мирала, произносящего эти слова, могучая Эмма Гамильтон казалась
богатырем... Фердинанд заплакал:
   - Вы не знаете моих неаполитанцев. Все они - первейшие в мире  трусы,
а я средь них - главный и коронованный трус!
   Оркестры заиграли, и "лучшая армия  мира"  пошла  отвоевывать  Рим  у
французов. Сэр Уильям сказал, что скоро они увидят  короля  в  авангарде
дезертиров; дальновидный политик, он сразу просил  у  Нельсона  корабль,
дабы заранее погрузить на него свои антики - для отправки их в Англию.
   - Поход на Рим кончится революцией в Неаполе... Эти босяки не  станут
воевать ради предначертаний нашего Питта!
   В декабре Неаполь увидел своего короля.
   - Мои вояки разбежались кто куда... Французы скоро будут  в  Неаполе!
Спасите нас, - умолял он Нельсона.
   Королевские сокровища спешно погрузили на корабли британской эскадры.
   Фердинанд умолил адмирала Караччиоли следовать в конвое эскадры. Была
страшная  буря.  Флагманский  корабль  Нельсона  чуть  не  погиб.   Зато
неаполитанские корабли легко  преодолевали  волну,  у  них  не  было  ни
аварий,  ни  поломок  рангоута.  Фердинанд,  страдая,  сделал   Нельсону
выговор:
   - Мой  адмирал  лучше  вас,  англичан,  знает  свое  дело...  Мне  бы
следовало плыть не с вами, а с Караччиоли.  Вы  показали  себя  мастером
сражений на море, но перед стихией вы жалкий ученик...
   Нельсон это запомнил! Эскадра наконец  достигла  Палермо;  придворные
сразу раскинули карточные столы, началась игра, Эмма и  Нельсон  швыряли
золото горстями. Капитан Трубридж, флаг-офицер Нельсона, заметил  своему
адмиралу:
   - Милорд, неужели вы испытываете удовольствие от азарта в этом гнезде
королевского позора? Англия, знайте это, уже извещена, когда и с кем  вы
проводите время.
   - Трубридж, еще одно слово, и вас ждет отставка...
   К удивлению всех, Караччиоли покидал Палермо - он пожелал вернуться в
Неаполь. Нельсон осудил его за это:
   - Король считает вас своим другом, а вы бросаете его величество  ради
неаполитанских голодранцев. Мне не стоит труда доломать и дожечь остатки
вашего полудохлого флота.
   - Прощайте! - отвечал Караччиоли.  -  Мой  неаполитанский  патриотизм
дороже любой королевской благосклонности...
   Неаполь он застал  встревоженным,  все  ждали  прихода  французов,  а
Чимароза ожидал их даже с нетерпением:
   - Я родился в грязном подвале прачечной, где стирала моя  мать.  Моим
отцом был каменщик, упавший с высоты храма на мостовую... Мне  ли,  сыну
прачки  и  каменщика,  отворачиваться  от  идей  свободы,  равенства   и
братства!
   - Браво, маэстро, браво! - отвечал князь Караччиоли. - После  бегства
Бурбонов в Палермо я, как и вы, уже не  считаю  себя  связанным  с  ними
былою присягой...
   Театр "Сан-Карло", поражавший помпезным великолепием,  уже  огласился
революционным гимном Доменико Чимарозы:
 
   Народ, не знай порабощенья,
   Освобождайся от цепей,
   В огонь бросай изображенья
   Тиранов гнусных - королей.
 
