век в этом  повинен,
но это еще надо доказать, прежде чем его наказывать.
     Алексид побледнел и спросил, с трудом заставляя  свой  голос  звучать
равнодушно:
     - А кого будут судить, отец?
     Он облегченно вздохнул, когда Леонт назвал незнакомое имя.
     - Это, должно быть, интересно, - продолжал  Леонт.  -  Подобные  дела
редко рассматриваются в суде. Последнее было  много  лет  назад.  Хотя,  -
закончил  он  многозначительно,  -  пожалуй,  такие  суды   следовало   бы
устраивать почаще.
     Сразу после завтрака они отправились на  рыночную  площадь,  где  уже
собралась большая толпа - почти все  пять  тысяч  присяжных,  внесенных  в
списки на этот год.
     - Их разбивают на десять коллегий, по пятьсот в  кождой,  -  объяснил
Леонт. - И даже утром в день суда никто еще не знает, какая коллегия будет
заседать. Сейчас как раз бросают жребий.
     - А все остальные только напрасно теряют время, являясь сюда!
     - На это есть причина. Ведь если  заранее  неизвестно,  какие  именно
присяжные будут рассматривать дело, их нельзя подкупить.
     Алексид  задумался,  а  потом  спросил  спокойным  тоном,   чуть-чуть
напоминавшим тон Сократа:
     - А не лучше ли набрать в присяжные  честных  людей,  которых  вообще
нельзя было бы подкупить?
     - Гораздо лучше, - согласился отец, - но зато и гораздо труднее.
     Тут наступила глубокая тишина, и глашатай назвал коллегию  присяжных,
на которую пал жребий.  В  толпе  началось  движение:  те,  кто  оказались
свободными, расходились по домам,  а  избранные  присяжные  становились  в
очередь за раскрашенными жезлами и черепками,  дававшими  им  право  после
суда получить плату.
     - Это коллегия моего отца, - с гордостью сказал Лукиан. - Идемте, они
всегда заседают в Среднем суде. Сейчас мы можем занять  удобные  места,  у
самой ограды.
     Прошло еще полчаса, прежде чем  были  закончены  все  предварительные
приготовления, совершено жертвоприношение  и  присяжные  расположились  на
устланных циновками скамьях; стражники оттеснили  зрителей  за  ограду,  а
старшина присяжных занял свое  место  на  возвышении,  по  обеим  сторонам
которого находились два помоста пониже - для обвинители и обвиняемого.
     - В ящичке, который открывает писец,  -  шепотом  объяснял  Леонт,  -
хранятся свитки с обвинением и уликами. Их запечатали после подачи жалобы.
Этот ящичек называют "ежом".
     - Почему?
     - Не знаю, - признался Леонт. - Так уж повелось.
     - Я вечером спрошу у отца, -  сказал  Лукиан.  -  Уж  он-то  наверное
знает.
     Началось разбирательство дела. К немалой радости Алексида, оказалось,
что, хотя его отец и не знал, почему запечатанный ящичек зовется ежом,  он
прекрасно разбирался во всех тонкостях  судопроизводства.  Его  объяснения
были точными и ясными, и он умел ответить на любой вопрос.
     Однако само дело показалось Алексиду гораздо интереснее, чем судебная
процедура. Одного школьного учителя обвиняли в том, что он  говорил  своим
ученикам, будто солнце - это вовсе не  бог  Аполлон,  который  в  огненной
колеснице объезжает небо, а огромный, добела  раскаленный  шар,  величиной
чуть ли не во всю Грецию. И будто луна тоже  не  богиня  Артемида,  сестра
Аполлона, а другой безжизненный каменный шар, отражающий свет солнца.
     - Да он не в своем уме! - процедил  сквозь  зубы  Лукиан.  -  Что  за
чепуха!
     - Пожалуй, и не в своем,  если  учил  этому  в  школе,  -  согласился
Алексид. - Но, может быть, это не такая уж чепуха.
     Он постарался, чтобы отец не расслышал его  последних  слов.  С  него
было достаточно и возмущенного взгляда Лукиана.
     Обвиняемый, защищаясь, говорил, что никогда не внушал своим ученикам,
будто это предположение - истина. Да, он упоминал о том, что такое  мнение
существует.   Он   считает,   что   мальчиков   надо   приучать    мыслить
самостоятельно, чтобы они умели сами разбираться, где правда, а где  ложь.
А придумал это вовсе не он - кто угодно может  купить  сочинения  философа
Анаксагора, где такое мнение изложено очень подробно.
