а?
     - Да, к тебе. Поищи другое место. А тут сижу я.
     Все вокруг почувствовали  сладкий  и  очень  сильный  запах.  Молодой
щеголь жевал какую-то душистую смолу,  и,  когда  он  открыл  рот,  кругом
разлился приторный аромат. Леонт смерил его строгим взглядом.
     - Юноша, - сказал он, - по речи твоей я  полагаю,  что  ты  афинянин,
хотя волосы ты  носишь  как  спартанец,  а  пышностью  одежды  напоминаешь
перса...
     - Конечно, я афинянин!
     - Ну, так вспомни, что Афины - демократия.  Если  не  считать  первых
рядов, каждый может сидеть где захочет.
     - Но я занял это место раньше! Я только отошел поговорить  с  другом.
Уберешься ты отсюда или нет?
     -  Я  никуда  не  уйду.  -  Леонт  оглянулся;  верхние  ряды   быстро
заполнялись народом. - Вон там еще свободно отличное место. А чтобы  найти
шесть мест рядом, моей жене  придется  подниматься  на  самый  верх.  Тебе
следовало бы оставить здесь подушку или еще что-нибудь.
     - Правильно, - сказал сосед. -  Раз  уходишь,  оставь  что-нибудь  на
своем месте.
     -  Да  кто  он  такой?  Чего  он  важничает?  -  поддержали  сидевшие
поблизости.
     То же самое повторяли все вокруг. Молодой щегооль покраснел до корней
своих напомаженных волос. Никто не слушал его  надменных  требований.  Ему
дружно советовали поскорее сесть (только подальше отсюда), заткнуть глотку
или  убраться  в  Спарту.  Но  толко  когда   прозвучал   крик   глашатая,
объявившего, что сейчас  начнется  жертвоприношение  Дионису,  открывающее
праздник, щеголь наконец  сдался:  презрительно  взмахнув  своим  багряным
плащем, он направился к свободному месту в верхнем ряду.
     - Отец, кто он такой? - спросила Ника испуганным шепотом.
     Леонт презрительно хмыкнул:
     - Его зовут Гиппий. Он из эвпатридов [эвпатриды  -  афинская  родовая
знать]. Я знаю этих молодчиков. Денег хоть  отбавляй,  тратят  они  их  на
скаковых лошадей да на состязания, а делом заниматься не желают. Будь  жив
Перикл...
     - Ш-ш-ш! - прервала его жена.
     Жрец Диониса встал со своего почетного места в первом  ряду  и  вышел
вперед. Началось жептвоприношение, и двенадцать тысяч человек поднялись со
своих мест. Затем, когда они вновь опустились на  скамьи,  опять  раздался
громкий и ясный голос глашатая:
     - Еврипид, сын Мнесарха, предлагает свою трагедию...
     По спине Алексида пробежала блаженная дрожь. Представление началось.
     И до полудня окружающий мир более не  существовал  для  Алексида.  Он
забыл и о жесткой скамье, и о своих соседях. Все, что лежало вне  пределов
сцены, слоовно исчезло: он не видел ни палевых круч Гиметтского кряжа,  ни
блестящего белого песка Фалера, ни синей бухты за ним, усеянной  парусами.
Он не замечал даже чаек, проносившихся порой над самыми головами зрителей.
     Узкие подмостки и примыкающая к ним спереди круглая орхестра  [место,
где располагался хор] заменяли теперь для  Алексида  весь  мир.  Актеры  в
высоких  головных  уборах  и  масках  казались   выше   и   величественнее
обыкновенных людей благодаря котурнам [котурны - особая обувь  на  высокой
подошве, которую надевали трагические актеры, чтобы казаться выше  ростом]
и особой одежде. Да, это были не обыкновенные люди,  а  настоящие  боги  и
богини, герои и героини седой старины,  о  которых  он  столько  слышал  в
школе. Созданию этой иллюзии помогала  и  музыка  флейт,  то  печальная  и
жалобная, то бурная и угрожающая,  и  плавные  движения  хора,  который  в
промежутках между эписодиями [эписодии -  части,  на  которые  разделялась
древнегреческая трагедия]  трагедии,  танцуя,  переходил  от  одного  края
орзестры к другому и пел звучные строфы. Но главные чары таились в стихах,
то слагавшихся в страстную речь или задумчивый  монолог,  то,  как  мячик,
перелетавших от актера к актеру в выразительных строках диалога.