   Перед дворцом  в  пламени  костров  корчились  королевские  портреты,
сгорали их знамена, здесь Чимароза встретил Паизиелло:
   - Как я рад, что ты остался с нами, Джованни!
   - С вами? Я остался со своей музыкой и своей женой...
   В январе 1799 года на обломках  Королевства  обеих  Сицилий  французы
образовали Партснопейскую республику. Народ  ожидал  райской  жизни,  но
получил  от  пришельцев  грабежи,  мародерство,  насилия...  Даже  нищие
лаццарони были растерянны:
   - Французы посадили "деревья свободы", но деревья не успели прижиться
к земле, как у нас отняли даже остатки свободы...
   Чимароза не терял веры в торжество новых идеалов:
   - Эскадра адмирала Ушакова образумит этих грубых невеж, русские  люди
всегда справедливы.
   Караччиоли сомневался в помощи русских:
   - Ушаков сражается на Корфу, а Нельсон торчит в Палермо, и он  всегда
может вернуться в Неаполь раньше Ушакова.
   Вы забываете, маэстро, что эскадра  Нельсона  сейчас  союзна  эскадре
Ушакова, они обязаны действовать заодно - против нас!
   - Но что меж ними общего? - не уступал Чимароза. - Нельсон из Палермо
угрожает Неаполю, поддерживая  королей,  а  Ушаков  создает  для  греков
демократическую республику...
 
*** 
 
   Весною в Неаполь ворвались банды кардинала  Руффо  -  личная  гвардия
Каролины, набранная из подонков  и  религиозных  фанатиков.  С  моря  их
прикрывали английские  корабли  под  флатом  капитана  Фута...  Началась
страшная   резня!   Французский   гарнизон   затворился   в    крепости.
Неаполитанский флот, неся штандарт князя Караччиоли, помогал  осажденным
корабельными пушками. В эти дни были умерщвлены  лучшие  люди  Италии  -
поэты и врачи, мыслители и художники. Бандиты ворвались и в дом Доменико
Чимарозы, который в  ужасе  закрыл  глаза,  чтобы  не  видеть,  как  его
волшебные клавичембало вылетали из окон на мостовую. Ему было сказано:
   - Теперь запоешь другие гимны... Пошли, пес!
   Адмирал Ушаков высадил близ Неаполя  матросский  десант  во  главе  с
капитан-лейтенантом Г. Г. Белли: этот десант на юге  страны  смыкался  с
войсками Суворова в Италии Северной. С боями двигаясь от Портичи,  Белли
вступил в Неаполь -  уже  растерзанный,  полумертвый.  Павел  I  извещал
Суворова: "Сделанное Белли в Италии  доказывает,  что  русские  люди  на
войне всех прочих бить будут..." Но кого бить тут?
   Средь улиц несчастного Неаполя лежали неубранные  груды  тел,  и  над
ними роились мириады гудящих мух.
   - Что делать-то нам? - оторопело спрашивали матросы.
   - Людей спасать, - отвечал им Белли...
   "Русские, - сообщал очевидец, - одни охраняли спокойствие в Неаполе и
общим голосом народа провозглашены спасителями города". Дома в  Неаполе,
занятые  ими,  стали  единственным  прибежищем  для   республиканцев   -
французов и жителей Неаполя; Белли никого не выдавал на расправу, а  его
матросы без лишних разговоров били бандитов в морду:
   - Иди, иди.., бог подаст! А я добавлю...
   Появление русских ускорило капитуляцию. Французы сложили оружие перед
капитаном Футом, который и обещал им:
   - Клянусь честью джентльмена и честью короля Англии,  что  все  вы  и
ваши семьи будете отпущены в Тулон...
   Но кардинал Руффо арестовал Караччиоли:
   - Князь! Вас высоко чтил  мой  король,  потому  я  дарую  вам  жизнь,
которую вы и закончите в тюрьме на соломе...
   Только теперь синеву Неаполитанской бухты возмутили якоря,  брошенные
кораблями Нельсона; с берега  видели,  как  ветер  раздувает  широченное
платье леди  Гамильтон,  стоявшей  на  палубе  подле  адмирала.  Нельсон
пребывал в ярости - русские опередили его в Неаполе; теперь ни  он  сам,
ни его Трубридж, ни даже кардинал Руффо ничего не могли с ними поделать.
   Белли подчинялся только Ушакову:
   - Я имею приказ своего адмирала - избавить несчастных  от  истязаний,
после чего мой десант пойдет на Рим...
   Руффо поднес в  презент  Трубриджу  отрубленную  голову  французского
офицера. Эмма Гамильтон была возмущена:
   - Как вы осмелились принять ее, если  этот  великолепный  сувенир  по
праву принадлежит Нельсону.., только Нельсону!
   Нельсон сказал, что милосердие можно оставить за кормою.
   - Всем пленным сразу же отрубайте головы!
   - Но я поручился честью джентльмена, - возразил Фут.
   - Этот товар мало чего стоит на войне.
   - Я поручился и честью короля Англии! - негодовал Фут.
   - В Неаполе один король - я, - отвечал Нельсон. Он велел вытащить  из
темницы адмирала Караччиоли. - Вы  собирались  там  отсидеться,  но  вам
предстоит повисеть. Смотрите, какие высокие мачты, а их  длинные  реи  -
это готовые виселицы...
   Даже злодей и мерзавец Руффо вступился за адмирала:
   - Оставьте старого человека в покое, он помрет и без вас.
   Или судите его, но приговор пусть конфирмует сам король.
   - Мне некогда ждать вашего короля, - огрызнулся Нельсон...
   Франческо Караччиоли было семьдесят лет. Он не хотел умирать,  умоляя
о пощаде не адмирала, а Эмму Гамильтон:
   - Ваше нежное женское сердце доступнее жалости...
   - У меня  нет  сердца!  -  отвечала  ему  красавица.  Эмма  Гамильтон
закрылась в каюте, из  которой  вышла  на  палубу  только  затем,  чтобы
насладиться сценой повешения. Когда  адмирал-республиканец,  с  безумным
воем взвился на веревке под самые  небеса,  все  услышали  рукоплескания
женщины:
   - Прекрасно, Горацио! Благодарю за такое зрелище...
   Англичане боготворят память о Нельсоне, но даже  они  не  оправдывают
кровожадность своего идола. Они поставили  ему  в  Лондоне  памятник,  о
котором лучше всего сказано у Герцена:
   "Дурной памятник - дурному человеку!"
   Чтобы королю не  возиться  с  устройством  эшафота,  Нельсон  любезно
предоставил к услугам Бурбонов мачты и реи кораблей своей эскадры. Сорок
тысяч человек были приговорены к смерти и столько  же  было  посажено  в
тюрьмы...
 