     Среди присяжных послышался возмущенный ропот. Упоминать об Анаксагоре
при подобных обстоятельствах было более чем неуместно.
     - Его ведь изгнали в дни моей молодости как раз за такие разговоры, -
объяснил Леонт. - Эта история наделала  много  шуму,  потому  что  он  был
другом Перикла, но даже Перикл не мог его спасти.
     Разбирательство дела окончилось. Присяжные вереницей потянулись  мимо
урн для голосования. У  каждого  было  два  боба:  один,  черный,  означал
"виновен", другой, белый - "невиновен". Один из  них  опускался  в  первую
урну. Второй, ненужный, бросали во вторую.
     Учитель  был  признан  виновным  значительным  большинством  голосов.
Обвинитель требовал, чтобы его приговорили к изгнанию. Учитель, окруженный
женой и детьми, - все они были одеты в самую старую свою одежду  и  горько
рыдали, стараясь разжалобить судей, - просил, чтобы с него лучше  взыскали
штраф.
     - Но почему он называет такую большую сумму? - удивился Лукиан.
     - Присяжные должны выбрать то или иное наказание, но назначить  сумму
штрафа они не могут.
     - Ах, вот как! Значит, если он попросит малого штрафа, его  наверняка
приговорят к изгнанию?
     - Именно так.
     Алексид обрадовался, когда был оглашен результат второго  голсования.
Учителя приговорили к штрафу.
     - Но, конечно, - заметил Лукиан, - его школе конец. Какой же  человек
пошлет своего ребенка учиться у полоумного?
     Выйдя за ограду, они встретили отца Лукиана. Он сказал, что голосовал
за штраф.
     - Видишь ли, - пояснил он своему негодующему сыну, - этот учитель,  в
конце  концов,  мелкая  рыбешка.  Судили  его  только  для   того,   чтобы
посмотреть, как настроен народ.
     - Значит, - спросил Алексид, и сердце его  сжалось,  -  будут  и  еще
обвинения в богохульстве? Против... против других людей?
     - Этим давно пора заняться. Надо же как-то  ограждать  вас,  незрелых
юнцов. А в наши дни болтают много всякой опасной чепухи. Свобода  речей  -
вещь, конечно, прекрасная, но... - Он пожал плечами. - Тут  нужна  большая
осмотрительность. Эти преступления не похожи на обычные.  Все  зависит  от
настроения  народа,  а  оно  пременчиво.  Мы  можем  взяться  за   опасных
смутьянов, только если будем заранее уверены, что их  признают  виновными.
Это все очень хитрые молодчики, и  если  есть  хоть  малейшая  вероятность
того, что они будут оправданы, то уж лучше вовсе их не  трогать  -  меньше
будет вреда.
     -  Будем  надеяться,  что  это  дело  послужит  предостережением  для
остальных, - заметил Леонт. - Мне не по  душе,  когда  людям  препятствуют
высказывать то, что они думают, но...
     - Нет, еще нескольких таких обвинений не миновать, - заверил их  отец
Лукиана. - Кое-кто ждет не дождется  проучить  этих  умников!  -  Он  даже
причмокнул от удовольствия.
     А Алексид с ужасом представил себе, что пред гелиэей стоит  Сократ  -
перед пятьюстами присяжных, столь  же  самодовольных  и  глухих  ко  всему
новому, как отец Лукиана. А ведь Сократ не станет  просить  о  милосердии.
Если уж он предстанет перед судом, его ждет изгнание, а то и смерть.



                          11. ДЯДЮШКА ЖИВОПИСЕЦ

     - Я просто не знаю, Алексид, что с тобой делать!
     Леонт был очень рассержен. Он бросился на ложе рядом  со  столом,  на
котором был накрыт ужин, но не прикоснулся к еде. Его жена, Ника  и  Теон,
почувствовав в воздухе бурю, замерли на своих табуретках. Алексид, который
учился есть в полулежачем положении,  как  полагается  взрослым  мужчинам,
приподнялся на локте и с беспокойством посмотрел на отца.
     - Не понимаю, на что ты тратишь свое время! Во всяком случае,  не  на
атлетические упражнения.
     - Я много гулял, отец, и купался, и...
     - Он вовсе не бездельник, - заметила мать. - Но не могут же все  наши
сыновья отличаться на состязаниях.
     - Я этого и не требую! - Леонт наконец с неохотой принялся за еду.
