИЯ 
 
 
   ONLINE БИБЛИОТЕКА p://www.bestlibrary.ru 
 
   Москва 1836 года... Жаркое летнее утро.
   Елизавета Ивановна открыла двери и всплеснула пухлыми руками,  такими
плавными, и на каждой ладони - розовая ямочка.
   - Ваня, - певуче позвала  она  мужа,  -  смотри-ка,  гость-то  у  нас
севодни какой приятной.
   Из комнат выбежал Иван Дурнов, весь в радости:  сам  великий  маэстро
навестил жилище скромного московского живописца.
   - Карл Палыч! - воскликнул он. - Дорогой вы наш...
   Да, это был он. Короткое сильное  туловище  с  животиком,  выпиравшим
из-под белого жилета, а руки маленькие  и  нежные,  как  у  избалованной
женщины. Но в пожатии они сильные, эти руки.
   - Не ждал, Ванюшка? А я запросто... Не разбудил?
   - Да нет, что вы! Мы рано встаем...
   Брюллов  снял  шляпу,  волосы  золотым  венцом  распались   над   его
массивною, но прекрасною головой. Он  поцеловал  руку  хозяйке,  и  юная
Елизавета Ивановна, кутаясь в старенький платок, невольно смутилась:
   - Карл Палыч, что вы... Я по утрам такая некрасивая бываю, сама  себе
не нравлюсь.
   - Синьора, - ответил Брюллов, - все мы, как правило, всегда некрасивы
по утрам. Но вы... Вы  даже  не  знаете,  как  вы  божественны  сегодня.
Ванюшка, почему ты не напишешь портрета жены?
   И  этим  он  окончательно  смутил  женщину...  Дурнов  забегал  перед
создателем "Последнего дня Помпеи", услужливо отворял двери.
   - Ваня, - сказала ему жена, - пойду приберу себя малость.
   - Нет, нет! - властно удержал ее Брюллов. -  Этот  платок,  поверьте,
вам к лицу. Он украшает вашу прелесть.
   - Еще бабушкин.
   - Это ничего не значит...
   Брюллов прошел в гостиную. Сел плотно, как хозяин.
   - Ну, что. Ванюшка, стоишь? Давай, хвастай...
   Дурнов, краснея, предъявлял свои последние работы:
   - Мазочек вот тут не удался. А так-то ничего вроде...
   Брюллов недовольно взмахивал короткой рукой:
   - Дрянь! Мусор! Выбрось!
   Солнечный луч замер на лице юной хозяйки.
   Брюллов засопел, будто его обидели.
   - Карл Палыч, - снова заробела женщина, - уж вы так на  меня  севодни
смотрите. Право, и неудобно даже... Ведь неприбрана я!
   Брюллов молчал, сосредоточенный. Неожиданно крикнул:
   - Ванька! Палитру волоки. Ставь холст.
   Дурнов одеревенело застыл - в растерянности:
   - Зачем?
   - Тебя не спрашивают зачем. Ставь, коли велю.
   - Мигом.., есть холсток. Для вас.., мигом!
   Перед мольбертом Карл Павлович Брюллов не спеша, со вкусом выбрал для
себя кисть и стал отбивать ее ворс на ладони.
   - Так и сидите, - сказал хозяйке, пронизывая ее взглядом...
   Собрались домочадцы, пришли знакомцы из соседних домов  по  Никитской
улице. Стояли в дверях,  недвижимые,  наблюдали.  Имя  Брюллова  гремело
тогда не только в России, но и во всем мире. Как же не повидать великого
человека?
   - Господи, - переживала, вертясь на стуле, Елизавета Ивановна,  -  да
некрасивая я севодни. Дозвольте хоть приодеться мне!
   - Синьора, уже некогда, - отвечал ей Брюллов.
   - Лиза, - вступился муж наставительным тоном, - ты гению  не  перечь.
Карл Палыч без тебя лучше все знает...
   Стало тихо. Проснулась и зажужжала муха.
   - Коли меня не уважаешь, - бубнил Дурнов, - так хоть гения уважь. Или
не слыхала, что такое вдохновение?
   - Слыхала... Застращал ты меня словом этим.
   - Помолчи хоть ты, Ванька, - строго потребовал Брюллов.
   В общей тишине щелкала кисть по ладони живописца.
   - Вообще-то.., дрянь! - неожиданно произнес маэстро.
