ем,  светильники их знания горели бы повсюду!
Но, увы, до нас дошли лишь отдельные списки, которые ценятся на вес золота.
     -- Я знаю, учитель. Я хорошо помню, какое было волнение в прошлом году,
когда  в  монастыре Корвио нашли первые шесть  глав "Анналов" Тацита[1].  Их
потом послали в Рим Джованни Медичи.
     [1] Тацит  Публий Корнелий  (ок. 55-120 гг.) --  древнеримский историк.
Его "Анналы", посвященные истории Рима  при первых императорах, дошли до нас
не полностью.
     Голландец кивнул.
     -- Такие случаи утешают нас и подают надежду, что не все великие  книги
безвозвратно погибли для мира. Быть может, некоторые из них уцелели и где-то
пылятся сейчас в  безвестности и  небрежении.  Как знать, не удастся  ли нам
отыскать еще, например,  какие-нибудь творения Софокла --  ведь до нас дошло
только семь его трагедий, а он написал их больше ста.
     -- Какая это, наверное, высокая радость, -- задумчиво произнес Алан, --
найти бессмертное произведение и вернуть его миру!
     Эразм испытующе посмотрел на него, вертя в руке ключ.
     -- Хотелось бы тебе испытать ее?
     -- Больше всего на свете!
     -- В таком случае, ты можешь попробовать.
     Он отпер сундук и, порывшись в бумагах, достал письмо.
     -- Слушай внимательно, -- сказал он, подходя к свече. -- Это пишет  мне
из  Антверпена мой близкий друг. "Тебя может заинтересовать рассказ, который
я услышал  от одного  старика паломника, недавно вернувшегося из Иерусалима.
По его словам,  года два назад  по  пути  туда  он провел  несколько  дней в
уединенном  монастыре.  Где  именно  находится  этот  монастырь,  он  толком
объяснить не мог, но перед  тем он переплыл  Адриатическое море, и  отсюда я
заключаю,  что  это  где-то в  Далмации или  за ней.  Однажды  он  забрел  в
монастырскую  библиотеку,  которая,  по  его   словам,  больше  походит   на
захламленный чулан, что, впрочем,  не редкость для восточных монастырей, где
монахи особенно ленивы и невежественны. Но там он увидел несколько греческих
книг и запомнил название одной -- "Овод", комедия Алексида..."
     -- А кто такой Алексид? -- взволнованно перебил Алан.
     -- Мы о нем почти ничего не знаем. Он  писал комедии почти в одно время
с Аристофаном, но от них до нас дошли только две-три строчки.
     --  И  целая  комедия  лежит  в  этом  монастыре?  Какое  замечательное
открытие! Но почему же этот паломник...
     --  Не торопись! -- Эразм поднял  руку, умеряя его  нетерпение. --  Наш
паломник не был ученым, не представлял себе ценности рукописи и думал только
о цели своего путешествия.
     -- Так почему же за ней не отправился кто-нибудь другой?
     --   О  ее  существовании  известно  только  старику  паломнику,  моему
антверпенскому  другу и нам  с тобой.  А  сами монахи  либо  не  знают,  что
хранится  в  их заброшенной библиотеке,  либо не имеют представления о  том,
какое это сокровище.  Комедия Алексида!  Князья  не жалели бы тысяч дукатов,
стараясь  перехватить ее  друг  у друга.  Папа пожелал бы  приобрести ее для
Ватиканского хранилища.
     --  И только  мы знаем, что она там. Если,  конечно, она  еще там... --
Алан говорил медленно, но мысли вихрем мчались в его голове.
     Эразм улыбнулся:
     -- Она пролежала там много  сотен лет, так  что ей вряд ли суждено было
исчезнуть за последние два года.
     -- Но как найти  монастырь, если старик сам не знает, где он находится?
Монастырь где-то по ту сторону Адриатического моря! Легче  отыскать иголку в
стоге сена.
     -- Он указал  несколько  примет.  Монастырь стоит  на крутом утесе, а в
долине за  ним лежит небольшое  озеро, которое  называется Варна.  --  Эразм
запер письмо  в  сундук  и вновь сел у камина. --  Ну, что скажешь, любезный
Дрейтон?
     -- Надо отыскать монастырь и вернуть эту книгу миру!
     --  Да, ты  прав. Значит, кто-то  должен отправиться  к  озеру Варна. И
человек этот должен владеть греческим языком, чтобы узнать  то, ради чего он
будет  искать монастырь.  А  кроме того, он  должен быть  молод, силен  и не
страшиться никаких опасностей.