*** 
 
   Изувеченный страшными пытками  Доменико  Чимароза  ожидал  в  темнице
смертного часа, смерть была избавлением от  ярости  палачей.  Треск  его
клавичембало,  выброшенных  на  улицу,  иногда   казался   ему   хрустом
собственных костей...
   К нему вошел молодой офицер в белом мундире:
   - Я - капитан русского флота  Белли.  Вы,  маэстро,  наверное,  и  не
знаете, что после вашего отъезда весь Петербург  был  переполнен  вашими
чудесными ариями.
   - Мои арии... Жив ли Паизиелло? - спросил Чимароза.
   - Да! Он сумел вернуть себе милость королевы, горячо заверив ее,  что
именно вы насильно удержали его в Неаполе.
   - Иезуит.., адмирал был прав! А что ждет меня?
   Белли с лязгом обнажил клинок боевой шпаги:
   - А вас ждет бессмертие.., следуйте за мной.
   Двери узилища растворились, и Белли вывел на свободу  не  Чимарозу..,
нет, его тень!  Еще  недавно  веселый  толстяк,  блиставший  остроумием,
превратился после пыток в калеку, почти урода, и даже  блеск  солнца  не
мог оживить его страдальческих глаз.
   Вдали тихо курился Везувий...
   Белли довез композитора до его дома.
   Он вложил шпагу в ножны со словами:
   - Благодарите не меня, а русский кабинет, выступивший с  протестом  в
вашу защиту. Но лучше вам уехать отсюда, маэстро! Неаполь не для вас...
   Чимароза удалился в изгнание. Многие тогда полагали, что он  вернется
в Петербург. Но сил хватило лишь на то, чтобы добраться до Венеции,  где
он и поселился на канале Гранде в  гостинице  "Три  звезды".  Как  писал
позже Стендаль, "упоминать о Чимарозе  в  Неаполе  не  годилось".  И  не
только в Неаполе - полиция всюду преследовала  это  знаменитое  имя,  из
книг и партитур  вырывались  его  портреты...  Смерть  композитора  была
внезапной, и никто не мог рассеять слухов о том, что  Доменико  Чимароза
был отравлен по приказу Каролины.
   Скульптор Антонио Канова исполнил его бюст - в мраморе.
   Этот бюст был установлен в Пантеоне и через несколько лет перенесен в
галерею Капитолия, где и находится сейчас рядом с другими  скульптурными
портретами бессмертных сынов Италии.
   ...А эсминец "Капитан Белли" был переименован в "Карла Либкнехта",  и
я хорошо помню его стремительные, благородные очертания. Дело в том, что
во время войны мой "Грозный" проводил в океане боевые операции совместно
с "Карлом Либкнехтом". Но я - юнга! - не мог тогда знать,  что  рядом  с
нами вспарывает форштевнем крутую волну бывший "Капитан Белли".
   Впрочем, я многого тогда не знал.
   Не знал, кто такой Белли и кто такой Чимароза...
   Понимание приходит с годами.
   Иногда даже слишком поздно!



   Валентин ПИКУЛЬ 
   ДОСУГИ ЛЮБИТЕЛЯ МУЗ 
 
 
   ONLINE БИБЛИОТЕКА p://www.bestlibrary.ru 
 
   Вдали остался древний Торжок - с его душистою  тишиной  провинции,  с
угасшей славой пожарских котлет,  воспетых  Пушкиным.  Бежали  поляны  в
синих васильках, сухо шелестели серебряные овсы. Поля, поля, поля... Над
разливами хлебов показались кущи старого парка - это село Никольское  на
реке Озсуге; за кулисами юной поросли укрылись  остатки  былой  усадьбы.
"Минувшее предстало предо мною!" Отсверкали молнии давних времен,  войны
чередовались с недородами, эпидемии с восстаниями,  но  здесь  до  наших
дней выстояли могучие вязы и  липы,  веками  цветет  неутомимый  жасмин,
вспыхивают    яркие    созвездия    шиповников.    Вот     и     ротонда
мавзолея-усыпальницы, где опочил сам создатель  этой  красоты,  когда-то
писавший: "Я думал выстроить храм солнцу.., чтобы в  лучшию  часть  лета
солнце садилось или сходилось в дом свой покоиться.  Такой  храм  должен
быть сквозным.., с обеих сторон его лес. Но где время? И где случай?"
   Время вспомнить о Николае Александровиче Львове.
   Выпал случай начать рассказ  с  Гаврилы  Державина,  ибо  имя  Львова
неотделимо от имени великого российского барда.
 