   - Что, что? - спросил хозяин. - Какая дрянь?
   - Дрянь, говорю.., вдохновение - дрянь! Порыв  к  работе  важнее.  На
одном вдохновении далеко не ускачешь. Гений - это лишь  талант,  который
работает, работает, работает.., пока не сдохнет. Разве не так,  Ванюшка?
Корпеть надо - тогда получится.
   Дурнов вдруг подумал, что  гость  его,  столь  знаменитый,  берет  за
погрудный портрет с бар иногда по 10 000 рублей,  да  еще  кривится  при
этом. Ивану Трофимовичу стало не по себе...
   - Между прочим, - пожаловался в потолок, - нуждишка у нас. С хлеба на
квас перебиваемся...
   Брюллов пасмурно и недовольно глянул на него:
   - И я, брат, нуждаюсь.., сильно задолжал на Москве!
   Величавым жестом он взялся за палитру.
   Дурнов предложил ему уголек для разметки холста:
   - Уголек-то.., держите. Вот он.
   Брюллов молчал, нацелясь глазом  на  рдеющую  от  смущения  Елизавету
Ивановну. Боясь, что угодил не так, как нужно, Дурнов отбросил  уголь  и
протянул взамен кусок мела:
   - Может, мелком фигуру очертите, как и водится?
   - Зачем? - спросил Брюллов отвлеченно.
   - Все живописцы так-то мудро поступают.
   - А я, прости, не мудрец, - отвечал Брюллов.
   И вдруг.., о ужас! Кисть его полезла прямо в раствор красного  масла.
Рука выбросила кисть вперед -  и  в  самом  центре  девственного  холста
бутоном пышным расцвела ярчайшая точка.
   Никто ничего не понимал, в дверях зашушукались.
   - Эй, вы! Потише там... - прикрикнул хозяин.
   Брюллов утомленно, словно проделан адский труд, откинулся  на  спинку
стула. Минуты три он с  удовольствием  любовался  этой  красной  точкой,
возникшей посреди холста по его желанию.
   - А что же это? - осторожно спросил Дурнов.
   - Губы.
   - Впервые вижу.
   - Дурак! Или губ никогда не видел?
   - Да нет, кто ж так делает, чтобы с губ начинать?
   - Я так делаю. Могу и с уха начать... Чем плохо?
   Елизавета Ивановна чуть привстала со стула:
   - Можно и мне посмотреть?
   - Сиди уж, - придержал ее муж.
   Брюллов, огранича себя написанием губ,  резко  отшвырнул  кисть.  При
этом он брезгливо сказал хозяину:
   - Мажь...
   Дурнов с робостью перенял кисть:
   - Карл Палыч, а что мазать-то мне?
   - Платок мажь!
   - Как мазать?
   - Как хочешь, так и мажь. Что ты меня спрашиваешь?
   Хозяин начал "мазать". Иногда спрашивал: так ли?
   - Мне все равно, - отвечал Брюллов, даже не глядя...
   Когда платок был  закончен,  Карл  Павлович  от  чайного  стола  всем
корпусом, порывисто и живо, обратился к мольберту:
   - Ванька, ты - гений... Теперь дай кисть.
   Уверенно стал выписывать вокруг губ овал женского лица.
   - Чуть-чуть глаза.., вот так, - велел он.
   Елизавета Ивановна, малость кокетничая, подняла взор. В  этот  момент
она напомнила Брюллову одну из тех  римлянок,  которых  он  изображал  в
картине разрушения Помпеи.
   - Так, так! - обрадовался он. - Благодарю, синьора...
   И замолчал. Работал рьяно. Потом стал зевать:
   - Не выспался... Пойду-ка я.
   - Карл Палыч, - взмолился Дурнов, - не бросайте, закончите!
   - Ах, брат! Дальше как-то неинтересно.
   - Христом-богом прошу.., все просим. Закончите!
   - Бери и заканчивай сам, - сказал Брюллов, поднимаясь.
   - Да не могу я так, как вы это можете.
   Брюллов пошел к двери,  явно  недовольный  собой;  издали  глянул  на
портрет и звонко выкрикнул:
   - Дрянь! Мусор! Выбрось!
   И его тут же не стало... Великий человек удалился.
 