     Алан молча кивнул.
     -- Путь будет долгим. А  озеро, где бы оно ни находилось, расположено в
глухих  краях -- возможно,  там, где  теперь  бесчинствуют  турки.  Если  он
добудет рукопись, ему еще нужно будет  благополучно вернуться  с сокровищем,
из-за которого  многие  люди,  не задумываясь, перережут ему  глотку, словно
из-за золота или драгоценных камней.
     -- И все-таки, высокочтимый Эразм, я хотел бы попробовать.
     Эразм снова улыбнулся.
     --  С  тех  пор  как  я получил  это  письмо, я  все время  высматривал
подходящего  человека.  Быть  может,  сегодня в харчевню тебя  привела  рука
провидения.  --  Шаркая туфлями, он подошел к столу и взял бумагу и перо. --
Ты ведь торопишься уехать?
     -- Рассвет не должен застать меня в Кембридже.
     -- В  этом предприятии  тебе нужна  будет помощь. Я дам тебе  письмо  к
моему другу Альду в Венеции.
     -- Альду Мануцию? Знаменитому книгопечатнику?
     -- Да. Я гостил у него  в  прошлом году. Это прекраснейший  человек. Он
напечатал  мою книгу "Adagia"[2] .  Отправляйся к нему и  можешь быть  с ним
совершенно  откровенным.  На него можно положиться.  -- Эразм говорил, а его
перо,  не переставая,  деловито  скрипело по  бумаге.  -- Тебе  будут  нужны
деньги. Я  дам  тебе  кое-какую  сумму,  а  Альд  добавит  столько,  сколько
понадобится.  Но  тебе  может  не хватить  на дорогу, поэтому я  напишу  еще
доктору  Мезюрье  в Парижский  университет и метру Гизо  в  Гренобль. Только
помни: никому ни слова о нашей тайне, кроме Альда!
     [2] "Книга пословиц" (лат.).
     -- Я не забуду.
     Эразм посыпал письма песком и встал.
     -- Собственно  говоря, мне все равно,  кто найдет рукопись, лишь бы она
стала  достоянием всего мира. Но ведь есть  такие  любители, которые, попади
она в их руки, скроют ее ото всех в своем хранилище. Вот этого  случиться не
должно!
     Алан положил письма и серебряные монеты в дорожную сумку.
     -- Рукопись я должен привезти тебе?
     -- Нет,  отдай ее Альду. Он будет знать, что с ней делать. Меня заботит
не  старый  пергамент,  а  живое слово,  которое должно быть  размножено  на
печатных станках. А теперь, милый юноша, поторопись, и да хранит тебя бог.
     Дрожа  от холода, он проводил своего ночного гостя по темной лестнице и
отодвинул  засовы.  Еще  раз  вполголоса  поблагодарив  его, Алан  вышел  на
безмолвную улицу.
     Когда занялся серый, унылый рассвет, по замерзшим равнинам Кембриджшира
размеренным шагом шел одинокий путник, направляясь на юг. А

        "Глава третья. ДОМ В ВЕНЕЦИИ"


     Ла-Манш обошелся с  Аланом милостиво.  Юноша благополучно  добрался  до
Кале,  не встретив никаких препятствий  ни со  стороны  морской  стихии,  ни
(поскольку Кале все еще владели англичане) со стороны королевских чиновников
на  обоих  берегах  пролива.  Сойдя  с  корабля, он  вскоре уже  очутился на
французской земле  и зашагал по  грязным дорогам Пикардии по  направлению  к
столице.
     Париж  встретил  его  первыми  признаками  пробуждения весны: на  голых
ветках  набухали  серо-зеленые  почки.  Продолжая  свой  путь  на  юг  через
Бургундию,  Алан  уже не  мучился  страхами и сомнениями. Солнце все сильнее
припекало его  плечи под ветхим  плащом, вливая  бодрость  в  его душу.  Еще
несколько дней,  и каждое утро  слева,  на  востоке, его уже  приветствовали
Альпы,  словно плывшие  в лазури небес над бело-розовой пеной распускающихся
яблоневых садов.
     Стараясь  сберечь каждый грош,  он ночевал  на самых  убогих  постоялых
дворах.  Но  одинокий студент не привлекал ничьего внимания: сотни  школяров
бродили в  те  дни  по дорогам Европы, перебираясь из  Рима во Флоренцию, из
Цюриха в Саламанку, из Оксфорда  в Тулузу. Его познаний во французском языке
кое-как хватало  для  того,  чтобы объясниться с хозяином  постоялого двора,
зато он  мог свободно  беседовать  по-латыни с любым деревенским священником
или образованным попутчиком.
