же  слышался  шум  рынка,
Коринна сказала:
     - Тут нам лучше проститься. Я знаю, тебе неловко идти со мной...
     - Ну, что ты...
     - Будем честны - или нашему знакомству конец. Таковы здешние  обычаи.
Я не хочу, чтобы из-за меня твой отец рассердился на тебя. И  я  не  хочу,
чтобы ты ссорился из-за меня с Лукианом. Обещай, что ты с ним помиришься и
не будешь обижаться на него по пустякам.
     - Ладно. Но я хочу дружить и с тобой!
     - Тогда приходи завтра в пещеру. Сможешь? Я буду учить тебя играть на
флейте.
     - Обязательно приду.
     На углу они расстались, и Алексид долго смотрел вслед Коринне.  Пусть
она чужестранка, пусть  ее  презирают,  но  она  шла  через  толпу  гордой
походкой, словно богиня Артемида.
     Странная встреча с Магнетом послужила для Алексида  предлогом,  чтобы
заговорить с Лукианом  в  гимнасии.  В  этот  день  была  очередь  Лукиана
украшать  цветами  статую  Гермеса,  бога   -   покровителя   атлетических
состязаний, которая стояла на портике.
     - Помочь тебе? - предложил Алексид.
     Лукиан оглянулся.
     - А!.. - сказал он удивленно. - Если хочешь. Я думаю расположить  эти
гиацинты здесь, а лавры - поверх всего.
     - Понимаю... Лукиан, мне надо тебе кое-что рассказать.
     - О чем? - подозрительно спросил Лукиан.
     - Не о нас с тобой. Это по-настоящему важно. Мне  надо  с  кем-нибудь
посоветоваться, а доверяю я только тебе.
     - Ну, так рассказывай. - Лукиан был явно польщен.
     Тогда Алексид рассказал ему о незнакомце у городских ворот и  о  том,
как, попав в мастерскую Кефала, он случайно узнал, кто это такой. Конечно,
ему пришлось упомянуть Коринну - он не собирался лгать Лукиану,  -  но  он
рассказал всю правду: что до этого дня он с  ней  не  виделся,  но  теперь
назло Лукиану пошел ее искать. Тот внимательно его вслушал и сказал:
     - Извени меня. Я должен был сразу тебе поверить.
     - Забудем об этом! Ведь все  сложилось  к  лучшему:  если  бы  мы  не
поссорились, я не узнал бы, что это был Магнет.
     Тут  к  ним,  неслышно  ступая  босыми  ногами,  подошел   наставник,
обучавший их борьбе.
     - Довольно возиться с цветами, Лукиан. А ты, Алексид,  почему  ты  не
мечешь копье?
     - Сейчас идем! - воскликнули они хором.
     Но, прежде чем они разошлись, Алексид - на  поле,  а  его  друг  -  в
палестру, Лукиан сказал:
     - Дождись меня, и мы решим, как быть дальше.
     - Хорошо! - И Алексид сбежал из тени портика на яркое  солнце.  Давно
уже у него не было так легко на душе.


     - Конечно, это, может быть, напрасная тревога, - сказал Лукиан, когда
они медленно шли домой из гимнасии. - А ты уверен, что не ошибся?
     - Уверен. У него такое запоминающееся лицо... И, кроме того, если  бы
я сначала узнал историю Магнета, то, конечно,  на  скачках  мне  могло  бы
почудиться, будто я его вижу. Но ведь случилось как раз  наоборот.  И  то,
что я расслышал из их разговора, кажется очень подозрительным, хотя  сразу
я этого и не понял.
     - Пожалуй, ты прав, - задумчиво хмурясь, согласился Лукиан. -  Гиппий
сказал - "черезвычайно опасно", имея в виду, что Магнету опасно  находится
в Афинах.
     - И я так думаю.
     - А Магнет сказал, что в подобных  случаях  приходится  прренебрегать
опасностью, да к  тому  же  она  не  так  и  велика,  раз  сумерки  быстро
сгущаются...
     - ...и его не узнают! Ведь на  нем  была  пастушеская  шляпа,  но  он
говорил не как пастух. И он шептался не с кем-нибудь,  а  с  моим  дорогим
другом Гиппием!
     - Мне это не нравится, - сказал Лукиан. - Я слышал про Магнета, когда
был совсем малышом. Ни с того ни с сего человека не изгоняют.
     - Как это должно быть ужасно - расстаться с друзьями, со всем, что ты
любишь... Просто не могу себе представить, что я чувствовал  бы,  если  бы
меня изгоняли.