*** 
 
   Иван  Трофимович  Дурнов   был   художник   маленький,   но   человек
добросовестный. Он понимал, что  нельзя  править  и  дописывать  начатое
гением. Портрет остался незавершенным шедевром...
   В таких  портретах  таится  особая  прелесть.  Как  много  надо  было
сказать! И как много еще не  сказано!  В  таких  случаях  мы  додумываем
портрет сами....



   Валентин ПИКУЛЬ 
   НАША МИЛАЯ, МИЛАЯ УЛЕНЬКА 
 
 
   ONLINE БИБЛИОТЕКА p://www.bestlibrary.ru 
 
   Выборгская сторона в Петербурге - не для богатых.
   Барон был еще молод и прозябал в бедности.
   Из полуподвального жилья он  видел  ноги  прохожих:  в  туфельках,  в
лаптях, босые или в сапогах, громыхающих шпорами. Беспечально вздохнув и
радуясь полноте счастья, он разрезал селедку  на  две  части:  с  головы
съест сейчас, а с хвостом оставит на ужин... Боже, до чего же  прекрасна
жизнь!
   На подоконнике подсыхали игрушечные лошадки,  вылепленные  из  глины,
которые барон мастерил для продажи. Прохожие иногда заглядывались на них
с улицы. Уж больно хороши! Бегут себе лошадки или встают на дыбы, мнимый
ветер развевает у них хвосты из льняных оческов, а вместо глаз - бусинки
бисера.  Прохожий,  вдоволь  налюбовавшись,  порою  наклонялся   пониже,
заглядывая в глубину подвальных комнатенок,  а  там  он  видел  молодого
человека, который, закатав рукава рубахи, чертил, рисовал или вырезал из
бумаги опять-таки лошадок.
   Иные, недоумевая, спрашивали будочника:
   - Что за мастеровой живет в угловом доме?
   - А шут его  знает.  Говорят,  будто  из  баронов,  был  офицером  по
артиллерии.  Тока  не  верится...  Уж  больно  прост.   Даже   со   мною
здоровается. Чудит! А сам куску хлеба рад.
   - На лошадях помешался, что ли?
   - Оно так. Бывало, затащит к себе в подвал кобылу, сам между  ног  ее
приладится и рисует всяко. Как это не боится?
   Ведь зашибут копытом. Никто и знать не будет...
   Этим бедным бароном был Петр Карлович Клодт, а точнее -  барон  Клодт
фон Юргснсбург, потомок древних  рыцарей  из  Вестфалии,  которые  позже
владели в Курляндии замком Юргенсбург, полученным ими в дар  от  герцога
Готкарда Кетлера, предшественника известной всем нам  династии  герцогов
Биронов.
 