     Обогнув подножие Савойских Альп, на которых все еще белели пятна снега,
он добрался до Гренобля, где имя Эразма распахнуло перед ним все двери. Мэтр
Гизо  принял его по-королевски, одолжил ему мула и попросил знакомых купцов,
направлявшихся  в Милан, взять его  с собой.  И  вот  перед Аланом открылась
широкая  равнина Северной  Италии,  где уже  пылали  все яркие  краски южной
весны. В Милане он попрощался  с  купцами, поручил их заботам своего  мула и
отправился дальше, снова пешком и один, через Верону и Падую в Венецию.
     И наконец, когда  апрель  был уже на  исходе, Алан, расспросив дорогу к
церкви Святого Августина, увидел над спокойным каналом дом Альда.
     Дверь была украшена длинной  латинской надписью, по правде сказать,  не
слишком гостеприимной: "Кто  бы ты  ни  был,  если ты  желаешь  поговорить с
Альдом, будь краток; а затем дай ему  вернуться  к его трудам -- если только
не хочешь одолжить  ему свое плечо, как некогда Геркулес утомленному Атласу.
Знай, что всякому, вступившему в этот дом, найдется дело".
     Алан нащупал в сумке письмо Эразма и, собравшись с духом, открыл дверь.
Он  вошел  и  растерянно остановился, пока  его  глаза после  яркого  солнца
привыкали  к  полумраку прихожей. Этот дом  напоминал прохладный улей  -- он
кишел  людьми, и  каждый  прилежно трудился. Откуда-то доносился глухой стук
печатных  станков. Кто-то  звучным  голосом  диктовал  греческие стихи.  Две
девушки, золотисто-рыжие,  как  того требовала  венецианская мода, пробежали
мимо него вверх по  лестнице, смеясь  и роняя апельсины из полной  корзинки.
Оранжевые плоды, подскакивая,  катились  по  белому  мрамору ступенек. Через
вестибюль прошел невысокий толстяк -- он, пошатываясь, нес на голове большую
кипу бумаги.  Весь дом,  радуя  душу любителя  наук, благоухал  типографской
краской.
     -- Ты кого-нибудь  ищешь?  --  раздался  за его  спиной ласковый голос,
негромкий и музыкальный.
     Повернувшись, он встретил дружеский взгляд пожилого  человека в черном,
бритого,  длинноносого,   улыбающегося,   с  длинными  волосами,   аккуратно
ниспадающими на воротник.
     -- Прошу прощения, синьор, я хотел бы видеть мессера Альда Мануция.
     Тот улыбнулся:
     -- Ты его видишь.
     --  Ax!..  --  Алан  поспешно поклонился. -- У меня  к  тебе  письмо от
достопочтенного Эразма. -- При этом имени лицо итальянца озарилось радостью.
-- И... и нельзя ли нам поговорить наедине?
     -- Конечно, мой юный друг. Прошу сюда!
     Вслед за ним Алан поднялся по лестнице в  комнату, уставленную книгами.
Он  сразу узнал  небольшие аккуратные  томики, которыми  славилось заведение
Альда,  -- насколько удобнее были они,  чем тяжелые  дорогие фолианты других
книгопечатников!  Комнату   украшали  мраморный  бюст   Вергилия  и  изящная
статуэтка   какой-то  греческой   нимфы.  На  подоконнике   стояла   ваза  с
пронизанными  солнцем  синими   гиацинтами.  Стол   был  завален   письмами,
рукописями, гранками и всякими деловыми бумагами.
     Альд  прочел  письмо,  а потом вопросительно посмотрел на  юношу.  Алан
рассказал ему все, что знал.
     -- Алексид! -- Лицо итальянца вновь озарилось радостью, спокойные глаза
заблестели.  --  Найти  комедию  Алексида -- да, это было  бы  действительно
чудом. -- Он  виновато  усмехнулся.  -- Тебе,  наверное, странно, юноша, что
простое упоминание о  какой-то книге так меня взволновало? Не знаю, поверишь
ли  ты, но я готов  проливать настоящие слезы при мысли о всех тех греческих
книгах, которые утрачены для современного человека.
     -- Я понимаю, синьор, -- ведь в мире так мало книг.
