бента с Бестужевым случилась беда.
   Через двадцать пять лет Дербент посетил французский романист А. Дюма,
сочинивший надгробную  эпитафию  той,  которую  ссыльный  декабрист  так
сильно любил:
 
   Она достигла двадцати лет.
   Она любила и была прекрасна.
   Вечером погибла она,
   Как роза от дуновения бури.
   О могильная земля, не тяготи ее!
   Она так мало взяла у тебя в жизни.
 
   Но  прежде,  читатель,  нам  следует  представиться  по  всей   форме
коменданту Дербента - таковы уж крепостные порядки!
 
*** 
 
   Комендантом  был  майор  Апшеронского   полка   Федор   Александрович
Шнитников; он и жена его Таисия  Максимовна  славились  на  весь  Кавказ
хлебосольством и  образованностью.  Понятно,  как  тянуло  Бестужева  по
вечерам в  уютный  дом  коменданта,  где  царствовала  молодая  красивая
женщина, где  танцевали  под  музыку  маленького  органа,  где  до  утра
тянулись умные разговоры... А куда еще  деть  себя?  Историк  кавказских
воин-генерал Потто писал: "Тяжелая однообразная  служба  в  гарнизоне  с
ружьем в  руках  и  с  ранцем  за  спиною,  он  целые  часы  проводит  в
утомительных  строевых  занятиях,  назначается  в  караулы  или   держит
секреты.  Среди   такой   обстановки   Бестужев,   человек   с   высоким
образованием, страдал физически и  нравственно".  Шнитников,  на  правах
коменданта, иногда  вызывал  к  себе  подполковника  Васильева,  грубого
солдафона, мучившего Бестужева придирками по службе, и говорил ему:
   - Прошу вас помнить: солдат в  батальоне  у  вас  много,  а  писатель
Марлинский - един на всю Россию.
   - Марлинского у меня по спискам не значится! А солдат  Бестужев  есть
солдат, и только.
   - Верно, что солдат. Но ежели не цените в нем  писателя,  так  имейте
хотя бы уважение к бывшему офицеру лейб-гвардии...
   При штурме Бейбурта декабрист дрался столь храбрецки, что  "приговор"
однополчан был единодушен: дать Бестужеву крест Георгиевский!  Однако  в
далеком  Петербурге  император  начертал:  "Рано",  -  а  тут  и   война
закончилась, линейный батальон снова занял дербентские квартиры. Солдаты
искренне жалели Бестужева.
   - Не повезло тебе, Ляксавдра! - говорили они, дымя  трубками.  -  Вот
ране, при генерале Ермолове, ины порядки были.
   Выйдет он из шатра своего. А в руке у него, быдто  связка  ключей  от
погреба, гремит целый пучок "Егориев". Да как гаркнет  на  весь  Кавказ:
"Вперед, орлы!" Ну, мы и попрем на штык. А после свары Ермолов  тут  же,
без промедления, всем молодцам да ранетым на грудь по "Егорию" вешает...
Да-а, брат, не повезло тебе, Ляксандра!
   Бестужев не жил в казарме, а снимал две  комнатенки  в  нижнем  этаже
небольшого домика; здесь он сбрасывал шинель солдата, надевал персидский
халат и шелковую ермолку на голову, садился к столу  -  писать!  Русский
читатель ждал от него новых повестей - о турнирах и  любви,  о  чести  и
славе. А по ночам он слышал дикие крики и выстрелы в городе... Шнитников
его предупреждал:
   - Александр Александрович, будьте осторожны, голубчик!
   Вокруг бродят шайки Кази-Муллы, и в Дербенте сейчас неспокойно.
   - Я свою жизнь, если что случится, - отвечал Бестужев, - отдам  очень
дорого. Сплю с пистолетом под подушкой!
   Кази-Мулла (учитель и пестун Шамиля, тогда еще  молодого  разбойника)
неожиданно спустился с гор и замкнул Дербент в осаде. Начались сражения,
Бестужев ринулся в схватки с таким же пылом, с каким писал свои повести.
   - Один "Георгий" меня миновал, - признавался он друзьям, - но  теперь
пусть лучше погибну, а крест добуду...
   Шайки Кази-Муллы отбросили, и в гарнизон  прислали  два  Георгиевских
креста для самых отличившихся рядовых.
   - Ляксандру Бестужеву.., ему и дать! - галдели солдаты. - Он и  пулей
чеченца брал, он и на штык неробок.
   "Приговор рядовых" отправили в Тифлис, и Бестужев не сомневался,  что
Паскевич утвердит его награждение. В это время он  любил  и  был  горячо
любим.
 