     Скупо освещенную маленьким светильником комнату наполнили  аппетитный
запах жареной свинины. Они не слишком часто  ели  мясо,  но  сегодня  ради
праздника был принесен в жертву поросенок. Берцовые кости и  немного  жира
были сожжены на алтаре, лучший кусок отдан жрецу, все остальное попало  на
кухню. "И надо же было, -  думала  мать,  -  чтобы  Леонт  именно  сегодня
вечером повстречал этого человека! Такой вкусный ужин -  и  никого  он  не
радует!"
     - Я давно уже не надеюсь, что Алексид  когда-нибудь  прославится  как
атлет, - продолжал Леонт, - однако я полагал, что и  он  по-своему  станет
украшением нашей семьи. Но я, кажется, ошибся.
     - В чем же я провинился на этот раз?
     - В чем ты провинился на этот раз? Не смей мне дерзить, мальчишка!
     - Прости, отец, я не хотел...
     - В дни  моей  юности  мы  не  смели  задавать  вопросы  старшим.  Мы
помалкивали, пока нас не спрашивали. Ты набрался этих  привычек  от  людей
вроде Сократа. Наверно, ты опять вертишься около него, хотя я  тебе  давно
это запретил!
     - Нет, отец! - с негодованием ответил Алексид.
     Не раз, завидев Сократа и  его  друзей  на  рыночной  площади  или  в
гимнасии, он готв был нарушить запрет, но  привычка  к  послушанию  всегда
брала верх.
     - Сократ? - с интересом спросил  Теон.  -  Это  тот  старик,  который
всегда богохульствует?
     - Да! - сказал Леонт.
     - Нет! - одновременно с ним воскликнул Алексид.
     Случись это в другое время, оба  они,  наверно,  рассмеялись  бы,  но
теперь только обменялись гневными взглядами.
     - А! -  пнимающим  тоном  произнес  Теон.  -  Значит,  он...  этот...
вменяемый богохульник.
     - Не вмешивайся не в свое дело, Теон! - Голос Леонта, однако, не  был
строгим: Теон недавно выиграл состязание в беге, и отец  пока  смотрел  на
его выходки снисходительно.
     Он снова повернулся к тому сыну, чье поведение радовало  его  гораздо
меньше:
     - Только что по дороге домой я встретил Милона.
     - Я слушаю, отец.
     - Он  говорит,  что  ты  пропускаешь  занятия,  готовишь  уыпражнения
кое-как, на занятиях сидишь с отсутствующим видом, дерзишь ему.
     - Никогда не поверю, что Алексид может дерзить, - вмешалась  мать.  -
Хотя, конечно, Милон ему не нравится.
     - Ну, а если ему скучно, - сказала Ника,  зардевшись  от  собственной
смелости, - значит, Милону следовало бы учить более интересно.
     - Ты кончила? - спросил Леонт, сердито хмурясь. - А теперь  пусть  он
сам говорит. Я послал его к  одному  из  прославленных  афинских  софистов
именно для того, чтобы он научился говорить сам за себя.
     - Может быть, он и самый прославленный, но уж никак не самый  лучший!
- не сдержался Алексид. - Милон просто напыщенный краснобай и обманщик. И,
что еще хуже, каждый год он плодит все новых точно таких же  краснобаев  и
обманщиков - скоро от них в городе тесно станет. Разве ты не  знаешь,  что
Гиппий тоже учился у него? А я не хочу быть таким. Но я никогда не  дерзил
Милону, чему бы он нас ни учил, я только указывал на его ошибки.
     - "Указывал"! Ты еще слишкм молод, чтобы кому-нибудь указывать.  Твое
дело - стараться изо всех сил, не лениться и  запоминать  все,  чему  тебя
учат.
     - Отец, из меня же никогда не выйдет оратора...
     - А ты пробовал добиться этого? Во всякоом случае, вместо того  чтобы
в одиночестве шляться по горам, ты мог бы посещать все  занятия,  побольше
упражняться и быть пчтительным с Милоном. Или я попроосту ошибся в тебе  и
мне надо смириться с мыслью, что один  из  моих  сыновей  будет  никчемным
неудачником вроде  моего  старика  дяди?  Видно,  имя  "Алексид"  приносит
несчастье!
     - Твой дядя Алексид очень хороший человек, - решительно  заявила  его
жена. - Если он беден, то лишь потому, что всегда заботился о других, а не
о себе.
     - Это вы про дядюшку Живоприсца? - спросил Теон. - Я его очень люблю.
     - К несчастью, - возразил Леонт, - в городе его уважают куда  меньше,
чем в этом доме. Надеюсь, что все мои сыновья добьются в жизни большего.