     -- Вот-вот. -- Альд  жестом остановил его. --  Подумай, мой юный  друг,
сосчитай; забудь на минуту про творения греков и римлян, забудь про обширные
труды отцов церкви -- это, конечно, весьма святые книги, но, увы, невероятно
скучные! Что еще мы  создали? Что еще можно  читать?  Прекрасные стихи наших
Данте  и  Петрарки,  остроумные новеллы Боккаччо, хроники Фруассара, стихи и
проза ваших англичан --  Чосера и Мелори,  несколько  старинных  французских
героических поэм... Что еще мог бы ты назвать?
     -- Ничего,  синьор. Для того  чтобы пересчитать великие книги,  которые
создала Европа после заката Греции и Рима, хватит и десяти пальцев.
     --  И  вот  теперь,  после  того как греческая литература  пребывала  в
забвении более тысячи лет, мы вдруг открыли сокровище под самым нашим носом:
поэзия, трагедии,  комедии, исторические, философские,  научные сочинения...
Сокровища, сказал я?  Да-да, но сокровища,  погребенные в старых подвалах  и
склепах,  служащие   пищей  для  плесени  и  мышей!  Страшно  подумать,  как
обращаются с книгами в некоторых монастырях  -- монахи даже  режут пергамент
на  мелкие кусочки, чтобы  писать на них  молитвы,  а  потом  продавать  эти
амулеты  паломникам за  несколько медных монет.  При одной мысли об  этом  я
прихожу в бешенство!
     --  Не  понимаю...  --  Алан  запнулся.  --  Когда я  начал  учиться  в
Кембридже,  и  познакомился с Эразмом, и узнал то  новое, что  принесли  нам
последние  годы...  у  меня  в  мозгу словно вспыхнул яркий  свет, я  словно
проснулся после долгого сна. И теперь  я не понимаю, как могут люди,  к тому
же образованные люди, оставаться равнодушными ко всему этому.
     --  Равнодушными? -- повторил  Альд.  -- Да  многие из них боятся этого
нового знания.
     -- Боятся?
     -- Разве ты забыл слова нашего друга Эразма? -- И итальянец негромко, с
чувством  произнес:  --  "Мир наконец-то  начал  обретать  рассудок,  словно
пробуждаясь  после  долгого сна.  И  все же  находятся  люди, которые упрямо
противятся этому, руками и ногами цепляясь за свое древнее невежество".
     -- Но почему?
     --  Он  и  это  объяснил,  -- усмехнулся итальянец.  -- "Они  страшатся
возрождения  хороших книг,  ибо, если мир станет  мудрее, им уже  не удастся
скрыть, что они ничего не знают".
     --   Таких  людей  мне  доводилось  встречать   в  Кембридже.   --   И,
рассмеявшись, Алан рассказал Альду о своем последнем вечере в университете.
     -- Превосходно! --  одобрительно  воскликнул Альд.  --  Истинный рыцарь
знания и человек действия, ты больше всякого другого подходишь для подобного
предприятия.  Ну,  а теперь поговорим  о  деле.  Ты  сказал,  что  это место
называется Варна?
     -- Так, во всяком случае, называется озеро. Ты слышал о нем?
     -- Нет. Но я наведу справки. На это потребуется время, однако в Венеции
можно узнать все, что  угодно, -- нужно лишь терпение. Город полон  купцов и
путешественников, побывавших  во всех уголках  земли. Предоставь  это мне, а
сам погости у нас, отдохни после дороги и наберись сил для дальнего пути.
     Он  открыл дверь,  кликнул служанку  и сам  проводил Алана  в небольшую
комнату на  втором  этаже.  Переступив порог,  Алан в изумлении остановился.
Такая  роскошь  и комфорт были  еще  неизвестны  в Англии  -- ковер на полу,
мягкая  удобная  кровать,  которую  служанка   уже  застилала   белоснежными
хрустящими простынями, гобелены на стенах, изображающие сцены из  странствий
Одиссея, туалетный  столик и  еще  много  всякой  мебели.  Однако позже  ему
пришлось  убедиться,  что дом  Альда  по  сравнению с  жилищами  итальянских
богачей был обставлен скромно и просто.
     -- У меня на родине нет ничего подобного! -- сказал он с восхищением.
     Альд пожал плечами.
     -- Но ведь Англию не  назовешь цивилизованной  страной. Хотя,  конечно,
придет и ее время, -- добавил он любезно.
     Умывшись  и приведя  в  порядок костюм, Алан  спустился вслед  за своим
хозяином в столовую.  Украшенный  изящными  греческими  вазами большой зал с
длинным  столом посередине  и массивным  буфетом у стены  был полон  народа.