   Ты пьешь любви коварный мед,
   От чаши уст не отнимая...
 
   Готовишь гибельный озноб -
   И поздний плач, и ранний гроб.
 
   Оленька Нестерцова, дочь солдата, навещала его по вечерам -  красивая
хохотунья, резвая, как котенок, она (именно она!)  умела  разгонять  его
мрачные мысли.
   - Вот, Оленька! Добуду эполеты, уйду в отставку и  вернусь  в  Питер,
чтобы писать и писать.
   - А меня с собой не возьмешь разве?
   - Глупая! Мы уже не расстанемся...
   Женитьба на солдатской дочери Бестужева не страшила,  ибо  отец  его,
дворянин старого рода, был женат на крестьянке.
   Майор Шнитников и Таисия Максимовна обнадеживали декабриста:
   -  Быть  не  может,  чтобы  в  Тифлисе  не  утвердили  "приговор"   о
награждении вашем. Вот уж попразднуем!..
   Однако в восемь часов вечера 23 февраля 1833  года  какой-то  злобный
рок произнес свое мрачное слово: нет. Оленька  Нестерцова,  как  обычно,
пришла навестить Бестужева, но в комнатах его  не  оказалось,  а  денщик
Сысоев раздувал на крыльце самовар.
   - Аксен, - спросила его девушка, - не знаешь ли, где сейчас Александр
Александрович?
   - Да наверху.., у штабс-капитана Жукова с разговорами.
   Вишь, самовар им готовлю, да не разгорается, язва окаянная!
   - Скажи, что я пришла.
   - Ага. Скажу...
   Выписка из архивов дербентской полиции: "Бестужев  явился  на  зов..,
между им и Нестерцовой завязался разговор,  принявший  скоро  оживленный
характер. Собеседники много  хохотали,  Нестерцова  в  порыве  веселости
соскакивала с кровати, прыгала по комнате и  потом  бросалась  опять  на
кровать. Она "весело резвилась", -  по  ея  собственному  выражению,  но
вдруг..."
   Раздался выстрел, комнату заволокло пороховым дымом.
   - Ну, вот и все.., прощай, дружок! - сказала она.
   Свеча, выпав из руки Бестужева, погасла. Он  выбежал  в  сени,  чтобы
разжечь  вторую,  а  когда  вернулся,  пороховой  угар  в  комнате   уже
разволокло на тонкие нити.  Ольга  лежала  поперек  кровати,  платье  ее
намокало от крови, она безжизненно и медленно сползала вниз  головою  на
пол, при этом продолжая еще шептать:
   - Это я.., одна лишь я виновата. Бедный ты...
   - Нет! - закричал Бестужев, разрыдавшись над нею.
   Он совсем забыл, что сегодня  ночью,  проснувшись  от  криков,  взвел
курок и сунул пистолет  под  подушку.  Оружие  лежало  между  стенкою  и
подушкой; Ольга нечаянно тронула его - и пуля вошла в  нее!  Со  второго
этажа спустился штабс-капитан Жуков:
   - Самовар готов. А чего здесь стреляли?
   - Сашка не виноват, - сказала Ольга, зажимая ладонью рану,  и  пальцы
ее казались покрытыми ярко-вишневым лаком.
   Жуков остолбенел от увиденного.
   - Беги к Шнитникову, - попросил его Бестужев. - Расскажи ему все, что
видел...
   Врачи не могли спасти девушку. Ольга умирала в  жестоких  страданиях,
но до самого последнего мгновения  (уже  в  бреду)  благородная  подруга
декабриста повторяла только одно:
   - Бестужев не  виноват..,  резвилась  я,  глупая.  И  не  знала,  что
пистолет... Сашка любил меня, а я любила моего Сашку...
   Казалось бы,  все  ясно:  роковая  случайность.  Шнитников,  выслушав
следователей, посчитал  дело  законченным.  Но  не  так  думал  командир
батальона Васильев.
   - Он и на помазанников божиих  руку  поднимал,  -  говорил  Васильев,
намекая на участие Бестужева в восстании  декабристов.  -  Так  что  ему
стоит шлепнуть из пистоля какую-то безродную девку?
   Началось второе - придирчивое - расследование.
   - Зачем вы держали заряженный пистолет наготове?
   - А как же иначе! - отвечал Бестужев.  -  На  днях  в  соседнем  доме
изрубили целое семейство, в доме напротив  зарезали  женщин,  под  моими
окнами не раз находили убитых... Я не страшусь погибнуть в бою,  но  мне
противна сама мысль, что я могу быть зарезан презренным вором. Потому  и
держал пистолет под подушкой!
   Ольга перед кончиной столь часто повторяла о невиновности  Бестужева,
что это дошло и до Тифлиса, откуда Паскевич устроил нагоняй Васильеву, а
дело велел "предать воле божией".  Но  Георгиевского  креста  декабрист,
конечно, не получил.
   - Теперь  и  не  надо!  -  сказал  он  Шнитникову,  а  перед  Таисией
Максимовной не раз плакал:
   - Себя мне уже давно не жаль, но я век  буду  мучиться,  что  погибла
юная жизнь...
   Отныне уже никто не видел его смеющимся. Он часто говорил  о  смерти,
которая уберет его с земли как солдата  и  оставит  жить  на  земле  как
писателя. Александр Александрович начал сооружать  над  морем  памятник.
Сохранилась  фотография  могилы  Оленьки,  сделанная  в  начале   нашего
столетия. Надгробие  представляло  собой  массивную  колонну  из  дикого
камня. Со стороны запада на обелиске была  изображена  роза  без  шипов,
пронзаемая зигзагом молнии (намек на выстрел!), а под  розою  одно  лишь
слово: "Судьбам. Трехгранную призму, на которой высечены слова  эпитафии
Дюма, свергла наземь чья-то злобная рука...
 