*** 
 
   Отец скульптора. Карл Федорович, немало повидал на своем веку, немало
сражался, портрет его попал в Галерею героев 1812 года, где красуется  и
поныне. Дослужившись до генеральских  чинов,  барон  устоял  в  кровавых
битвах эпохи,  зато  рухнул,  как  подкошенный,  не  вынеся  оскорблений
начальства...
   Скульптор до старости помнил и чтил батюшку:
   - Он сам бедняк, игрушками  нас  не  баловал.  Возьмет  колоду  карт,
нарежет из них лошадок, вот мы в них играли. Клодты с детства безделья и
скуки  не  ведали.  Строгали,   пилили,   клеили,   рисовали,   чертили,
радовались, что так интересно жить...
   Мать  его,  Елизавета   Яковлевна   Фрсйгольд,   приходилась   теткой
Николеньке Гречу, педагогу и писателю, который - не в пример  кузенам  -
умел быть на людях, успешно делал  карьеру  выгодными  знакомствами.  По
вечерам Петр Карлович иногда навещал Греча,  у  которого  было  тепло  и
шумно от  обилия  гостей,  званых  и  незваных,  писателей,  артистов  и
чиновников.
   Кусок селедки, отрезанный от хвоста, оставался несъеден, ибо  в  доме
Греча ужинали даже с вином. На правах родственника Николенька  иной  раз
снисходительно похлопывал Клодта:
   - Ну, каково живешь, Петрушка?
   - Хорошо.., просто замечательно!
   - Заплатки-то на локтях сам пришивал?
   - Сам. Не в заплатках счастье, когда каждый день жизни  таит  в  себе
столько трудов и столько радостей...
   Был 1830 год, когда Клодта избрали  "вольнослушателем"  при  Академии
художеств; по рисункам барона судили, что  из  него  может  со  временем
получиться недурной гравер. Клодт попал в среду художников, ему близкую,
хотя  сами-то  художники,  разделенные  по  рангам,  словно  офицеры  на
вахтпараде, отводили барону место в последних шеренгах своего построения
по чинам.
   Увы, в искусстве, как и в жизни, существовала своего рода иерархия  -
кому быть выше, кому ниже, кому где стоять, кому  кланяться  нижайше,  а
кому хватит и едва  приметного  кивка  головой.  Первым  средь  мастеров
искусства был в ту  пору  знаменитый  скульптор  Иван  Петрович  Мартос,
убеленный благородною сединой, маститый  ректор  Императорской  Академии
художеств.
   Иной час, заметив барона, Мартос небрежно спрашивал:
   - Все лошадками балуетесь?
   - Люблю лошадей, Иван Петрович.., стараюсь.
   - Пустое дело! С  лошадей  добра  не  наживете.  Где  бы  вам  путным
чем-либо заняться, а вы игрушками тешитесь.
   Иногда  же  барон  чистил  свой  сюртучишко,  испачканный  глиной   и
обляпанный воском, стыдливо приглаживая на  карманах  нищенскую  бахрому
ветхой одежды, повязывал шею галстуком и шел  в  академическую  церковь.
Петра Карловича не занимала обедня, не тешили голоса певчих,  он  мечтал
увидеть здесь свое потаенное, но сердечное сокровище - Катеньку Мартос!
   Что "вольнослушатель"? Так, пустое место. Ему бы стоять  подальше,  а
впереди живописно группировались признанные мастера искусств  Российской
империи, академики и профессора со  своими  домочадцами.  Здесь  же,  на
самом переднем плане, выделялся и сам Мартос,  создатель  величественных
монументов, ярый ненавистник обнаженной натуры, которую он с  гениальным
совершенством  драпировал  в  складки  классических  одежд.  Подле  него
возвышалась  его  супружища  Авдотья  Афанасьевна,  величавая  владычица
многочисленной  патриархальной  семьи,  оберегая  от  нескромных  взоров
Катеньку, еще девочку-подростка, ставшую предметом лирических вожделений
барона.
