стало бели по обсаженной
тополями дороге, Лукиан сказал:
     - Ты, конечно, пошутил? Было бы неплохо слазить туда еще раз, если бы
знать заранее, что ее там нет, но ведь  ты  же  не  хочешь  в  самом  деле
видеться с ней!
     - А почему?
     -  Как  "почему",  Алексид?  Она  же  чужестранка,  живет  в  грязной
харчевне! Мне она показалась ужасной! Просто уличная девчонка, и  я  никак
не ждал...
     Не ждал  Лукиан  и  звонкой  пощечины,  от  которой  левая  щека  его
побагровела. Спустя мгновение друзья до гроба уже катались в пыли дороги и
яростно колотили друг друга.



                           5. СКАЧКИ С ФАКЕЛАМИ

     - Скажи: "Я очень сожалею"... - Лукиан, еле перевдя  дух,  уселся  на
грудь приятеля.
     Алексид перестал вырываться. В короткой схватке  он  сразу  растратил
весь свой гнев, и к нему вернулось обычное чувство юмора.
     - Я очень-очень сожалею, - с трудом выговорил он, - что ты  сидишь  у
меня на животе.
     - Нет, ты скажи, что сожалеешь, что ударил меня.
     - Ну, поскольку это и есть причина, которая привела к вышеупомянутому
следствию, - пустился  в  рассуждения  Алексид,  -  то  раз  я  сожалею  о
следствии, значит, из этого логически вытекает, что я...
     - Да замолчи же! Ты, наверно, будешь философствовать, даже если  тебя
повесят за ноги. Ты сожалеешь, что ударил меня по лицу? Да или нет?
     - Ну, с одной стороны...
     - Да или нет? - настаивал Лукиан. - А я пока поупражняюсь к скачкам с
факелами.
     Оба они  через  несколько  дней  должны  были  участвовать  в  конных
состязаниях юношей. Упражнения Лукиана заключались в том, что он  принялся
подпрыгивать на животе приятеля, всем весом придавливая его к земле.
     - Да-а! - пропыхтел Алексид после третьего скачка.
     Лукиан отпустил его, и оба поднялись на ноги.
     - Однако, - тут же продолжал Алексид, -  отсюда,  мой  друг,  следует
только одно: ты сильнее меня, а это мы знали и раньше.
     Лукиан теперь благоразумно избегал упоминаний о  Коринне,  но,  когда
они снова побрели по дороге навстречу закату, он высказал все, что думал о
женщинах.
     - Конечно, мужчине рано или поздно  следует  обзавестись  семьей,  но
вообще-то от женщин нет никакого толку. Мой  отец  говорит,  что  жениться
следует в тридцать лет, а до тех пор у человека хватает и других занятий -
атлетические состязания, военная служба, друзья. Отец говорит, что  дружба
- самое главное в жизни. А с женщинами дружить  нельзя,  -  они  не  умеют
разговаривать об отвлеченных предметах...
     Вспомнив Коринну, Алексид усомнился в этом.
     - Ну конечно, - пробормотал он.
     Но  Лукиан  не  заметил  легкой  иронии  в  его  тоне.  Он  продолжал
рассуждать, а Алексид продлжал отделываться ничего не значащими  ответами,
и так они продолжали путь.  Солнце,  почти  касавшееся  земли,  расцветило
золотом и багрянцем всю западную часть небосклона, и на этом пылающем фоне
над крышами города лиловой тенью вздымался Акрополь.
     Возможно, отец Лукиана  был  прав,  утверждая,  что  дружба  -  самое
главное в жизни. Большинство афинян - и мужчин и юношей - согласились бы с
ним. Но дружбе Лукиана с Алексидом, хотя они не прзнались бы в  этом  даже
самим себе, был нанесен тяжелый удар.
     Скачки с факелами не поправили дела. Такие скачки  с  подставами  для
молодых наездников устраивались впервые.  Состязание  в  беге  с  предачей
факела было старинным обычаем. Но всего два года назад  кому-то  пришло  в
голову учредить такие  же  конные  состязания.  После  этого  юноши,  тоже
состязавшиеся в беге с факелом, потребовали, чтобы им и тут было дозволено
подражать мужчинам.
     Скачка  юношей  с  факелами  занимала  главное   место   в   вечерних
состязаниях в день Посейдоний. Ведь Посейдон  был  не  только  повелителем
моря - это он создал лошадь и  подарил  ее  людям,  это  он  научил  людей
пользоваться уздечкой и в неведомом году далекой  старины  учредил  первые
конные состязания.