Почти  все присутствующие были молоды и все без исключения веселы. С  Аланом
любезно поздоровались жена Альда, его сыновья Мануцио и Антонио, его зятья и
компаньоны Азолани и их  многочисленные  жены,  сыновья и  дочери,  а  также
помощник  Альда,  красивый критянин Марк Мусур,  Серафин, корректор, и  (как
ему, во всяком случае, показалось) еще добрый десяток каких-то людей.
     "Мне ни за  что не  запомнить сразу все эти имена и лица, -- в отчаянии
подумал  он,  -- а  тем  более --  кто  кем  кому  приходится.  Нужно  будет
разбираться постепенно".
     --  Ты  говоришь  по-гречески?  --  вежливо  осведомился   Антонио.  --
Прекрасно. Мы обычно говорим  между собой по-гречески, ведь  многие из наших
друзей родом с Кипра.
     Алана усадили на почетное место рядом с хозяйкой.
     --  Вы...  вы слишком добры  ко мне,  -- смущенно  пробормотал  он.  --
Безвестный чужестранец...
     -- Чужестранец? -- откликнулся Альд с другого конца стола. -- А  что бы
сказал на это Эразм? "Почему до сих пор сохраняются такие глупые  слова, как
"англичанин" и "француз", разделяющие нас?"
     -- А  в другом  месте,  -- раздался звонкий  голос откуда-то с середины
стола, -- он говорит: "Весь мир -- это одно общее отечество".
     Эти  слова были  встречены гулом одобрения. Алан от удивления вытаращил
глаза. Голос  принадлежал девушке, и девушка эта была моложе его. Что же это
за страна, где девушки бегло говорят по-гречески и цитируют по-латыни ученые
трактаты?

     Следующие  несколько дней, пока Альд осторожно наводил справки о Варне,
Алан отдыхал и с интересом осматривал Венецию.
     Едва увидев первые  города Северной Италии, он  с удивлением обнаружил,
что  они  были куда более благоустроенны, чем даже французская и  английская
столицы:  не  только княжеские  дворцы,  но и  дома простых  купцов поражали
великолепием. Люди на улицах, если, конечно, не  считать нищих, были нарядно
одеты,  и  он  не  уставал  дивиться их чистоплотности и изяществу  манер. В
других странах по  городским улицам можно было проехать только верхом, а тут
по отличным мостовым катили удобные кареты. ^
     В Венецию  же он просто влюбился:  ее бесчисленные каналы, гондолы, лес
корабельных мачт,  вздымающийся рядом  с  башнями  и  сверкающими  куполами,
приводили его в восторг.
     Ему нравилась широкая площадь перед церковью Сан-Джакометто на Риальто,
где степенные купцы торговали  товарами со  всех концов света. Ему нравились
разбегавшиеся от  нее во все  стороны узкие торговые улочки. И ему нравилось
кормить голубей на площади Святого Марка.
     Но  иногда он предпочитал никуда не ходить и помогал читать  гранки или
отвечать  на бесчисленные  письма,  которые каждый  день  получал Альд.  Дом
служил  одновременно и жилищем и книгопечатней. Краска изготовлялась там же.
Но белую  плотную  бумагу привозили  с  фабрик  Фабриано.  Несколько  комнат
занимала  переплетная  мастерская.  Шрифт отливали по  образцам,  написанным
критянином  Мусуром, у  которого  был изумительный почерк.  Мусур  отличался
глубокой  ученостью, и  когда много лет спустя  папа Лев Х  возвел его в сан
епископа, Алан, узнав об этом, нисколько не удивился.
     -- Отец основал свою  книгопечатню почти двадцать лет  назад, -- как-то
рассказал ему Антонио. -- В  те дни греческие книги почти не  печатались  --
только Гомер, Эзоп, Феокрит и Исократ. Он мечтает до своей смерти напечатать
всех писателей древности и успел уже сделать очень многое.
     --  Мне  нравятся ваши книги! --  горячо воскликнул  Алан. -- Они самые
дешевые и  удобные из всех, какие мне только приходилось видеть. А  ведь они
так прекрасно напечатаны и переплетены!
     -- Отец говорит, что он на всю жизнь запомнил, какое отвращение внушали
ему  в  школе безобразные фолианты,  и  он  не  хочет, чтобы  дети и  впредь
страдали так же, как некогда он.
     Тут к ним подошел Альд, который уже некоторое время прислушивался  к их
разговору, и,  бережно  открыв новый  томик Плутарха,  показал  на титульной
странице  знак   своей  книгопечатни  с  девизом:  "Festina  lente"  ("Спеши
медленно").
     -- Это мой герб, -- засмеялся он, --  и я  горжу