и ты
знаешь  дядю  Альда.  Неужели  он согласился  бы принять участие в подделке?
Посуди сам -- ты ведь так долго работал у него.
     -- В том-то и беда, синьорина Анджела.
     -- Я не понимаю.
     -- Все скажут, что я  сделал поблажку своему нанимателю. А это  тоже не
так уж приятно.
     Алан в первый раз вмешался в разговор:
     -- А нельзя ли сохранить эти обстоятельства в тайне?
     -- О  нет!  Публикация  неизвестной греческой  комедии вызовет огромный
интерес.  Все ученые  Европы  захотят  узнать,  где  и  когда ее нашли.  Они
потребуют   предъявить   рукопись   оригинала,  и   наше  объяснение  их  не
удовлетворит.
     Альд тяжело вздохнул  и поднялся  на  ноги, давая  понять, что разговор
окончен.
     -- Ты прав, --  сказал он. -- Я теперь вижу, что это невозможно. Пойдут
сплетни, и твое и мое доброе имя будет запачкано.
     Анджела  все-таки не  заплакала. Наоборот, в ее глазах вновь загорелась
решимость.
     -- Ну что ж! -- воскликнула она. -- Остается одно.
     -- А именно, моя дорогая?
     -- Я сама поговорю с Ястребом.
     -- Это бесполезно, Анджела. Ты только зря потеряешь время.
     -- Сначала выслушай, что я придумала.

     Разумеется,  им не грозила никакая  опасность. Алан  и Анджела  вновь и
вновь  повторяли  это  друг другу  в  течение тех нескольких  дней, пока они
ожидали, чтобы печатники  и переплетчики  (поклявшиеся  свято хранить тайну)
закончили,  наконец,  свою  работу.  Герцог  Молфетта  не  посмеет и пальцем
тронуть дочь  почтенного гражданина венецианской  республики, которая  среди
бела дня открыто придет  к нему. Да  и зачем ему это может  понадобиться? Он
ведь торжествует победу, добившись своего: единственный сохранившийся в мире
экземпляр комедии Алексида надежно заперт в его библиотеке.
     --  К  тому  же,  --  заключила  Анджела,  -- Ястреб  все-таки  человек
благородный -- по нынешним итальянским понятиям.
     Но  несмотря на  все  эти  рассуждения,  поднимаясь  вслед  за  ней  по
мраморным  ступеням  к  дверям,  из которых  в вечер карнавала  ему  удалось
вырваться лишь с таким трудом, Алан ощутил невольный трепет. Что ж, тогда он
все-таки  заставил  герцога уступить. Пусть Анджела попробует  добиться того
же.
     Они  назвали  свои  имена, и вскоре  слуга,  вернувшись  в великолепную
прихожую,  сказал,  что  его  светлость  готов  их  принять.  И  снова  Алан
вздрогнул, когда слуга повел их по длинным галереям, которые он помнил столь
живо. Его рука невольно легла на эфес шпаги.
     Он был  в новом костюме и при шпаге  -- по ходатайству Альда  городские
власти  дали  ему разрешение носить  оружие.  Анджела  была блистательна.  В
парчовом  платье с  зеленой  отделкой она  плыла по  мраморному полу, словно
принцесса.  Теперь  никто не догадался бы, что эти золотисто-рыжие волосы от
природы были черными,  но, к большой досаде девушки, с ее  лица еще не сошел
немодный загар, напоминавший об их путешествии.
     Ястреб сидел  все в том же кресле с высокой  спинкой. Как и  в  прошлый
раз, он не  сразу прервал молчание. Алану даже показалось, что  старик сидит
тут  в  этой позе с  тех самых пор,  как они  расстались. На нем был тот  же
костюм из  коричневого бархата, а  унизанные перстнями белые пальцы играли с
тем же драгоценным медальоном.
     И только  увидев за спиной  герцога Чезаре Морелли, угрюмо  и  тревожно
посматривавшего на них, Алан избавился от о той иллюзии.