     Как обычно, состязалось десять партий  -  по  одной  от  каждой  филы
[десять округов, на  которые  делилось  Афинское  государство].  Лукиан  и
Алексид выступали за Леонтиду. Участие в этих состязаниях было не такой уж
честью, они устривались впервые, и молодых наездников отбирали  не  по  их
личным достоинствам. Собственно говоря, участвовать в нем мог всякий, кому
удалось раздобыть коня, - впрочем, это было  делом  нелегким,  потому  что
лошадей в Афинах было мало. Однако богатый дядя Лукиана одолжил  ему  двух
скакунов, и поэтому юноша без всякого труда добился, чтобы его и  Алексида
включили  в  число  восьми  наездников,  которым  предстояло  везти  факел
Леонтиды.
     - Молния получила свою кличку заслуженно, - сказал Лукиан Алексиду. -
Она удивительно резва. Дядя привез ее из Фессалии,  а  там  знают  толк  в
лошадях. Но и Звезда тоже очень хороша.
     - Когда мы их пробовали, мне Звезда понравилась.
     - Я, правда, хотел, чтобы ты взял Молнию. Но дядя говорит, что раз  я
к ней привык... да и к тому же я тяжелее тебя...
     - Ну конечно. Он и так очень добр, что доверил мне Звезду.
     - Я знал, что ты не обидешься.  Послушай,  Алексид,  быстро  передать
факел не так-то легко. Нам следовало бы  пооупражняться.  Мы  можем  брать
лошадей каждый вечер - как ты думаешь?
     Лукиан так загорелся этой мыслью, что Алексид не мог  сказать  "нет".
Впрочем, эти  упражнения  прохладными  вечерами  были  даже  приятны.  Ему
нравился  короткий  бешенный  галоп  до  места  предачи  факела,   и   тот
исполненный волнения миг, когда они скакали колено к  колену  и  предавали
друг другу палку, изображающую факел. Но на это требовалось  время,  а  он
был теперь очень занят.
     Каждое  утро  он  проводил  несколько   часов   у   софиста   Милона,
занимавшегося с ним ораторским искусством,  иначе  говоря  -  грамматикой,
логикой, постановкой голоса  и  жестикуляцией.  Он  должен  был  заучивать
множество полезных цитат и остроумных оборотов речи, а так же  упражняться
в подборе доводов, которые выглядели бы убедительными незвисимо  от  того,
соответствуют они истине  или  нет.  "Всегда  держите  в  уме,  с  кем  вы
разговариваете, - с хитрой  улыбкой  наставлял  Милон  своих  учеников.  -
Богачам говорите одно, а беднякам - другое. Доводы, которые  скорее  всего
убедят молодежь,  не  стоит  пускать  в  ход  для  убеждения  стариков.  И
наоборот". Алексид любил искусство спора, но  то,  чему  учил  его  Милон,
казалось фальшивым и нечестным. К тому же он вовсе не мечтал  блистать  на
ораторском поприще. Тем не менее  он  продолжал  послушно  посещать  уроки
Милона и готовить задаваемые ему упражнения. А так как остальную часть дня
ему приходилось проводить в гимнасии или в палестре [палестра - место  для
занятий гимнастикой и борьбой], у него  совсем  не  оставалось  свободного
времени для себя - чтобы читать или записывать слагавшиеся в голове стихи.
И вот, возвращаясь домой после их третьей поездки, он сказал:
     - Лукиан, я хотел бы пропустить завтрашний вечер.
     - Но ведь до скачек осталось всего три дня!
     - Я знаю. Но достаточно будет прупражняться еще только один раз.
     - Глупо погубить корабль, пожалев на него смолу! - проворчал  Лукиан.
- Что ни говори, а совершенство достигается пражнением.
     - Излишек упражнений тоже может испортить дело. Они надоедают.
     - Ах, тебе надоело! Мне очень жаль, конечно.
     - Я говорил о лошадях. - Алексид действительно думал о них. - Они уже
все отлично поняли, и, по-моему, для  них  только  вредно  снова  и  снова
повторять одно и то же. Мне-то самому это очень  наравится,  но  просто  я
должен найти время и для других дел.
     - Каких же это дел?  -  Лкуиан  говорил  с  таким  раздражением,  что
Алексид заколебался, прежде чем ему ответить,  но  Лукиан  истолковал  его
молчание по-своему. - Можешь ничего не объяснять! Догадаться нетрудно:  та
девчонка, которую мы встретили...