*** 
 
   Смолоду парил высоко, но земных радостей не избегал.
   Катерина Урусова, некрасивая  тихонькая  поэтесса,  была  влюблена  в
этого крепкого, добротного человека, хотя Гаврила Романыч от брачных  уз
с вдохновенной княжною уклонился.
   - Я мараю стихи, да еще она марать станет, эдак-то  и  щей  некому  в
доме будет сварить, - говаривал он себе в оправдание.
   А на празднике водосвятия, глядя на суету  народную  из  окошек  дома
Козодавлевых, приметил он в толпе девицу Катерину Яковлевну, и  она  ему
полюбилась. Нанес визит ее матушке; босая девка  светила  поэту  сальною
свечкой, воткнутой в медный подсвечник; пили чай в горницах;  избранница
поэтического сердца  вязала  чулок  и  отвечала  лишь  тогда,  когда  ее
спросят; улучив момент, Державин с прямотою солдата заявил красавице:
   - Уж ты не мучь меня, скажи - каков я тебе кажусь-то?
   - Да не противны, сударь...
   В апреле 1778 года сыграли  свадьбу,  и  поэт  надолго  погрузился  в
семейное блаженство, никогда не забывая воспеть в стихах свою  волшебную
"Плениру".
   В одно же время с женою обрел Державин  и  друга  себе  -  Николеньку
Львова, а этот замечательный человек вошел не  только  в  быт,  но  и  в
поэзию Державина... Историки признают, что "в поэзии  Львов  выше  всего
ставил простоту  и  естественность,  он  знал  цену  народного  языка  и
сказочных преданий.
   Львов надолго остался главным эстетическим советником Державина".
   - Опять ты, Романыч, под облака залетел, - выговаривал он поэту. - На
что тебе писать "потомком Атиллы, жителем реки Ра"? Не проще ли  сказать
эдак: сам я  из  Казани,  урожден  на  раздолье  волжском.  Отвяжись  от
символов классических, от коих ни тепло, ни знобко, - стань  босиком  на
землю русскую!
   Давеча за ужином нахваливал ты пирог с грибами да квасы с погребца...
   - Ой, Николка, друг мой, што говоришь-то? Неужто мне, пииту, пироги с
квасами воспевать?
   - А разве не слышал, как  девки  в  хороводе  поют:  "Я  с  комариком
плясала"? Простонародье и комара смело в  поэзию  погружает.  Пироги  да
квасы - суть приметы жизни народной.
   Вот и пиши, что любо всем нам, и станешь велик, яко Гомер...
   Воспарить к славе можно ведь и от румяной корочки пирога!
   Из  подражателя  классикам  Державин  вырос  в  дерзкого  разрушителя
классики, а советы Львова даром не пропали:
 
   Я озреваю стол - и вижу разных блюд
   Цветник, поставленный узором;
   Багряна ветчина, зелены щи с желтком,
   Румяно-желт пирог, сыр белый, раки красны,
   Что смоль, янтарь-икра, и с голубым пером
   Там щука пестрая - прекрасны!
 
   Так не мог бы писать ни Тредиаковский, ни Ломоносов!
   Так мог писать только Державин - певец радостей бытия.
   Как никто другой он умел брать слова, подобно живописцу, берущему  на
кисть краски, и писать словами стихи, похожие на  живописные  полотна...
Смотрите, какие он создавал картины:
 
   На темно-голубом эфире
   Златая плавала луна:
   В серебряной своей порфире,
   Блистаючи с высот, она
   Сквозь окна дом мой освещала
   И палевым своим лучом
   Златые стекла рисовала
   На лаковом полу моем.
 
   Именно так: не читайте, а - смотрите, ибо это уже не  столько  поэзия
слов, сколько  совершенство  живописных  красок.  Впрочем,  Державин  не
всегда подчинялся редактору - Львову:
   - А кто сказал, что речь должна без ошибок быть? Скушно мне от  слов,
кои вылизаны, как мутовка старая. Нет, друг мой!
   Это чиновнику ошибаться нельзя, а творцу даже полезно...
   Да и сам Львов не чтил литературных канонов:
 
   Анапесты, спондеи, дакгили
   Не аршином нашим меряюы,
   Не по свойству слова русского
   Были за морем заказаны.
   И глагол славян обильнейший,
   Звучный, сильный, плавный, значущий...
 