     Алексид и в школе всегда любил стихи - длинные повествования  Гомера,
коротенькие эпиграммы - десяток  строк,  заключавшие  в  себе  законченный
прекрасный образ, шутку или глубокую мысль. Но больше всего он любил стихи
из трагедий. Их он  выучивал  наизусть  и  даже  сам  тайком  сочинял,  не
признаваясь в этом никому, кроме своего лучшего  друга.  Написать  простым
стихом речь героя было  не  так  уж  трудно,  но  над  строфами  для  хора
приходилось долго ломать голову - так сложны были их ритмы, да к  тому  же
каждая полустрофа должна была точно соответствовать другой, до  последнего
слога.
     Но как замечательн получается это у Еврипида - словно само собой! Вот
слушаешь стихи и даже не вспомнишь о ритме, о том, что все эти строки были
задуманы, сочинены и записаны много месяцев назад! Слова срываются  с  губ
актеров, словно только сейчас порождены их сердцами.
     По правилам театральных состязаний были  показаны  три  трагедии.  Их
представление длилось до полудня, и только тогда Алексид немного пришел  в
себя.
     - Правда, хорошо было? - спросил Теон.  -  Только  лучше  бы  убивали
прямо на сцене, вместо  того  чтобы  отдергивать  занавеску  и  показывать
покойников, когда уже все кончено.
     - Нет, ты не грек, а какой-то кровожадный варвар! Это было бы уже  не
искусство.
     - А что тут плохого?
     - Убийство и всякая насильственная смерть уродливы и  безобразны.  Ни
один грек не захочет показать их в театре.
     Есть  вещи,  -  снисходительно  закончил  Алексид,  -  которые  лучше
предоставлять воображению.
     Теон собрался было заспорить, но  тут,  к  счастью,  Парменон  открыл
корзину с едой. Крооме колбасы, крутых яиц и сыра, в ней нашлась  холодная
курица и даже румяные яблоки, сладкие смоквы,  изюм,  поджаристые  медовые
лепешки и амфоры с вином и водой, чтобы его разбавлять. А орехов оказалось
столько, что их должно  было  хватить  до  конца  дневного  представления.
Неудивительно, что у Парменона от такой тяжести разболелась рука.  Но  вот
наконец даже Теон наелся досыта. Облизав пльцы, он удовлетворенно вздохнул
и сказал:
     - Ну, а теперь можно посмотреть комедии. Вот хорошо-то!
     Парменон сложил в корзины пустые амфоры и чаши. Мать и  Ника  встали,
смахивая крошки  с  одежды.  На  лице  Ники  была  написана  досада.  Теон
немедленно завладел ее подушкой и ехидно улыбнулся:
     - Бедненькая Ника! А ты была бы рада остаться, а?
     Ника пожала плечами, но ничего не ответила и только  обиженно  надула
губы. Мать сказала поспешно:
     - Разумеется, она не хочет оставаться.  Благовоспитанные  девушки  не
смотрят комедий.
     - А почему? - не унимался Теон.
     - Потому что, - сторого сказал отец,  -  комедии  рассказывают  не  о
старинных легендах, а о современных делах. Женщины же ничего не понимают в
политике и только скучали бы.
     - Ты тоже скучала бы, Ника?
     Его  сестра  встряхнула  темноволосой  головкой  в  венке  из  дикого
винограда.
     - Откуда я знаю? - сказала  она  сердито.  -  Раз  мне  не  позволяют
остаться!
     - И не позволят! - отрезал отец.
     - Конечно, - испуганно вмешалась мать. - И дело не только в политике.
Шутки в комедиях часто бывают... очень грубыми.
     - Я думаю, милая, - сказал Леонт, - вам пора идти. Большинство женщин
уже покинуло театр, и первая  комедия  вот-вот  начнется.  Вернись,  чтобы
встретить нас после представления, Парменон.
     Женщины и рабы ушли, и на скамьях стало просторнее.
     - По-моему, это нечестно, -  пробормотал  Алексид,  не  сказавший  во
время спора ни слова.


     Комедий было представлено две. Первая, хотя Теон и хохотал до  упаду,
никуда не  годилась,  и  публика  открыто  выражала  неодобрение.  Зрители
свистели, прищелкпвали языком,  а  те,  кто  сидел  поближе,  начали  даже
швырять на сцену ореховую скорлупу и гнилые яблоки.  Актерам  еле  удалось
доиграть до конца.
     - Как им, наверно, неприятно! - сказал  Алексид.  -  Да  и  автору  -
каково-то ему сейчас?
     - Раз они показывают всякую чепуху, - возразил его отец, -  то  пусть
не обижаются, если народ  прямо  высказывает  свое  мнение.  Мы,  афиняне,
считаем, что каждый вправе говорить свободно.