   Порою, осеняя себя широким крестом, почтенная матрона шептала дочери,
краснеющей от стыда:
   - Не смей глазеть на молодых живописцев, у них только вошь в  кармане
да блоха на аркане. А тебе, моя сладенькая,  по  рангу  папеньки  супруг
необходим солидный, богобоязненный,  чтобы  потом  не  шерамыжничать  по
чердакам да подвалам...
   В кругу семьи Мартоса, среди его богато разряженных дочерей, бывала и
Уленька Спиридонова, круглая сирота, пригретая в доме Мартосов, чтобы  в
нищете не пропала. Вот ей разрешалось делать в церкви что вздумается,  и
эта  некрасивая  широколицая   девочка   озорно   подмигивала   дьячкам,
гримасничала и корчила рожицы, сама же  тишком  прыскала  в  кулачок  от
смеха.
   Но барон Клодт, поглощенный любовью, видел одну лишь Катеньку.
   А скоро случилось страшное - непоправимое!
   Мария Каменская (дочь художника графа  В.  И.  Толстого)  в  мемуарах
писала: "Старик Мартос был вполне убежден в том, что обожаемая  им  дочь
будет гораздо счастливее в замужестве, если  он  сам,  столь  опытный  в
жизни, выберет ей мужа". В один из дней он позвал Катеньку  в  залу  для
гостей, где уже стоял пятидесятилетний некрасивый  мужчина,  опиравшийся
на трость.
   - Моя дорогая телятинка! - так заявил Мартос. - Почтенный  архитектор
Василий Алексеевич Глинка делает  честь  просить  за  тобой  -  объявить
прямо: согласна ли ты или нет?
   Катенька, вся покраснев до ушей, упорно молчала.
   - Молчание - знак согласия! Человек,  подать  шампанского!  -  громко
крикнул радостный отец...
   Старик залпом опорожнил свой бокал, опрокинув его на  свой  парик,  и
начал целовать дочь и будущего зятя... Одна только  Катенька  продолжала
молчать. "Таким образом, - писала М. Ф. Каменская, - она,  не  промолвив
ни "да", ни "нет", едва дожив  до  пятнадцати  лет,  сделалась  невестой
пятидесятилетнего и малопривлекательного  Василия  Алексеевича  Глинки".
Цитата закончена. Но к ней можно  добавить:  архитектор  уже  скопил  на
старость сто тысяч рублей, и, наверное, эта огромная сумма денег  решила
"счастье" девочки, покорно шагнувшей под венец.
   Петр Карлович был в отчаянии, но что делать,  если  никогда  даже  не
мечтал иметь сто тысяч рублей! Он сказал Гречу:
   - Не имея за душой лишней копейки, я ведь всегда считал себя богачом:
моя  жизнь  богата  интересами,  а  свой  неустанный  труд  почитаю   за
величайшее счастье... Как быть?
   - Ешь чеснок, - отвечал Греч, - мажься дегтем.
   - Зачем? - удивился Клодт.
   - Надвигается холера...
   От холеры скончался в 1831  году  и  архитектор  Глинка;  юная  вдова
вернулась к родителям, выложив перед  ними  сто  тысяч  рублей.  Авдотья
Афанасьевна сложила деньги в сундук.
   - И то дело, красавушка ты моя, - сказала мать дочери, - с  такими-то
деньгами во вдовстве не засидишься...  Гляди,  и  генерал  не  откажется
любить тебя да жаловать.
   Но тут заявился в дом Мартосов барон Клодт, который,  не  помышляя  о
тысячах рублей, сгорал на костре пламенной любви, и он сразу  же  рухнул
перед матерью на колени:
   - Вы одна, божественная  Авдотья  Афанасьевна,  можете  устроить  мое
счастье! Не откажите в руке вашей Катеньки, уговорите и своего  супруга,
почтеннейшего Ивана Петровича.
   На это ему было четко сказано:
   - В уме ли вы, барон? Как такое  могло  прийти  в  голову?  Да  разве
Катенька ровня вам? Или решили, что одной селедки на двоих  хватит?  Моя
доченька изнежена, как цветочек, росла в холе и неге, дочь академика,  а
вы... Много ли прибыли с лоша