     Алексид удивленно посмотрел на него. Да, конечно,  он  еще  не  забыл
Коринны. И не раз думал о ней. Она ему понравилась, ему было с ней весело,
да и ее необычные взгляды заинтересовали  его.  Он  даже  посматривал,  не
увидит ли ее, когда  проходил  мимо  харчевни  ее  матери  или  ближайшего
общественного источника, у которого всегда толпились  женщины  с  соседних
улиц, - конечно, те, в чьих домах не было собственного колодца.  Но  он  с
ней так и не встретился, да и не искал этой встречи. Он  и  без  того  был
слишком занят.
     Если бы не злые слова Лукиана, он  сказал  бы  ему  всю  правду:  ему
удалось достать трагедию  "Медея",  и  теперь  он  хотел  скорее  прочесть
заветный свиток [древнегреческие произведения писались на длинной и  узкой
(20-30 см) полосе папируса; к ней с  двух  концов  прикрепляли  палочки  и
читали, перматывая полосу  с  одной  палочки  на  другую]  в  каком-нибудь
спокойном уголке, где ему никто не помешает, а  потом  попробовать  самому
написать сртофы хора в манере Еврипида. В этом  последнем  он  решился  бы
признаться только своему лучшему другу. Однако теперь он заметил недоверие
в глазах Лукиана, и гордость помешала сказать об этом даже ему.
     - Неужели я не могу даже час провести как хочу, не докладывая тебе?
     - О, сколько угодно! Прощай. Увидимся на празднике.
     Они больше не выезжали по вечерам, и, хотя встречались каждый день  в
гимнасии, Лукиан делал вид, будто не замечает Алексида, и весело болтал  с
другими юношами.
     У Алексида оказалось три свободных вечера,  но  они  принесли  меньше
радости, чем он ожидал. Он два  раза  прочел  "Медею"  и  выучил  наизусть
особенно  понравившиеся  ему  места,  а  потом  начал  писать  собственную
трагедию про Патрокла и  Ахилла.  Он  изливал  в  ней  свои  оскорбленныее
чувства, и это промогло, но не очень. И вот настал вечер скачек.
     Путь, на котором располагались подставы,  имел  приблизительно  форму
ромба. Он начинался от маленького святилища Посейдона на берегу Фалерского
залива, далее следовал почти прямо на север до Длинных  Стен,  соединявших
Афины с Пиреем,  а  оттуда  уходил  на  запад,  к  Итонским  воротам,  где
поворачивал опять на юг. Там Алексид - пятая подстава - должен был принять
факел, и отвезти его на  шесть  стадиев  по  Фолерской  дороге  и  предать
Лукиану,  после  которого  еще  двое  юношей,  постарше,  доставят  его  к
святилищу морского бога.
     Скачки были назначены на час заката, когда факелы будут уже видны, но
сумерки не настолько сгустятся, чтобы сделать опасной быструю езду.  Самые
заинтересованные  зрители  -  любители  лошадей,  родственники  и   друзья
участников - расположились вдоль намеченного пути и возле святилища, чтобы
видеть начало и конец  скачек.  Однако  большинство  предпочло  не  ходить
дальше ближайшей к горду  подставы,  и  перед  закатом  у  Итонских  ворот
собралась большая толпа. Зрители  влезали  на  стену,  откуда  можно  было
увидеть вдалеке, среди кипарисов, крышу святилища, а некоторые выходили на
дорогу, чтобы получше разглядеть лошадей.
     Алексид стоял рядом со Звездой и, поглаживая светлое пятнышко  на  ее
каштановой морде, горько сетовал про себя, что ему  досталась  именно  эта
подстава, где придется брать факел под взыскательными взглядами чуть ли не
всего города. Хотошо еще, что тут нет отца! Впрочем,  разница  не  велика.
Они с Теоном хотели посмотреть и Лукиана и поэтому отправились к следующей
подставе. Но все остальные родные и знакомые собрались у Итонских ворот.
     Был тут и Гиппий. Ничего  удивительного  -  где  скачки,  там  и  он.
Молодой эвпатрид с видом знатока прохаживался среди участников состязания,
иногда поднимая ногу лошади, чтобы осмотреть копыто, иногда задавая вопрос
о родословной того или иного скакуна.
     Алексид заметил, что  Гиппий  направляется  в  его  сторону,  и  весь
подобрался. Гиппий, щеголявший в этот вечер  в  серебристо-сером  плаще  и
алых сапожках, подошел к кобыле с другого бока и уверенно, словно  хозяин,
потрепал ее по крупу холеной белой рукой.