     Вторая комедия оказалась намного лучше.  Ее  сочинил  Аристофан,  уже
много лет писавший комедии и не раз выходивший победителем на  театральных
состязаниях. Это была на редкость интереская комедия со сказаочным сюжетом
и  нелепыми  действующими  лицами,  которые  попадали  в   такие   смешные
положения, что Алексид просто корчился от смеха, а по щекам  его  катились
слезы. И какая удивительная смесь; тонкие, остроумные  шутки,  шпильки  по
адресу политических деятелей,  карикатуры  на  знаменитых  государственных
мужей, пародии на строки  прославленных  трагедий,  поговорки,  прибаутки,
намеки,  которые  Алексид  далеко  не  всегда  понимал,  грубые  площадные
остроты, вроде тех, которые его товарищи шепотом  сообщали  друг  другу  в
школе, и строфы хора, не уступавшие по красоте стиха утренним трагедиям.
     Публика просто неистовствовала, особенно когда корифей  [предводитель
хора в древнегреческом театре] подошел к самому краю орхестры и, обращаясь
прямо к амфитеатру, произнес длинную, написанную звонкими стихами  речь  о
самых злбодневных событиях с упоминанием всем известных лиц. После  каждой
строчки зрители разражались рукоплесканиями и ревели от восторга.
     - Послушай,  -  шепнул  Теон  с  благоговейным  ужасом  после  одного
особенно дерзкого выпада против влиятельного политического  деятеля,  -  и
как только он не боится?
     - Мы, афиняне,  считаем,  что  каждый  вправе  говорить  свободно,  -
передразнивая Леонта, с торжественной важностью шепнул Алексид.
     Теон одобрительно фыркнул, но тут  же  опасливо  покосился  на  отца.
Однако тот тоже смеялся, правда - шутке актера.
     Но вот комедия закончилась (гораздо раньше, чем хотелось бы Алексиду)
буйным пиршеством, на котором плясали  мужчины  в  костюмах  танцовщиц,  и
шутовской свадебной процессией. Когда хор удалился с  орхестры,  раздались
громкие рукоплескания.
     Теон вскочил и принялся приплясывать, разминая затекшие ноги.
     - Вот это комедия! Правда, отец? Тем, которые будут показаны завтра и
послезавтра, надо быть уж не занаю какими, чтобы победу присудили им.
     Алексид тоже встал, в его карих  глазах  прыгали  огоньки  радостного
возбуждения. От игры актеров и от стихов он опьянел, как от вина. А в  его
голове уже слагались собственные строки. Они были не слишком остроумны, но
ему самому показались отличными, и, не задумываясь,  он  дернул  Теона  за
локоть и сказал:
     - Я, пожалуй, тоже напишу комедию. Вот послушай! - И, став в позу, он
презрительно взмахнул воображаемым плащом и произнес напыщенным  тоном:  -
"Иль ты не знаешь, кто перед тообой? Узри же Гиппия!" - И тут  же  ответил
себе другим голосом: - "На кудри глядя длинные твои,  счел  девушкой  тебя
я".
     Смешливый Теон расхохотался, и Алексид, польщенный этим продолжал:
     - "Где сяду я? К лицу ль сидеть мне сзади?"
     После  четвертой  строки,   в   которой   Гиппию   указывалось,   что
благовоспитанной девушке вообще не положено смотреть комедии, Теон  совсем
задохнулся от смеха. И тут Алексид, внезапно спохватившись,  заметил,  что
слушает его не только брат.
     В нескольких шагах от него стоял Гиппий. Его бледное лицо  исказилось
яростью. Судя по всему, он вообще не был склонен легко  прощать  обиды,  и
особенно  -  такие  язвительные  насмешки.  Алексид   понял,   что   нажил
смертельного врага. А какого опасного - это ему еще предстояло узнать.



                          3. ТАИНСТВЕННАЯ ФЛЕЙТА

     Кончились три дня Великих  Дионисий,  и  потянулись  будни,  особенно
скучные по сравнению с последним вечером праздника, когда  были  объявлены
победители состязаний и весь горд ликовал и веселился.
     На другой день Теон, как обычно, отправился в школу, а Алексида  отец
повел к Милону,  софисту,  у  которого  Алексиду  предстояло  брать  уроки
ораторскоого искусства. Однако почтенного  мужа  мучила  сильная  головная
боль ("Не в меру праздновал вчера", - пробормотал  Алексид),  и  он  через
привратника просил извинить его: сегодня он отдыхает. Занятия возобновятся
завтра.