     - А я не могу себе представить, чтобы ты  совершил  преступление,  за
которое карают изгнанием. Те, кто покушается на свободу Афин,  заслуживают
самого сурового наказания. И, уж во всяком случае,  они  недостойны  того,
чтобы жить здесь. А теперь, - деловито закончил Лукиан, - давай  подумаем,
что делать дальше.
     - Давай.
     - Отцу ты рассказать не можешь, так как  пришлось  бы  слишком  много
объяснять, почему ты оказался в мастерской Кефала,  когда  тебе  следовало
быть у Милона...
     - По-моему, нам вообще не следует упоминать о  Кефале,  -  озабоченно
перебил его Алексид. - У него могут быть неприятности, если люди... люди с
предрассудками, я хочу сказать, если они узнают, что он хранит эту статую.
     - Это уж его дело. Зачем он хранит статую предателя?
     - Но ведь это же произведение искусства, Лукиан! Одно из  его  лучших
творений!
     - Какая разница? Он все равно должен был разбить ее.
     - Ну, не будем из-за этого ссориться, - с принужденным смехом  сказал
Алексид. - Но, может быть, ты скажешь своему отцу? То есть скажешь, что  я
случайно увидел Магнета, - тебе незачем будет объяснять, как я его  узнал.
Пусть думает, что я запомнил его лицо еще до  того,  как  он  был  изгнан.
Тогда, если твой отец поговорит с кем-нибудь из должностых лиц, они смогут
все это проверить... И, во всяком случае, они будут наготове, если  Магнет
осмелится еще раз пробраться в Афины.
     - Я придумал кое-что получше. Мой дядя -  тот,  который  одолжил  нам
лошадей, - член Совета Пятисот [Совет  Пятисот  -  высший  государственный
орган в Афинах]. Я расскажу ему. Ведь  о  делах  государственной  важности
положено докладывать Совету Пятисот, - торжественно заключил Лукиан.
     - Да, конечно.
     И они пошли дальше, чувствуя, что приняли правильное решение и вообще
вели себя с благоразумной рассудительностью взрослых мужчин. Но,  пресекая
рыночную площадь, они увидели Гиппия, и  Алексид,  сам  того  не  замечая,
вновь был втянут в опасный водоворот,  который,  казалось,  бурлил  влкруг
молодого щеголя.


     - За ним надо бы следить, -  таинственно  прошептал  Лукиан.  -  Если
Магнет что-то задумал, то Гиппий - его сообщник.
     - Знаешь что? А если мы сами будем за ним следить?
     - Как это?
     - Поглядим, куда он ходит, с кем  особенно  дружит.  А  если  заметим
что-нибудь подозрительное, то расскажем твоему дяде.
     - Это ты неплохо придумал... Но только тебе придется быть  осторожным
- он ведь знает тебя в лицо.
     -  М-м...  да.  Но  сейчас-то  мне  можно  посмотреть,   с   кем   он
разгованивает, - в толпе он меня не заметит.
     Гиппий стоял в небольшой кучке оживленно беседующих людей. Среди  них
было несколько таких же щеголей, как он, и два-три  человека  постарше,  а
вокруг толпились юноши, к которым теперь незаметно  присоединились  и  два
друга. Они ничуть не удивились,  обнаружив,  что  спор  идет  о  политеке.
Однако они услышали вещи не совсем привычные - разговор шел не о последних
решениях Народного собрания и не о поступках того или  иного  архонта  или
стратега [архонты - девять высших должностных лиц  в  Афинах;  стратеги  -
десять выборных военначальников, совместно командовавших афинской армией].
Обсуждались теоретические вопросы.
     Гиппий с обычной самоуверенностью утверждал:
     - Самая идея демократии никуда не годится. Она строилась на  неверной
основе.
     - Каким же это образом, мой уважаемый юный друг?
     От Алексида и Лукиана говорившего  заслоняла  колонна,  но,  судя  по
голосу, это был человек пожилой; его мягкая, убедительная манера  говорить
разительно отличалась от самоуверенной напыщенности Гиппия.
     - О, это нетрудно объяснить, - небрежно бросил в ответ Гиппий.
     - Тем лучше, а то я не слишком-то понятлив.
     Среди  слушателей  пробежал  смешок.  Гиппиый  торопливо  начал  свое
пояснение, опасаясь упустить благоприятный момент:
     - Ну, мы часто сравниваем управление государством с вождением корабля
и говорим о "государственном корабле"...