     Правда ли, что лошади умеют разбираться в людях?  Лукиан,  во  всяком
случае, любил это повторять. Но тогда Звезде следовало бы  прижать  уши  и
оскалить зубы. Ничего подобного! Наоборот, ей понравилась эта ласка, и она
тихонько потерлась носом о руку того, кто ее гладил. Нет, лошади -  плохие
судьи человеческих характеров, подумал Алексид.
     - Недурная коблка... - снисходительно начал  Гиппий  и  умолк,  узнав
юношу, державшего ее уздечку.
     Алексид отлично понял, что он имел в  виду.  Самые  богатые  граждане
отбывали  военную  службу  в  коннице,  поставляя  для  этого  собственных
лошадей. Во время  публичных  церемоний  они  занимали  почетные  места  и
считали себя избранным сословием. Если бы дать волю Гиппию,  в  скачках  с
факелами участвовали бы только сыновья этих богачей.
     Солнце уже спряталось за темный кряж Элагея. В небе угасли  пурпурные
и золотые краски. Оно медленно становилось бледно-зеленым,  и  вот  уже  в
вышине замерцала первая звездочка. Скоро  труба  подаст  сигнал  к  началу
скачек. Он не должен думать ни о чем другом.  Надо  забыть  Гиппия  и  его
презрительные насмешки. И надо проехать как можно  лучше,  чтобы  показать
Гиппию, что хорошим наездником человека делают не предки и не богатство.
     - Ну, милая, пора!.. Тише, тише, милая! - ласково шепнул он кобыле.
     Кто-то подставил ему колено, и вот он уже сидит на квадратной попоне,
заменяющей седло, и легонько постукивает пятками по  бокам  Звезды,  чтобы
она вышла на дорогу.
     - Расступитесь! Расступитесь! - кричали распорядители.
     Но никто не обращал  на  них  внимания.  Вот  когда  вдали  раздастся
трубный сигнал и в сумерках замелькают огненные пятна,  тогда  и  наступит
время очистить дорогу. И десять растерянных юношей, почти  еще  мальчиков,
сидели на своих лошадях в самой гуще шумной, колышущейся толпы.
     Вдруг Алексид совсем рядом опять увидел Гиппия, вернее -  его  спину.
Он что-то говорил, но не визгливо и напыщенно, как обычно,  а  вполголоса.
Если всегда он говорил так, словно ему было безразлично,  что  его  слышит
весь мир, или,  вернее,  так,  словно  хотел  облагодетельствовать  своими
речами как можно больше слушателей, то теперь он почти шептал, и  Алексиду
удалось уловить только один загадочный обрывок фразы:
     - ...черезвычайно опасно!
     Сначала Алексид решил было, что Гиппий говорит о скачках. Кое-кто  из
отцов высказывал мнение, что неопытным юнцам  не  следовало  бы  позволять
мчаться в темноте по полям сломя голову. Но ведь у Гиппия нет  сына.  Или,
может быть, он одолжил другу ценную лошадь, а теперь боится за нее? Однако
ответ человека, к которому обращался молодой щеголь, показал Алексиду, что
и это его предположение неверно.
     -  В  подобных  случаях  приходится  пренебрегать  опасностью.  Да  в
сумерках она не так уж  велика,  а  с  каждым  мгновением  становится  все
темнее.
     Как же так - чем темнее, тем безопаснее? Алексид  навострил  уши,  но
больше ему ничего не удалось услышать. Какие странные слова!  И  еще  одна
вещь,  не  менее  странная:  на  собеседнике   Гиппия   была   широкополая
пастушеская шляпа, надвинутая на самые глаза. Какой  благородный  афинянин
надел бы такую шляпу? Да и  любую  шляпу,  если  день  погожий,  а  он  не
отправляется в дольнюю поездку. Однако  речь  незнакомца  выдавала  в  нем
человека образованного, да и Гиппий никогда  не  стал  бы  обходиться  так
почтительно с простым пастухом.
     Может быть, они задумали каким-то образом помешать честной борьбе  на
скачках?
     Но Алексид тут же отбросил эту мысль. Гиппий, конечно, не  побрезгует
никаким обманом, лишь бы выиграть состязание,  и,  возможно,  он  захочет,
чтобы скачку выиграла его фила, хотя этим  состязаниям  никто  не  придает
большого значения. Но, когда состязаются все десять фил и бежит восемьдеся
лошадей, каким способом, пусть даже  самым  подлым,  может  он  обеспечить
победу своим? Тем не менее Алексид решил после начала скачек  не  спускать
глаз с Гиппия и его собеседника.