     Алексид ничуть не был огорчен.
     Относительно его занятий у Милона, да и не только  относительно  них,
они с Леоном придерживались разных мнений. Он уже давно сказал:
     - Но, отец, я ведь не собираюсь выступать с речами.
     - Как ты можешь утверждать это заранее? - вполне справедливо возразил
Леонт. - Ты же еще мальчик. Но со временем тебе придется занять свое место
в Народном собрании. Не говоря уж о судебных процессах. Ты, может быть,  и
не станешь обращаться в суд, но это не помешает кому-нибудь другому подать
на тебя жалобу  -  Афины  полны  завистливых  сутяг,  -  и  тебе  придется
произносить речь в свою защиту. Никто за тебя этого не  сделает.  А  когда
тебя слушают пятьст  присяжных,  ты  только  погубишь  дело,  если  будешь
бормотать что-то невнятное себе в бороду.
     Алексид решил, что эта опасность ему пока не угрожает:  первый  пушок
только еще чуть-чуть пробивался на его верхней губе.  Однако  такой  довод
вряд ли мог переубедить  отца.  Но  Алексид  сумел  выискать  единственное
слабое место в рассуждениях Леонта:
     - Ведь ты сам никогда не выступаешь в Народном собрании.
     - Да, я не...
     - Почему же ты хочешь, чтобы выступал я?
     И тут Леонт сказал удивительную вещь.  Удивительную  потому,  что  он
никогда не хвалил своих сыновей, особенно Алексида:
     - Потому что, мальчик, ты можешь поддержать честь нашей  семьи  своим
умом.
     - Я? Но ведь...
     - Не спорь. Ты никогда не станешь атлетом, как твой брат  Филипп,  не
говоря уж о малыше Теоне... Вот из него, если он будет  стараться,  выйдет
толк - только не говори ему этого...
     Суровое лицо Леонта смягчилось. Он о  чем-то  задумался,  и  Алексиду
казалоось, что он читает его мысли: заветной мечтой отца было увидеть, как
его сыновья, подобно ему самому, выступят  на  Олимпийских  играх,  но,  в
отличие от него, может быть, добьются победы и будут встречены  в  Афинах,
как герои, чтобы до конца дней жить в почете и  уважении.  "И  сколько  же
огорчений, значит, доставил ему я!" - с грустью подумал Алексид,  вспомнив
свои более чем скромные успехи в атлетических состязаниях.
     - На этом поприще ты никогда не  стяжаешь  лавров,  -  продолжал  тем
временем  Леонт,  -  но  ты  можешь  добиться  кое-чего  почти  столь   же
хорошего... да нет, даже столь же хорошего. У тебя светлая голова. И  язык
у тебя неплохо подвешен. Сколько раз ты нас всех смешил своими шутками! И,
хоть ты еще очень молод, тебя интересуют все важные события в жизни нашего
города.
     - Да, но...
     - Твой путь  ясен.  Я  буду  гордиться  сыном,  который  выступает  в
Народном собрании. Отечеству нужны честные государственные мужи, иначе нам
не вернуть былой славы.
     Итак, было решено,  что  он  будет  учиться  у  Милона,  чтобы  уметь
облекать свои мысли  в  наиболее  выразительные  слова.  Алексид,  правда,
по-прежнему считал,  что  эти  слова  могут  пригодиться  для  чего-нибудь
получше, чем длинные речи в Народном собрании, но, как бы то ни было, пока
ему  приходилось  послушно  выполнять  волю  отца.  Вот  почему  он  очень
обрадовался, когда привратник сообщил им, что ученый муж немного  нездоров
и занятий не будет.
     - Чем ты сейчас займешься? - спросил Леонт у сына. Сам он торопился в
свою гончарную мастерскую, чтобы проверить, взялись ли рабы  за  дело  или
проводят время в болтовне, обленившись за дни праздника.
     - Ну... - начал Алексид неуверенно. - Я, пожалуй, зайду к Лукиану. Мы
сыграем в мяч или, может быть, погуляем за городом.
     Леонт кивнул. Ему была по душе дружба сына с  Лукианом.  Лукиана  был
красив, но ничуть не изнежен; он  отличался  во  всех  видах  атлетических
состязаний и поизходил из весьма почтенной семьи -  все  его  предки  были
коренными  афинянами  и  в  то  же  время  не   хвастали   непрвдоподобной
родословной, восходящей к богам. Короче говоря, Леонт считал, что дружба с
таким юношей во всех отношениях полезна его сыну.