     Дети упрямо молчали. Они все любили старого  дядю  своего  отца.  Они
давно уже прозвали его дядюшкой Живописцем, потому что он все дни проводил
в гончарной мастерской, покрывая черным лаком  готовые  чаши  и  амфоры  и
выцарапывая по нему рисунки. Это прозвище шло к нему. "Двоюродный  дедушка
Алексид" звучало бы слишком сухо.
     - Как бы то ни было, - сказал Леонт, - если Алексид решил, что лень и
небрежность помогут ему увернуться он занятий с Милоном, он  заблуждается.
Ему просто придется повторить  все  сначала.  Я  уговорил  Милона  -  надо
сказать, он был рад сделать мне одолжение, - взять Алексида в ученики и на
будущий год.


     На смену осени подходила зима. Под свинцовыми  тучами  стаи  журавлей
летели в Египет. Потом начались дожди и свирепые  ветры.  Блестели  омытые
водой скалы, кружили в воздухе сухие листья,  вздувшийся  Илисс  бурлил  в
лощине.
     - Скоро мы уже не сможем приходить  в  пещеру,  -  вздохнув,  сказала
Коринна. - Будет так холодно! Да и дни становятся такими короткими, что не
успеешь прийти сюда, как уже надо торопиться домой, пока не стемнело.
     - Мы могли бы развести костер, тогда в пещере будет тепло.
     Они сидели скорчившись у выхода из пещеры и смотрели, как струи дождя
хлещут по скрипящим на ветру ветвям.
     - Ничего, скоро опять придет весна, - утешила его Коринна. - А с  ней
и Великие Дионисии. Тебе надо собраться с силами и закончить свою комедию.
     - Я ее закончил.
     - Что? Ты сочинил и последнюю счену?
     - И новые строфы хора вместо тех, которые мне не нравились.  Я  почти
не спал ночь, все переделывал и переделывал их в уме.
     - Ах, вот пчему ты такой бледный, как мелом вымазанный!
     - Да нет, я чувствую себя хорошо.
     - А как строфы хора?
     - Как будто ничего. Хотя теперь я не слишком в этом уверен.
     - Ну, так прочти мне.
     Алексид вытащил свиток и прочел стихи, в которые он вложил всю  свыою
любовь к Афинам, всю гордость за них. Когда  он  дошел  до  заключительных
строк, его голос дрогнул:

                     Фиалковый венец наш город носит,
                     И море синее - кайма его одежд.

     Коринна молчала очень долго, и Алексид уже решил,  что  стихи  ей  не
понравились. Наконец она сказала совсем тихо:
     - Они прекрасны! Как, наверно, приятно чувствовать  себя  афинянином!
Знать, что это твой родной город. Если, услышав эти строфы, зрители не...
     - Никакие зрители их на услышат, - с горечью  перебил  ее  Алексид  и
свернул свиток. - Ее не примут к представлению.
     - Но почему, Алексид? Это  же  так  хорошо  -  вся  комедия,  хочу  я
сказать. Неужели ты думаешь, что все остальные обязательно будут лучше?
     - Архонт ведь и в руки  не  возьмет  комедию,  написанную  вчерашиним
школьником! Я просто дурак, что не хотел прежде взглянуть правде в глаза.
     Коринна внимательно посмотрела на него. Потом схватла за плечи и  так
встряхнула, что мокрые волосы упали ему на лоб.
     - Ты разговаривал с Лукианом! - строго сказала она.
     - Нет, с его отцом.
     - И ты рассказывал ему про нашу комедию?!
     - Конечно, нет! Я расспросил его  обиняками.  Он  назубок  знает  все
законы и установления. Он сказал, что молодому человеку нечего и надеяться
увидеть свою комедию в театре. "Видишь ли,  милый  мальчик,  -  Алексид  с
невеселой улыбкой  передразнил  отца  Лукиана,  -  архонт  тратит  на  это
общественные деньги и не должен забывать, что он  отвечает  перед...  э...
теми, кто его выбрал. Какой бы хорошей ни показалась рукопись ему,  как...
э...  частному  лицу,  как  должностное   лицо   он   проявит   величайшую
осторожность и осмотрительность..."
     - Какая чепуха! - со злостью сказала Коринна.
     - Однако боюсь, что он прав.
     - Ты уверен? Наверно, можно найти какой-нибудь обходной путь.