     Тут над темными полями пронесся далекий звук трубы. Толпа зашумела.
     - С дороги! - кричали распорядители, размахивая жезлами.
     - Вон, вон они! -  раздавались  голоса  зрителей,  примостившихся  на
стенах. - Глядите, факелы!
     Вскоре даже те, кто стоял у дороги, тоже увидели, как в  темной  дали
замелькали огненные точки. То и дело, какая-нибудь  из  них  на  мгновение
исчезала за гуппой деревьев или в ложбине, порой две-три сливались в  одну
пылающую комету, тут же вновь  распадавшуюся,  когда  всадники  вырывались
вперед или, наоборот, отставли, а иногда вдруг огненное пятнышко замедляло
движение, и наблюдатели догадывались, что факел переходит из рук в руки на
подставе.
     - Отойдите! - упрашивали распорядители. - Дайте же им место, очистите
дорогу!
     Передние всадники уже миновали первый поворот и теперь скакали  прямо
к Итонским воротам. Факелы становились все больше и ярче, но они сливались
в один пляшущий клубок, и невозможно было различить, кто  впереди.  Теперь
наконец  на  дороге  остались  только  участники   состязания,   а   толпа
расположилась за канавой - смутно белеющая масса лиц и одежд.
     - Вот они! - выкрикнул кто-то на стене.
     Наступила тишина - все затаив дыхание ждали, что  прокричит  головной
всадник. Уже был слышен нарастающий стук копыт.  И  тут  раздался  крик  -
торжествующий крик юноши, ведущего скачку:
     - Акамантида!
     Толпа зашумела - одни  досадовали,  другие  радовались,  а  следующий
всадник филы Акамантиды выехал вперед, готовясь принять  факел.  Остальные
юноши застыли, полные нетерпения и  беспокойсва.  Мучительно  было  ждать,
какое незвание будет выкрикнуто вторым, и гнать от себя опасение, что  шум
толпы заглушит голос товарища.
     Вот и первый всадник; летящая галопом дошадь кажется черной тенью, но
голова и плечи юноши озарены золотым светом факела, который  он  держит  в
высоко поднятой левой руке. Последнюю сотню шагов ему пришлось скакать под
самой гордской стеной, где зрители отчаянно вопили и  размахивали  руками.
На время даже  самые  почтенные  мужи  забыли  о  необходимости  соблюдать
достоинство.
     - Сюда! - закричал его товарищ. - Акамантида тут!
     Когда факел преходил из одной руки в другую, его  пляшущее  пламя  на
мгновение озарило толпу у ворот. Красные  отблески  легли  на  шелковистую
шерсть холеных коней, на вскинутые  руки,  вырвались  из  тьмы  сверкающие
волнением глаза и разинутые рты, издававшие ликующие вопли.
     И в этот миг Алексид успел разглядеть незнакомца, стоявшего  рядом  с
Гиппием. У него было необычное,  легко  запоминащеся  лицо  с  крючковатым
носом. Даже борода не могла скрыть властный, тяжелый  подбородок,  высокие
скулы...
     Незнакомец  быстро  наклонил  голову,  и  тень   от   широких   полей
пастушеской шляпы скрыла его лицо, но озаривший все это факел уже  плясал,
удаляысь по Фалерской дороге. Вздрогнув, Алексид опомнился; к нему неслись
следующие двое всадников, и он  в  смтении  сообразил,  что  один  из  них
выкрикивает название его филы. Он толкнул  Звезду  коленями  и  выдвинулся
вперед:
     - Леонтида тут!
     Однако  ближайший  всадник,  на  два   корпуса   опередивший   своего
соперника, был из филы Пандиониды. Он вылетел из мрака на гнедом  жеребце,
четко передал факел и,  резко  повернув,  осадил  коня.  К  этому  времени
Алексид уже схватил свой факел, и Звезда помчалась вперед по дорге.  Сзади
замирал шум толпы.
     Не так-то  просто  лететь  в  темноте  отчаянным  галопом,  сжимая  в
вытянутой руку брызжущий смолой факел, когда  вместо  седла  под  тобой  -
кусок попоны, а на лошади - никакой сбруи, кроме  уздечки.  Правда,  факел
его соперника, скачущего впереди на серой кобыле, освещает все  выбоины  и
ямы под ногами Звезды. Но что толку? Надо обогнать соперника, иначе Лукиан
ему никогда не простит.
     - Вперед, Звезд