     - Прекрасное сравнение!
     - Но мы были  бы  последними  дураками,  если  бы  плавали  по  морю,
руководствуясь "демократическими принципами"! - Произнося последние слова,
Гиппий презрительно усмехнулся. - Если бы мы без  конца  обсуждали,  когда
поднимать парус, а когда бросать якорь, и  решали  бы  голосованием,  кому
быть кормчим, то нами в конце концов пообедали бы рыбы.
     Слушатели опять засмеялись, на этот раз одобрительно.
     - Ну, а кто же должен быть кормчим, любезный Гиппий?  Судя  по  тому,
что ты говорил раньше, ты, вероятно, поставил бы у руля человека, везущего
самый дорогой груз?
     - Ну-у-у... - Гиппий заколебался, подозревая  ловушку.  -  Во  всяком
случае, он больше других будет заботиться о целости корабля.
     - Но сделается ли  он  благодаря  этому  самым  искусным  кормчим?  -
спросил из-за колонны мягкий голос. - Ты когда-нибудь попадал  на  море  в
бурю, Гиппий?
     - Разумеется! И не один раз.
     - И я полагаю, ты в таких  случаях  требовал,  чтобы  к  рулю  вместо
бедняка  морехода  поставили  самого  богатого  из  пассажиров,  и   тогда
преставал опасаться за свою жизнь?
     Слушатели разразились таким громким хохотом, что  он  заглушил  ответ
Гиппия. Алексид увидел, как молодой щеголь, совсем сбитый с толку тем, что
его собственный довод обратился против него, побагровел и начал  бормотать
что-то невнятное. - Кто с ним говорил? - шепнул Алексид Лукиану. - Я  хочу
посмотреть.
     Друзья потихоньку обошли колонну и увидели  человека,  чьи  короткие,
почти смиренные вопросы поставили Гиппия в такое глупое положение.
     - А! - с неодобрением сказал Лукиан. - Оказывается, это Сократ.
     Алексид и раньше видел его - Сократа знал весь  город.  Он  неуклюже,
как пеликан, расхаживал по улицам босиком даже в зимние холода  -  смешной
курносый старик  с  круглым  брюшком,  которое  не  могли  скрыть  складки
хламиды. Но Алексид впервые видел  его  так  близко,  что  мог  разглядеть
насмешливые искорки, светившиеся в  немного  выпученных  умных  глазах,  и
добродушные морщинки в уголках рта. И никогда прежде он  не  слышал  этого
голоса, про который говорили, что он околдовывает.
     Гиппий рассвирепел. Он не выносил, когда над ним смеялись.
     - Мне, конечно, не надо было спорить с тобой,  Сократ,  -  сказал  он
язвительно. - Кто же не знает, что ты самый мудрый человек в Афинах... или
нет - во всем мире!
     - Что ты! - с кроткой улыбкой упрекнул  его  Сократ.  -  Какой  же  я
мудрец? Хотя, быть может, в иных отношениях я  и  умнее...  -  тут  он  на
мгновение умолк и тактично закончил: - ...чем некоторые из  известных  мне
людей.
     - Ах, вот как! Так,  значит,  есть  предел  и  твоей  удивительнейшей
скромности?
     - Мудр я только в одном отношении, мой уважаемый юный друг: я  ничего
не знаю, но при этом я ЗНАЮ, что ничего не знаю. А некоторые  люди  ничего
не знают, но воорбажают, будто знают очень многое.
     Это  было  сказано  так  мягко  и  почтительно,   что   Гиппию   была
предоставлена полная возможность выйти из спора с честью. Но  он  не  умел
быстро справляться с собой, а веселые смешки окружающих не  способствовали
улучшению его настроения. Он скрипнул зубами, грубо буркнул, что ему  пора
идти, и поспешно  удалился.  Сократ  виновато  улыбнулся  остальным  своим
собеседникам.
     - Теперь вы, наверно, поняли, почему меня иногда называют  оводом,  -
сказал он и засмеялся.  -  Таков  уж  мой  удел  -  досаждать  даже  самым
благородным коням и жалить их. А потом смотреть, как они, брыкаясь, скачут
по лугу.
     Алексид вдруг почувствовал, что Лукиан дергает его за плечо.
     - Пойдем, - шепнул он. - Нам тут больше незачем оставаться.
     - Да, пожалуй... - Но Алексид последовал за своим  другом  с  большой
неохотой. Он услышал голос волшебника Сократа  и  с  радостью  остался  бы
слушать его.