     --  Ну?  -- как  всегда вкрадчиво  спросил, наконец,  герцог.  --  Ваше
посещение -- для меня  большая  честь, но, признаюсь, я не догадываюсь о его
цели.
     -- Я принесла подарок твоей светлости, -- любезно сказала Анджела.
     -- Рад это  слышать.  Я  опасался,  что  услышу просьбу,  на которую  с
величайшим сожалением должен был бы ответить отказом.
     Холодные  глаза  герцога  смотрели   на   них   с  подозрением.  Чезаре
подобрался, словно кот, готовящийся к  прыжку,  и,  скользнув вокруг  стола,
встал рядом с Анджелой.
     Алан  чуть не  засмеялся. Уж не опасаются  ли они отравленных кинжалов?
Ну, то, что их ждет, покажется им  ненамного  приятнее. Он протянул  Анджеле
небольшой предмет, завернутый в шелк, и она  положила  сверток на стол перед
герцогом.
     -- В знак уважения от моего дяди и моего  отца, -- сказала она с легкой
улыбкой и,  изящно поклонившись, отступила  на шаг. -- Хотя ты и  гнушаешься
плодами их трудов,  быть  может,  твоя  светлость  соблаговолит принять этот
образчик их искусства.
     Герцог  развернул  шелк  и  зло  сощурился  при  виде  новенькой книги,
аккуратно переплетенной в  телячью кожу. Он открыл ее, взглянул на титульный
лист и  испустил прерывистый вздох:  заголовок над дельфином  и якорем Альда
гласил:
     "Овод", комедия Алексида".
     Наверное,   герцог  побледнел  бы,  но  его  лицо  и  так  всегда  было
мраморно-бледным. Выражение его глаз тоже не изменилось, и  только на виске,
словно  голубая молния, задергалась жилка,  а  голос стал глухим от  ярости,
когда он сказал:
     -- Как ты это объяснишь, Чезаре?
     Красивое лицо  Морелли  исказилось от ужаса  и  изумления. Он попытался
что-то ответить,  но  язык  ему не повиновался. Герцог  грозно ждал. Наконец
Чезаре пролепетал:
     -- Это подделка! Я сказал твоей светлости  правду... других экземпляров
рукописи не существует...
     --  Лжец! -- Герцог говорил по-прежнему тихо, но это единственное слово
прозвучало как приговор.
     Он начал перелистывать  страницы книги,  и хотя это  длилось не  больше
минуты, всем троим она показалась вечностью. Потом он снова заговорил:
     --  Это слово  в слово  совпадает с  тем  экземпляром,  который  ты мне
доставил, поклявшись, что он -- единственный в мире.
     -- Я... я не понимаю! Я...
     --  Ты  обманул  мое  доверие, --  неумолимо  сказал герцог.  --  Этого
достаточно.
     -- Клянусь твоей светлости...
     -- Ты больше у меня не служишь.  Свою плату ты получил: как  оказалось,
не по заслугам. Больше я тебя не желаю видеть.
     Чезаре хотел было что-то сказать в свое оправдание, но, встретив взгляд
холодных  глаз, понял, что  это  бесполезно,  и покорно вышел из библиотеки.
Наступило молчание. Сдержанность герцога, его спокойный тон делали его  гнев
еще более страшным.
     "Не разразится ли буря сейчас?" -- подумал Алан. Удастся ли им добиться
того, ради чего они пришли сюда?
     Герцог посмотрел на них и, к их большому изумлению, мрачно улыбнулся.
     -- Итак, победа все-таки осталась за тобой, мессер Дрейтон.
     -- Вернее  будет сказать,  что  игра окончилась  вничью.  Ведь рукопись
находится у твоей светлости. Значит, лавры мы поделили пополам.
     -- Это верно. -- Герцог пропустил между пальцами серебряную цепь и стал
вертеть медальон. -- Но как бы то  ни было, тебе  удалось  провести  Чезаре.
Умный противник нравится мне больше глупого слуги.
     Анджела поспешила воспользоваться его последними словами.
     -- Значит, ты не затаишь неприязни к нам?
     -- Нет. Я попробую примириться с неизбежным, как подобает философу.
     Он снова мрачно улыбнулся.
     И тут Анджела решилась.
     -- Я знаю, -- сказала она, -- что твоя светлость -- благородный человек
и истинный ценитель искусства и литературы.
     Герцог слегка поклонился, словно благодаря ее за лестное мнение.
     -- Тебе  претит книгопечатание,  но ведь невежество и  искажения претят
тебе еще больше?
     -- Разумеется.
     --  Пока  мы напечатали  и  переплели лишь  несколько  экземпляров этой
книги. Но ты не можешь помешать нам напечатать все издание.
     -- Я хорошо это знаю, синьорина.
     -- И я хочу обратиться к тебе с просьбой, в которой ты мне не откажешь,
если ты -- истинный любитель древней литературы и философии, а не тщеславный
собиратель редкостей. В нашей рукописи могут быть некоторые  искажения. Если
их не исправить, эти ошибки попадут во все, университеты и библиотеки Европы
и будут подобны... подобны сорнякам в цветнике знания.
     --  Ты очень красноречива,  синьорина!  Вот потому-то мне и не нравятся
печатные станки.
     --  Но ведь комедия все  равно будет напечатана! -- не моргнув  глазом,
заверила его Анджела. -- И от тебя зависит,  получит  ли ее мир такой, какой
ее написал Алексид,  или  с ошибками, которые из  века в  век  будут вводить
людей в заблуждение.
     Ее  дерзкая  настойчивость,   каралось,   привела  герцога   в  хорошее
настроение. Его голос снова стал вкрадчивым, а улыбка -- почти веселой.
     -- Я понимаю,  что ты имеешь в виду, синьорина. Но вряд ли ты  думаешь,
что я  отдам  тебе варнскую  рукопись,  чтобы  ты  могла  отнести  ее  своим
печатникам.
     -- Ну конечно,  нет. Мы просим только об  одном: позволь сведущим людям
ознакомиться  с  рукописью  в  твоей   библиотеке  и  сравнить  ее  с  нашим
напечатанным экземпляром.  Если хочешь,  окружи их вооруженной стражей, но в
любом случае ты можешь ничего не опасаться.
     Герцог  задумался.  Они ждали его ответа  затаив дыхание.  Белые пальцы
крутили  медальон,  драгоценные  камни  то  вспыхивали,  то  гасли,  и  Алан
почувствовал, что эти переливы цветных огней словно завораживают его. Но тут
медальон  упал  на  коричневый  бархат и,  качнувшись, замер.  Герцог поднял
глаза.
     --  Раз  я  не  могу  воспрепятствовать тому,  чтобы  эта  комедия была
напечатана,  --  сказал он, -- то пусть  она будет  напечатана  без ошибок и
искажений. Пришли ко  мне  кого  хочешь и  когда  хочешь. Я  сам  покажу  им
рукопись.
     Анджела поклонилась со всем изяществом, на какое только была способна.
     -- Мой дядя поспешит сегодня же явиться к твоей светлости. Он  приведет
с собой своего помощника Марка Мусура.