     - Конечно, я могу спрятать рукопись на несколько лет и представить ее
на состязание, когда мне исполнится двадцать один год. Все равно  шутки  у
меня такие старые, что могут и еще полежать.
     - Перестань зубоскалить, Алексид! Ты говоришь  так,  будто  тебе  все
равно.
     - Но ведь так и следует поступать тому, кто пишет комедии, - смотреть
на все весело.
     К этому времени дождь уже перестал.  Тучи  разошились,  и  вдруг  все
кругом озарилось бледным золотом осеннего солнца. Серая даль  превратилась
в сине-зеленое море.  Над  городскими  кровлями  встала  лилиоватая  глыба
Акрополя.
     - Посмотри, - сказала Коринна и вполголоса произнесла:

                     Фиалковый венец наш город носит,
                     И море синее - кайма его одежд.

     Она улыбнулась, и в глазах ее появилась глубокая уверенность.
     - Ты увидишь свою комедию в театре, - сказала она.
     Однако потом она призналась, что не имела ни малейшего  понятия,  как
можно этого добиться.


     Через два дня она  придумала  план  действий.  Ей  так  не  терпелось
рассказать о нем Алексиду,  что  она  решила  перехватить  его,  когда  он
отправится к Милону, - зайти к нему домой она не решалась, опасаясь  гнева
его отца.
     Алексида она не встретила, но зато увидела Лукиана. Нетерпение  взяло
верх над осторожностью, и, подбежав к нему, она дернула его за хитон.
     - Лукиан! - окликнула она его, еле переводя дух.
     Он оглянулся, и в его блестящих темных глазах появилась досада.
     - Что тебе от меня нужно? - Мне необходимо поговорить с Алексидом! Ты
ему это передашь?
     Лукиан смерил ее взглядом,  и,  хотя  его  красивое  лицо  оставалось
непроницаемым,  ей  показалось,  что  она  без  труда  читает  его  мысли:
нежелательное знакомство... девушка, да к тому  же  бедная  чужестранка...
следует оградить своего лучшего друга...
     Однако после некоторого колебания тот ответил:
     - Хороошо, я ему передам.
     - Спасибо тебе!
     - Ну... мне пора. Я и так  опаздываю.  -  И,  нервно  оглянувшись  по
сторонам, багрово покрасневший Лукиан поспешил дальше чуть ли не бегом.
     Коринна вернулась в харчевню, решив никуда  не  отлучаться,  пока  не
придет Алексид.
     - Нечего шляться без дела, - такими словами встретила ее мать. - И не
торчи во дворе. Зачем это ты надела своой праздничный желтый хитон?  Сразу
его замажешь. Иди-ка переоденься и берись за  работу,  нечего  даром  есть
хлеб.
     - Ну хорошо, хорошо.
     Коринна подчинилась с большой неохотой.  Не  потому,  что  не  любила
помогать матери стряпать - кухня зимой была  очень  уютным  местом,  -  но
разве приятно будет, если Алексид увидит ее в лохмотьях, красную  от  жара
печки, с сажей на носу? Однако Горго не терпела, чтобы ей преречили.
     Казалось, утро никогда не кончится. Но вот тени во дворе стали совсем
короткими. Приходили и  уходили  какие-то  люди.  Заслышав  шаги,  Коринна
спешила обтереть лицо и осторожно выглядывала за дверь, но Алексида все не
было.
     Последнее разочарование постигло ее уже пред самым  обедом.  В  кухню
заглянул богато одетый раб. Он спросил Горго,  а  потом  важно  указал  на
своего хозяина, оставшегося в дворике. Горго опытным глазом сразу  оценила
дорогой плащ и щегольские сапожки и  поспешила  навстречу  гостю,  вытирая
руки о передник.
     - Ты хочешь меня видеть, господин?
     - Да. Если тебя зовут Горго.
     - Это мое имя, господин.
     - Гм! Ну, я заглянул в  твое  не  слишком-то  благоуханное  заведение
потому, что хочу устроить пир и слышал, будто ты одна  из  самых  искусных
поварих в Афинах. Говорят, ты знаешь сиракузскую кухню и всякие тонкости.
     Горго просияла:
     - Уж я постараюсь угодить господину! Я прожила в Сиракузах шесть лет,
и, хоть не мне это говорить, я...
     - Довольно, довольно! - Он  остановил  ее  изящным  жестом,  сверкнув
престнями. - Пстарайся, любезнаейшая, ты об этом не пожалеешь.  Ты  можешь
позаботиться и о развлечениях для моих гостей - ну, там, музыка, танцы...
     - Уж положис