*** 
 
   Через год он был произведен в чин прапорщика и  пришел  проститься  с
могилою Оленьки; из крепости уже трубил рожок...
 
   О дева, дева,
   Звучит труба!
   Румянцем гнева
   Горит судьба!
   Уж сердце к бою
   Замкнула сталь,
   Передо мною -
   Разлуки даль.
   Но всюду-всюду,
   Вблизи, вдали,
   Не позабуду
   Родной земли;
   И вечно-вечно -
   Клянусь, сулю! -
   Моей сердечной
   Не разлюблю...
 
   Современник пишет, что почти все дербентцы провожали его "верст за 20
от города, до самой реки  Самура,  стреляя  на  пути  из  ружей,  пуская
ракеты, зажигая факелы;  музыканты  били  в  бубны  и  играли  на  своих
инструментах, другие пели,  плясали..,  и  вообще  вся  толпа  старалась
всячески выразить свое расположение к любимцу своему Искандер-беку  (как
называли горцы Бестужева).
   1837 год застал его в Тифлисе - в этом году погиб на дуэли  Александр
Пушкин; полковник Мирза-Фатали Ахундов прочел декабристу свои  стихи  на
смерть великого русского поэта.
   Бестужев перевел стихи Ахундова с азербайджанского на русский язык  -
они разошлись по всему Кавказу в списках.
   Это был его венок на могилу убитого друга.
   А весною на рейде Сухуми уже качались корабли  Черноморской  эскадры,
шла погрузка десанта на палубы. Оставались считанные дни до отплытия.
   Ветер наполнил паруса, унося эскадру к мысу Адлер.
   На палубе сорокачетырехпушечного  фрегата  "Анна"  солдаты  распевали
сочиненную Бестужевым песню:
 
   Эй вы, гой-еси, кавказцы-молодцы,
   Удальцы да государевы стрельцы!
   Посмотрите, Адлер-мыс недалеко,
   Нам его забрать и славно, и легко...
   Ай, жги-жги, говори,
   Будет славно и легко!
 
   Вот и мыс Адлер... День был теплым.
   Легкая волна напомнила Бестужеву его повести...
   Сердце кольнуло болью о былом - невозвратном:
 
   Я за морем синим, за синею далью
   Сердце свое схоронил.
   Я тоской о былом ледовитой печалью
   Грудь от людей заградил...
 