     - Если вы отправитесь не прогулку, - сказал он, -  то  зайди  в  нашу
усадьбу. Предупреди там, что я на днях у них побываю, так чтоб все было  в
полном порядке.
     - Хорошо, отец.
     Полчаса  спустя  Алексид  и  Лукиан  уже  выходили  из  города  через
восточные ворота. Небольшая деревенская усадьба Леонта (у него,  как  и  у
большинства  афинских  ремесленников,  был  свой  загородный  дом)  лежала
стадиях [стадий - мера длины, около 180 метров] в сорока от Афин.  Алексид
любил белый дом, уютно укрывшийся среди зеленых холмов,  любил  окружавшие
его серовато-серебристые оливковые  деревья  и  виноградники  на  склонах,
жужжащих пчел и хлопотливых кур, поросят, старого  осла  и  двух  коров  с
удивительно кроткими глазами.
     Друзья передали приказание Леонта старику крестьянину, который вместе
с женой присматривал за хозяйством, немного отдохнули в тени и,  напившись
молока, отправились дальше.
     - Пойдем-ка вверх по реке, - предложил Лукиан.
     - Ладно. Можно будет искупаться.
     Они свернули с дороги и пошли через фруктовые сады туда, где в  узкой
долине катил свои воды Илисс, стремительно сбегавший со склонов Гиметта  и
Пентеликона.
     Смуглый, черноволосый Лукиан, стройный и  изящный,  как  чистокровный
скаковой конь, был немного выше  Алексида.  Коренастый  Алексид  прыгал  с
камня на камень, словно молодой кзленок, встряхивая  каштановыми  кудрями.
Давным-давно они поклялись в вечной дружбе по примеру  Ахилла  и  Патрокла
[Ахилл и Патрокл - древнегреческие герои; их дружба  и  скорбь  Ахилла  по
убитому Патроклу описаны в поэме Гомера "Илиада"].
     Алексид всегда немного гордился дружбой с Лукианом  -  ведь  тот  мог
выбрать себе в друзья  кого  угодно.  Многие  мальчики  набивались  ему  в
приятели. "Ты мне нравишься потому, - как-то признался ему Лукиан,  -  что
никогда ко мне не подлизывался и не надоедал мне. И мне с тобой весело".
     В дубовой роще  закукувала  кукушка.  Молоденькая  травка  на  склоне
пестрела фиалками. В окрестностях Афин они зацветают в  начале  декабря  и
цветут до середины мая.
     - Река еще не обмелела, - заметил Лукиан.
     Летом Илисс совсем пересыхал и превращался в  цепочку  мелких  прудов
среди белых каменных россыпей. Но пока его все еще питали зимние  снега  и
весенние ливни. На камнях кипела белая пена,  с  высоких  уступов,  словно
длинные зеленые  гривы,  ниспадали  водяные  струи.  Ниже  водопадов  река
разливалась прозрачными заводями, где можно было разглядеть на  дне  самые
мелкие камешки.
     В одной из таких заводей они и искупались. Вода была ледяная, так как
над ней смыкался лиственный свод,  сквозь  который  солнечным  лучам  было
нелегко пробиться. Но там, где  они  достигали  воды,  на  ее  поверхности
плясали ослепительные пятна, расцвечивая яркими зайчиками серые скалы  над
заводью. Алексид как зачарованный следил за этой игрой красок.
     Лукиан, резвясь в заводи, как дельфин, окатил его градом брызг.
     - Да очнись же, Алексид! Или ты вдруг окаменел?
     Еще несколько минут они гонялись друг за другом  и  ныряли,  а  потом
вылезли на залитый солнцем уступ. Их мокрая  кожа  блестела,  и  оба  были
похожи на статуи -  Алексид  на  бронзовую,  а  Лукиан  на  вырезанную  из
слоновой кости.
     - Жаль,  мы  не  захватили  оливкового  масла,  чтобы  натереться,  -
недовольно проворчал Лукиан.
     - Того и гляди, ты начнешь носить с собой флакон  с  притираниями,  -
засмеялся Алексид.
     - Ну, я не такой  дурак.  Пусть  ими  хвастают  щеголи.  Вроде  этого
Гиппия.
     Лукиан презрительно усмехнулся. Флаконы с притираниями,  так  же  как
длинные  волосы,  ароматные  смолы  и  драгоценности,   были   непременной
принадлежностью юных отпрысков "первых афинских семей", как выражились они
сами. Сограждане, впрочем, называли их гораздо м