     Наступила осень. Но солнце в Венеции все еще было жарким. На балконе, с
которого  открывался  вид на  церковь Святого Августина, Анджела, застенчиво
склонив голову,  выслушивала предложение  --  результат  искусных  маневров,
занявших у нее все лето.
     -- Ах, право же, Микеле, -- пролепетала она,  потупив глаза, -- это так
неожиданно! Я никак не думала... и просто не знаю, что ответить.
     --  Я,  конечно, уже  говорил  с  твоими  отцом  и матерью,  --  сказал
флорентинец. -- Они согласны.
     "Попробовали  бы   они  не  согласиться!"   --   подумала  Анджела,  но
благоразумно не произнесла этого вслух, а только сказала:
     -- Я всегда  беспрекословно слушаюсь родителей! Ведь  кому,  как не им,
знать,  что  лучше  для их дочери,  не правда  ли? --  Затем она мечтательно
добавила: -- Наверное, мне понравится Флоренция. Вести собственный  дом... и
отдавать распоряжения. ..
     Микеле смотрел на нее и со всей глупой доверчивостью влюбленного  думал
о том, какая она кроткая  и милая -- ну  просто котенок. Ему еще  предстояло
узнать, что из котят вырастают кошки...
     А в  этот  час  Алан, качаясь на  свинцовых  валах  Па-де-Кале,  тщетно
всматривался в ноябрьский  туман, пытаясь различить  берега  Англии. Морская
болезнь  не пощадила  его и на этот раз, и он вновь  и вновь  радовался, что
перед возвращением на  родину ему не придется  блуждать по  морям десять лет
подобно Одиссею.
     Он  опять извлек из  потайного  кармана  своей  куртки  два  талисмана,
которые ободряли его во время долгого и утомительного пути через Францию.
     Одним талисманом было письмо Эразма из Кембриджа.

     Тут все говорят о великой службе,  которую ты сослужил миру, вернув ему
еще одно сокровище  греческой  литературы.  Тот  случай  забыт.  Я говорил с
главой твоего колледжа, и ты будешь радостно  встречен здесь, если пожелаешь
вернуться.