   Прямо из бурунов прибоя десант шел в атаку, и белое прибойное кружево
великолепно рифмовалось с фамилией самого Бестужева.
   Здесь, на мысе Адлер, все и закончилось навеки!
   Никто не видел ран Бестужева, не видел его убитым.
   В  трескотне  выстрелов,  размахивая  шашкой,  он  ускакал   в   чащу
чеченского леса, словно в легенду, и  увел  за  собой  свою  легендарную
жизнь писателя, декабриста, воина...
   Кавказская литература наполнена версиями о его гибели.
   Один сослуживец Бестужева в старости  вспоминал,  что  "тело  его  не
нашли меж убитыми, а на одном из черкесов найдены были его  пистолеты  и
кольцо, и поэтому сначала долго думали, что он взят в плен".  За  точные
сведения о судьбе Бестужева штаб Кавказского  корпуса  объявил  награду!
Явился за наградой чеченец с гор, который (в знак примирения с русскими)
повесил шашку себе на грудь.
   - Искандер-бека не ищите, - сказал он. - Конь занес его прямо в толпу
черкесов, они взяли его, долго разговаривали о чем-то, а потом  изрубили
его своими шашками...
   Говорили, будто главнокомандующий на  Кавказе  получил  от  Бестужева
записку: "Я в плену. Меня зорко стерегут,  я  опутан  какой-то  сетью...
Вере отцов не изменил и  продолжаю  любить  родину.  Я  написал  большое
произведение, которое меня прославит. Привет  братьям  и  всем,  кто  не
забыл изгнанника Александра Бестужева".
   Народная молва приукрасила эту легенду одной деталью.
   - Передайте Бестужеву, - наказал якобы  Паскевич,  -  чтобы  сидел  в
горах, пока мы весь Кавказ не завоюем. Если же с гор спустится, то будет
до смерти заключен в крепости...
   Сухумские старожилы свято верили, что где-то высоко  в  аулах  живет,
словно горный орел, какой-то русский офицер, которого зовут  Искандером;
он высок, строен, умен и образован, пользуется средь горцев почетом,  но
они стерегут его денно и нощно, чтобы он не бежал в долину...
   Писатель П. В. Быков со слов своего отца, лично  знавшего  Бестужева,
писал: "Какой-то  казак  будто  бы  клялся  и  божился  ему,  что  видел
Александра Бестужева в богатой сакле,  что  у  него  жена-красавица,  за
которой он взял хорошее приданое,  и  что  он  по  секрету  (от  горцев)
выкупает наших пленных, а они этого даже не подозревают..."
   Иногда пленных выкупали за поваренную соль, в  которой  горцы  всегда
остро нуждались. Старый кавказский воин Г. И.  Филипсон  писал  в  своих
мемуарах: "В 1838 году я узнал, что  у  убыхов  есть  в  плену  какой-то
офицер, но когда его выкупили за 200 пудов соли, оказалось, что это  был
прапорщик Вышеславцев, взятый горцами в пьяном виде  и  надоевший  своим
хозяевам до того, что они хотели его убить... Бестужев пропал без вести.
Мир душе его! Он не дожил до серьезной критики своих сочинений,  которые
читались всегда с упоением".
 
*** 
 
   Бестужев-Марлинский,  как  и  его  соратник  Рылеев,  умел   сочетать
романтику литературы с романтикой революции. В мемуарах  декабристов  он
представлен  "запальщиком"  активности,  "горячей  головой"  -  в   буре
восстания он вывел Московский полк на Сенатскую площадь. После поражения
восставших Бестужев  решил  не  скрываться  от  суда  -  сам  явился  на
гауптвахту Зимнего дворца  и  сдал  шпагу.  Благородный  рыцарь,  он  не
страшился расправы и в письме к Николаю I  открыто  признал,  что  хотел
привлечь Измайловский полк, чтобы во главе его атаковать дворец...
   Пропал без вести! За этими словами всегда есть надежда,  и  всегда  в
таких словах кроется непостижимая тайна. Когда я был на  Кавказе  в  тех
местах, мне все казалось, что сейчас с гор спустится стройный  офицер  в
белом бешмете с газырями и, подав мне руку, печально спросит:
   - Неужели моих повестей больше не читают? Жаль... "