                          8. ПОГУБИТЕЛЬ МОЛОДЕЖИ

     Свобода... Новая жизнь... Алексид был прав,  ожидая,  что  его  жизнь
станет совсем другой, когда он кончит учиться в школе. Но, лежа в  темноте
и прислушиваясь к ровному дыханию сладко спящего Теона, он  думал  о  том,
что и понятия не имел, как глубоки будут эти премены.
     Он рос в строгой, но любящей семье, и детство его было  счастливым  -
много игрушек, когда он еще играл в игрушки,  песни  и  сказки,  чтобы  он
скорее уснул, прогулки и всякие удовольствия в дни праздников.  Однако  он
всегда должен был подчиняться суровой дисциплине, уважать которую до  семи
лет, пока он жил на женской  половине,  его  учила  материнская  сандалия,
потом - палка школьного  учителя,  а  главное,  с  самого  младенчества  -
строгий голос отца.
     Его воспитывали так, чтобы он всегда поступал и думал,  как  положено
юноше из почтенной афинской семьи. Ему  пологалось  примерно  вести  себя,
всегда быть учтивым и почитать старших, в установленные дни посещать храмы
и приносить богам должные жертвы, а главное - никогда не забывать, что  он
афинянин, что его  родной  город  находится  под  особым  покровительством
богини Афины, которая сделала его самым  могущественным  и  славным  среди
всех греческих городов.
     Однако в глубине души он позволял себе некоторые  сомнения,  так  как
был прирожденным бунтарем. Почему, если человек  торопится,  он  не  может
бежать по улице бегом? Неужели соблюдение достоинства -  главное  в  жизни
взрослых? И почему, когда к отцу приходять гости, мать  должна  ужинать  в
гинекее, хотя обычно вся  семья  ужинает  вместе?  Почему  считается,  что
женщины могут  разговаривать  только  о  самых  обыденных  педметах  и  не
способны вести умную беседу?
     Правда, задавать себе такие вопросы он стал лишь в последнее время. В
школе было не до них. В школе приходилось зазубривать целые свитки Гомера,
Пиндара и других поэтов, узнавать из них историю богов и героев  древности
и учиться, как следует себя вести и  какие  благородные  качества  в  себе
развивать. Если один поэт противоречил другому или даже самому себе, этого
просто не полагалось замечать. Надо было учить  все  подряд,  так  же  как
музыку и математику. Все это истины (иначе им не стали бы  учить),  и  все
они равно полезны.
     Такая  система  обучения  годилась  для  большинства.  Она  подходила
Лукиану.  Она  воспитывала  благородных  людей,  таких,  как  отец.  Но  в
последнее время Алексиду все чаще казалось, что для него она не подходит.
     Первые  серьезные  сомнения  зародились  у  него  псле  знакомства  с
Коринной.
     Она явилась из мира, лежащего вне пределов Афин, и каждое  ее  слово,
каждый взгляд ее спокойных серых глаз напоминали ему, что мир  этот  очень
велик, полон своих собственных чудес и незнакомых обычаев.
     А теперь еще Сократ и молодые люди, составлявшие его кружок...
     После  первой  встречи  с  ним  Алексид  пользовался  каждым  удобным
случаем, чтобы еще раз услышать этот мягкий, насмешливо-добродушный голос.
Впрочем, таких случаев представлялось множество, так как Сократ, казалось,
почти все свое время проводил на улицах в беседах с друзьями и  бывал  рад
кождому новому слушателю, будь он молод или стар. И какие это были беседы!
Никогда еще Алексид не слышал ничего и вполовину столь интересного.
     Сократ все подвдергал сомнению. Нет, он ни с кем не спорил, он только
терпеливо и кротко задавал вопросы, чтобы помочь людям  точнее  объяснить,
что, собственно, они имеют в виду. И  очень  часто  оказывалось,  что  под
конец они говорили совсем не то, что намеривались сказать сначала.  Больше
всего Алексиду нравилось, когда в разговор вмешивался какой-нибудь надутый
тупица и принимался непререкаемым тоном рассуждать о  прдмете,  в  котором
считал себя знатоком. Вскоре Сократ начинал  перебивать  его  речь  своими
столь безобидными на первый взгляд вопросами,  и  каждый  из  них,  словно
острый  нож,  вспарывал  красноречивые  аргументы  оратора,  так  что  они
оказыввались   плоскими,   как   выпотрошенная   рыба.   Алексид    всегда
интересовался звучанием слов и  их  смыслом,  но  только  теперь,  услышав
Сократа, он понял, какими увлекательными могут быть поиски истины.