     Алан  перечитал  это письмо в  сотый раз, а  потом обратился  к  своему
второму  талисману: комедии  Алексида  с латинским посвящением  Альда. Самые
прославленные  ученые Европы считали большой честью  удостоиться  посвящения
знаменитого книгопечатника,  и  вот  оно,  написанное  красивым  курсивом --
собственным изобретением Альда:

     Алану Дрейтону, Другу  греческих  авторов и  моему,  который  вместе со
своим товарищем  Анджело спас Алексида  из мрака темницы  и вернул ею  свету
дня.

     "Со своим товарищем Анджело!.." Как  жаль, что никто  никогда не узнает
об  участии Анджелы  в этом предприятии!" --  в  который раз сердито подумал
Алан. Но даже и не слишком чопорная Италия ужаснулась бы, узнав, что девушка
в мужском наряде путешествовала по самым глухим областям Европы.
     И он дал себе клятву, что в будущем, когда разоблачение ее тайны уже не
будет   грозить  Анджеле   неприятностями,   он   загладит  причиненную   ей
несправедливость. Она получит красивую книгу,  в которой  ничего не  поймет,
потому что стихи в ней будут написаны по-английски. Ничего, кроме титульного
листа,  который  он  переведет   для   нее  на  греческий:  "Овод"  Алексида
комедиографа; впервые переведен на английский язык Аланом Дрейтоном". А ниже
-- "Посвящается Анджеле д'Азола (впрочем, тогда она уже будет носить фамилию
этого  бедняги,  как  бишь  его?), без  которой  греческий оригинал  был  бы
навсегда утрачен для мира".
     У  него  пальцы чесались поскорее  взяться за перо. Он хотел немедленно
начать  работу,   чтобы   изысканные  и  звучные   греческие   стихи  скорее
превратились в  английские, понятные всем его соотечественникам, радующие их
своей красотой. Но он знал, что этот труд требует времени и терпения. Он был
еще молод,  и молод был  сам английский язык, сталь его  слов еще  далеко не
закалилась.  Сколько  предстоит  сделать!  Придется  заново  создавать  даже
стихотворные размеры!
     Он  был рад, что возвращается на  родину. Жизнь в  Англии обещала стать
еще более интересной,  еще более кипучей.  В  пути он узнал о смерти Генриха
VII.
     Теперь на английском  троне сидел новый король:  молодой, как  он  сам,
восемнадцатилетний  силач  и  великан,  искусный  атлет  и  музыкант, знаток
древних языков, любитель книжной мудрости -- Генрих VIII.
     Угрюмые серые дни остались позади.
     Англия стояла на пороге зеленого великолепия своей тюдоровской весны.
     Вцепившись  в мокрый борт,  Алан  жадно  всматривался  в  даль,  словно
стараясь  увидеть не  только меловые дуврские  утесы, но и грядущее.  Однако
густая завеса тумана, повисшего над морем, была непроницаема.
     Туман скрывал от глаз Алана его родину, где сэр Томас Мор уже обдумывал
свою "Утопию". Туман окутывал Кент, где вскоре  в семье сапожника должен был
родиться Кит  Марло, первый великий английский  драматург. В  хмуром  тумане
нельзя  было  разглядеть  страну, которой  скоро  суждено было  прославиться
подвигами  Дрейка  и Рэлея,  зазвенеть  музыкой  Бэрда  и  Тэллиса,  стихами
Шекспира и Сиднея, Спенсера и Чэпмена, и еще многих, многих других...
     Корабль с упрямой надеждой пробивался сквозь  туман к Дувру; и с той же
упрямой надеждой Алан и Англия шли навстречу своему будущему.


        "ПОСЛЕСЛОВИЕ"