   -  Этот  глагол,  -  утверждал  Львов,  -  чтобы  в  заморскую  рамку
втиснуться, ныне принужден корчиться.., а Русь размашиста!
   Поэты редко следуют по избитым в жизни путям.
   Однако случилась самая банальная история...
   Петербург был прекрасен! Прямые першпективы  еще  терялись  тогда  на
козьих  выгонах  столичных  окраин;  трепеща   веслами,   как   стрекозы
прозрачными крыльями, плыли  по  Неве  красочные,  убранные  серебром  и
коврами галеры и гондолы, и свежая невская вода обрызгивала нагие  спины
молодых загорелых гребцов...
   На  одной  из  линий   Васильевского   острова   проживал   сенатский
обер-прокурор Алексей Афанасьевич Дьяков, и никто бы о нем в истории  не
вспомнил, если бы не имел он пятерых дочерей-красавиц. Так уж случилось,
что девиц Дьяковых облюбовали поэты. Стихотворец Василий Капнист женился
на Сашеньке Дьяковой, а Хемницер и Львов влюбились в  Марьюшку;  она  из
двух поэтов сердцем избрала Львова, после чего Хемницер уехал консулом в
Смирну, где вскоре и сгинул в  нищете  и  одиночестве.  Державин,  когда
скончалась его волшебная "Пленира", тоже  явился  в  дом  Дьяковых,  где
избрал подругу  для  старости  -  Дашеньку,  но  это  случилось  гораздо
позже... А сейчас прокурор Дьяков мешал браку Маши со  Львовым,  который
положения в свете еще не обрел, а богатства не нажил.
   - Что у него и есть-то? Одно убогое сельцо Никольское под Торжком,  а
там,  сказывают,  болото  киснет  по  берегам  Овсуги,   коровы   осокой
кормятся... Да и чин у него велик ли?
   - Николенька, - отвечала Маша, - уже причислен к посольству нашему  в
Испании, а в Мадриде чай чины выслужит.
   - Вот и пущай в Мадрид убирается, - рассудил непокорный прокурор. - С
глаз долой - из сердца вон...
   Не так думали влюбленные, и Львов предложил Маше  бежать  в  Испанию,
где и венчаться; но все случилось иначе. Была зима - хорошая и  ядреная,
солнце светило ярчайше, сизые дымы лениво уплывали в  небо  над  крышами
российской столицы. Сунув руки в муфту. Маша Дьякова уселась в санки.
   - Вези к сестрице, - велела кучеру.
   Но едва тронулись, как в сани заскочил друг жениха  Васенька  Свечин,
гвардейский  повеса  и  гуляка  лихой,  любитель   трепетных   сердечных
приключений. Кучеру он сказал:
   - Езжай в Галерную гавань, прямо к церкви. Там уже все готово  и  нас
ждут. Будешь молчать - детишкам на пряники дам...
   В тихой церквушке Галерной гавани  Львов  тайно  обручился  с  Машей,
которую Свечин тем же порядком и отвез обратно  под  родительский  кров.
Молодые люди дали клятву скрывать свой брак от  людей  и  несколько  лет
прожили в разлуке, храня верность друг другу. А родители, не  зная,  что
их дочь замужем, все еще подыскивали для нее  богатых  женихов;  в  доме
Дьяковых гремели балы,  ревели  трубы  крепостного  оркестра,  блестящие
уланы и гусары крутили усы...
   - Неужто, - спрашивали отец с матерью, - золотко наше, ни один из них
не люб твоему сердцу?
   - Дорогие папенька и маменька, видеть их не могу!
   - Да ведь годы-то идут... Гляди, так и засохнешь.
   Прошло три года, и суровый отец уступил дочери:
   - Ладно, ты победила: ступай за Николку своего...
   В канун свадьбы молодые объявили, что  они  давно  обручены.  Дьякова
чуть удар не хватил... Благородный Львов вывел  перед  гостями  за  руки
лакея Ивашку и горничную Аксинью:
   - Чтобы свадьба не порушилась, вот вам жених с невестой.
   Сколь любят они друг друга и страдают, Алексей  Афанась