   Валентин ПИКУЛЬ 
   УДАЛЯЮЩАЯСЯ С БАЛА 
 
 
   ONLINE БИБЛИОТЕКА p://www.bestlibrary.ru 
 
   В обстановке бедности, близкой к нищете, в Париже умирала бездетная и
капризная старуха, жившая только воспоминаниями о том, что  было  и  что
умрет вместе с нею. Ни миланским, ни петербургским родичам, казалось, не
было дела  до  одинокой  женщины,  когда-то  промелькнувшей  на  русском
небосклоне "как беззаконная комета в кругу расчисленных светил".
   В 1875 году ее закопали на кладбище Пер-Лашез,  предав  забвению.  Но
"Графиню Ю.  П.  Самойлову,  удаляющуюся  с  бала...",  помнили  знатоки
искусств, и она снова и снова воскресала во днях  сверкающей  молодости,
оставаясь бессмертной на полотнах кисти Карла Брюллова. Казалось, она не
умерла, а лишь удалилась с пышного "маскарада жизни", чтобы еще  не  раз
возвращаться к нам из загадочных потемок былого.  А;  Н.  Бенуа,  тонкий
ценитель живописи, писал, что отношения мастера к Самойловой  достаточно
известны,  и,  "вероятно,   благодаря   особенному   его   отношению   к
изображаемому лицу, ему удалось выразить столько огня и страсти, что при
взгляде на них сразу  становится  ясной  вся  сатанинская  прелесть  его
модели..."
   Чувствую, следует дать родословную справку, дабы ни мне, ни  читателю
не блуждать в дебрях истории. Начнем с князя Потемкина-Таврического. Его
родная племянница Екатерина Васильевна Энгельгардт безо всякой любви,  а
только от  скуки  стала  женою  екатерининского  дипломата  графа  Павла
Скавронского. Когда этот аристократ окончательно "догнил"  среди  красот
Италии, вдова его - на этот раз по страстной любви!  -  вышла  замуж  за
адмирала русского флота, мальтийского кавалера и графа  Юлия  Помпеевича
Липу.  От  первого  брака  Екатерина  Васильевна  имела  двух   дочерей:
Екатерина стала женой прославленного полководца  князя  Петра  Ивановича
Багратиона, а ее сестра Мария вышла за графа П. П. фон дер Палена.
   Павел Петрович Пален от брака с Марией Скавронской оставил одну  дочь
- Юлию Павловну, родившуюся в 1803 году.
   Современников поражала  ее  ослепительная  внешность  "итальянки",  а
черные локоны в прическе Юлии никак не гармонировали с бледными небесами
севера. Впрочем, сохранилось смутное предание, что ее  бабка,  жившая  в
Италии, не слишком-то была верна своему мужу - отсюда и пылкость  натуры
Юлии, ее черты лица южанки...
   Именно она одарила  дружбою  и  любовью  художника,  сохранившего  ее
красоту на своих портретах. Написав эту фразу, я невольно  задумался:  а
можно ли отвечать  на  чувства  женщины,  которая  то  приближается,  то
удаляется от тебя?
   Наверное, можно. Карл Павлович Брюллов доказал это!
 
*** 
 
   Странно, что эта богатейшая красавица засиделась в невестах и  только
в 1825 году нашла себе мужа. Это был столичный "Алкивиад", как  называли
графа Николая Александровича Самойлова,  внучатого  племянника  того  же
Потемкина-Таврического.
   В замужестве она не изведала счастья, ибо "Алкивиад", будучи образцом
физического развития, являлся и образцовым кутилой. Управляющим  же  его
имениями был некий  Шурка  Мишковский,  пронырливый  конторщик,  ставший
доверенным графа в его делах и кутежах, а  заодно  и  тайным  утешителем
молодой графини. В журнале "Былое" за  1918  год  были  опубликованы  те
места из мемуаров А. М. Тургенева, которые до революции  не  могли  быть
напечатаны по цензурным соображениям.
   А. М. Тургенев, много знавший, писал, что Мишковский за свои старания
угодить обоим супругам получил от Самойловой заемных писем  на  800  000
рублей. Узнав об этом, адмирал Литта огрел его дубиной:
   -  Ежели  ты,  вошь,  не  возвратишь  векселя  графини,  обещаю  тебе
бесплатное путешествие до рудников Сибири...
   В конце 1826 года возникли слухи о примирении супругов, в письме от 1
декабря поэт Пушкин даже поздравил  графа  Самойлова  с  возвращением  в
объятия жены. Но вскоре последовал окончательный разрыв  -  после  того,
как Юлией увлекся Эрнест  Барант,  сын  французского  посла  (тот  самый
Барант,  с  которым  позже  дрался  на  дуэли  Михаил  Лермонтов).  Чета
Самойловых разъехалась, и молодая  женщина  поселилась  в  Славянке  под
Петербургом,  доставшейся  ей  по  наследству  от  графов   Скавронских.
Богатство и знатное происхождение придавали  Самойловой  чувство  полной
независимости, свободной от стеснительных условий света. Иногда кажется,
что она даже  сознательно  эпатировала  высшее  общество  столицы  своим
вызывающим поведением.
   Восстание декабристов было событием недавним, и Николай I  пристально
надзирал за чередою ночных собраний  в  Славянке  (за  Павловском,  ныне
дачная станция Антропшино),  куда  съезжались  не  только  влюбленные  в
графиню, но и  люди  с  подозрительной  репутацией.  Чтобы  одним  махом
разорить дотла это гнездо свободомыслия, император однажды резко  заявил
Самойловой:
   - Графиня, я хотел бы купить у вас Славянку.
   Если цари просят, значит, они приказывают.
   - Ваше величество, - отвечала Юлия Павловна, - мои гости ездили не  в
Славянку, а лишь ради того, чтобы видеть меня, и где бы я ни  появилась,
ко мне ездить не перестанут.
   - Вы слишком дерзки! - заметил цезарь.
   - Но моя дерзость не превосходит  той  меры,  какая  приличествует  в
приватной беседе между двумя родственниками...