     Древние римляне  говорили, что книги,  как и люди, имеют  свою  судьбу.
Можно добавить: судьбы  книг всегда  переплетались с  судьбами людей. Только
приключения человека  ограничены  годами  его жизни, а  "приключения"  книги
могут развертываться на протяжении столетий.  Как это и было с той книгой, о
которой рассказал английский писатель Джефри Триз в повести "Холмы Варны".
     Пусть  никого не  огорчает, что герой повести Алан Дрейтон,  да  и сама
найденная им рукописная книга, произведение  афинского драматурга  Алексида,
-- плод вымысла писателя и что  на карте Балканского полуострова,  у берегов
Адриатики, не  найти озера  Варна  (болгарский город,  носящий это название,
расположен  совсем  в другом  месте  --  на  берегу Черного моря).  Истории,
подобные той,  что рассказана  в  повести,  как  вы  узнаете,  прочитав  эти
страницы,  на  самом  деле  случались  не  раз  в  те времена.  Джефри  Триз
достоверно  передал главное: взгляды и стремления людей той эпохи и  историю
того, как  древние книги, прекрасные творения поэтов и прозаиков, ораторов и
мыслителей Древней Греции  и Древнего  Рима, забытые или  полузабытые людьми
средневековья и веками пылившиеся  в  библиотеках  монастырей,  вновь  стали
достоянием  человечества,  возродились  к  новой  жизни.  Это  действительно
произошло благодаря  неустанным  поискам,  длительным путешествиям, трудам и
открытиям людей, которые, как Алан и Анджела и их учителя  и  наставники  --
знаменитый  писатель  Эразм Роттердамский и венецианский книгопечатник  Альд
Мануций, носили славное имя гуманистов.
     Каждый,  кто  любит  книги и  собирает их, кто  подолгу  простаивает  у
прилавков   книжных   магазинов,  перелистывая  новые  издания,  или  упорно
разыскивает полюбившуюся книгу в  библиотеках, легко поймет Алана  Дрейтона,
его  благородное  увлечение и самоотверженность в поисках. Но почему Алан  и
Анджела и другие  гуманисты  так  сильно тяготели к  произведениям писателей
античности (под  именем  античной  культуры  мы объединяем  культуру Древней
Греции и Древнего Рима)? Разве только потому, что это были старинные  книги,
которые высоко ценились?  Нет, вы  заметили,  что соображения наживы были им
чужды. И не  о  пополнении собственных  библиотек, спрятанных от глаз людей,
пеклись они, как герцог Молфетта. Одной  только любовью к книгам приключения
Алана и Анджелы не  объяснишь. Чтобы лучше понять их,  надо заглянуть  в  то
время, когда жили эти люди. Это время получило название Возрождения.
     После разгрома германскими племенами Западной Римской империи и падения
"вечного города" Рима, казалось, навсегда угасла культура, созданная греками
и римлянами. Были разрушены дворцы и театры, погребены под землей прекрасные
статуи, в огне  пожаров погибли  многие выдающиеся творения мысли,  заглохли
все науки.
     Только  в монастырях и соборах теплились  огоньки образованности. Среди
монахов и  священников  находились  люди,  изучавшие латинский  язык -- язык
древних  римлян. На этом языке они читали библию и другие "священные" книги.
Кое-где  в  монастырях сохранялись рукописные свитки  или кодексы --  листы,
сшитые в  виде тетрадей и обтянутые кожаным переплетом, --  на которых  были
записаны произведения великих писателей  и ученых древности. Лишь к немногим
из  них  обращались  монахи.  Большинство  древних  книг они  отвергали  как
языческие, нехристианские:  ведь  в них упоминались языческие  боги  Юпитер,
Венера,  Марс и  т.  д.  Иногда монахи  с превеликим  терпением соскабливали
строки  великих  писателей  античности,   чтобы  использовать  дорогостоящий
пергамент  для  записи  религиозных  поучений  и  рассказов  о  "чудесах"  и
"откровениях". Ученые средних  веков --  богословы  -- пренебрегали научными
знаниями,  накопленными  людьми  древнего   мира.  Не  человек   и   природа
интересовали их, а изречения "святых" и "пророков".
     Даже через  много веков  после падения Римский  империи, в  1337  году,
когда один из  первых гуманистов, великий итальянский поэт Петрарка, приехал
в Рим, какую картину  запустения  и забвения он нашел здесь! Петрарка бродил
возле  величественных  развалин  -- мимо дворцов,  храмов, арок и колонн,  и
никто не  мог  объяснить ему, как называются эти строения, кем и  когда  они
были воздвигнуты. Некоторые  римляне всерьез  утверждали, что  это  творения
злых духов.
     Но жизнь  шла  вперед. Еще  повсеместно  возвышались  грозные замки  --
твердыни  феодалов, а  вокруг них  на полях  гнули спины, трудясь  на  своих
господ,  забитые  и  бесправные  крестьяне;  еще Европа  была раздроблена на
великое множество феодальных владений, и между князьями  и королями бушевали
беспрестанные войны и  междоусобицы, разорявшие  трудовой  народ; еще крепка
была вера в то,  что этот порядок установлен богом;  и народ с благоговением
взирал на своих светских и духовных владык, -- как медленно забрезжила  заря
нового  времени!  Здесь  и  там  стали  расти  города. За  их  крепкие стены
собирались   беглые    крестьяне,   ремесленники,   купцы   --   энергичные,
сво