     Истины? Старик Милон меньше всего заботился о ней,  когда  обучал  их
ораторскому искусству.  А  в  Сократе  Алексида  особенно  привлекала  его
честность. Он вовсе не стремился выйти победителем из спора, они  искренне
хотел узнать истину. А если верить Милону, то, произнося речь,  об  истине
как раз и не следует думать.
     -  Красноречие,  -  объяснял  он  своим  ученикам,  -  это  искусство
убеждать. Люди легче всего верят тому, чему им хочется поверить.  Поэтому,
обдумывая свою речь, вы в первую очередь должны взвесить перед кем  вы  ее
произносите, а затем спросить себя, чему хотят верить эти люди, и излагать
соответствующие доводы. А потом надо расположить их так, чтобы то,  в  чем
вы хотите убедить своих слушателей, показалось им  логическим  результатом
ваших рассуждений.
     Алексид  спросил  тогда,  скрывая   свое   негодование   под   маской
простодушия:
     - А как же поступить в том случае, когда надо убедить их  в  том,  во
что они верить  не  хотят?  Ведь  этого  же  не  избежать.  Ну,  например,
государство окажется в опасности или надо будет повысить налоги.
     - Умный вопрос! - У  Милона  уже  был  готов  ответ.  -  При  обычных
обстоятельствах следует играть на их желаниях, но порой приходится  играть
на их страхе. Припугните их хорошенько! -  Тут  ученики  расхохотались.  -
Обрисуйте опасность самыми страшными красками,  но  при  этм  не  забудьте
указать, что  она  никогда  не  возникла  бы,  если  бы  с  самого  начала
прислушивались к вашим светам. Нападайте на ораторов,  которые  отстаивают
другую точке зрения, - это поможет  вам  отвлечь  внимание  слушателей  от
неприятных истин. Докажите, что именно ваши противники  ввергли  страну  в
беду, а  то,  что  предлагаете  вы  (что  бы  вы  ни  предлагали),  -  это
единственный путь к спасению.
     - Понимаю. - На этот раз Алексиду не удалось  полностью  скрыть  свои
чувства, и в его голосе зазвучала ирония, которой он научился у Сократа. -
Вот, значит, как можно стать хорошим государственным деятелем, чтобы верно
служить отечеству!
     - Так можно стать прекрасным оратором, - ядовито возразил Милон. -  И
мне платят, чтобы я учил вас именно этому делу. Дело оружейника  -  ковать
хорошие мечи, не заботясь о том, ради чего их пустят в ход.
     "Но он был неправ, - подумал Алексид, беспокойно ворочаясь на постели
и с нетерпением ожидая, когда пение петухов возвестит наступление утра.  -
Конечно, он был неправ, только я не нашелся что ему ответить. А вот Сократ
сумел бы это сделать".


     Лукиан  тем  временем  следил  за  Гиппием,  но  не  заметил   ничего
подозрительного. Политеческие  взгляды  Гиппия  были  известны  всем.  Как
многие богатые юноши,  Гиппий  принадлежал  к  аристократическому  кружку,
который требовал, чтобы управление страной было передано  в  руки  "лучших
граждан".  В  этом  не  было  ничего  противозаконного,  пока  человек  не
устраивал заговор или не вступал в тайные преговоры с правительями  других
государств, как делал Магнет, которого за этои изгнали.
     - Дядя осторожно поговорил кое с кем  в  Совете  Пятисот,  -  сообщил
Лукиан Алексиду. - Они полагают, что  ты  ошибся  и  это  был  не  Магнет.
Известно, что он сейчас в Спарте. Я, правда, не  думаю,  чтобы  это  могло
помешать ему тайком пробраться в Афины, особенно в дни праздника.
     - Нет, это был он.
     - Во всяком случае, они предупреждены и  теперь  будут  настороже,  -
беспечно ответил Лукиан. - Им виднее, что делать.
     - Наверно, так.
     Но в голосе  Алексида  слышалось  сомнение.  За  последнее  время  от
утратил слепую веру  в  мудрость  славных  мужей,  которые  управляли  его
родиной. Трудно сказать, кто был в этом больше повинен - Сократ или Милон.
     Если бы отец знал, что вся наука Милона строится на  ловкой  лжи,  он
никогда не допустил бы, чтобы его сын занимался у этого  софиста.  Любимый
герой отца Перикл б