в нем, даже напротив, проект, без  сомнения,  поскользнется...
Прохожий франт поскользнулся, долго брыкал и потом оглядывался,  не  смеются
ли.
   Он и выезжал теперь с этой жаждой, с  этим  тайным  намерением:  выловить
где-то на улицах решение.
   Он растерял свои годы по столбовым дорогам, изъездил их -  и  вот  теперь
ловил свою молодость по переулкам.
   Так обессиливала его Москва.
   В последний день он решил объехать знакомых.  Решения  он  на  улицах  не
находил никакого. Просто был  март:  то  солнце,  то  тень,  много  прохожих
русских мужиков, толкущихся на одном месте. У них были одинаковые лица - все
те же, что шли вперед, возвращались назад. Гнались друг  за  другом  русские
мальчишки со здоровым, беспричинным ревом.
   И одна за другой плелись кареты, дрожки. Может быть,  каждая  отдельно  и
шла быстро, даже мчалась, но все вместе они плелись. Лошадь  задрала  голову
из цепи.
   У него промелькнула безобразная фраза: "Лошади здесь сродни черным мулам"
- фраза для азиатского Олеария.
   Никто на него не обращал внимания.
   С огорчением он заметил, что это именно уязвляло его.  Он  отлично  знал,
что главная встреча предстоит в Петербурге, да  и  в  Москве  его  встретили
торжественно. Все же ему было неприятно, что, проскакав месяц, везя в  своих
бумагах достославный, пресловутый Туркменчайский мир, в  этот  день  он  был
оставлен в Москве на самого себя.
   Это было ребячеством.
   Щеголи  в  крылатках,  в  эриванках,  воздушные,  как  бабочки,  казались
существами из особого мира. Все нынче на  Москве  было  заражено  легкостью,
бойкостью. Очень все молодцеваты стали. И ненадежны. Казалось, что дрожки  с
пролетным франтом сейчас полетят  по  воздуху,  оставив  внизу  салопницу  и
мужика,  несущего  на  голове  бочонок  сельдей  и,  как  тяжким  маятником,
качающего рукой.
   Но франта теснили лошадиные морды, и из толпы упорно выплывал все тот  же
мужик, с механической грацией качавший туловищем и рукою.
   Он нес на голове бочонок и поэтому балансировал, как балерина.
   Даже у московских мужиков за два года, что он не был  в  Москве,  исчезла
медвежеватость, даже салопницы были охвачены движением -  те  же  самые  шли
вперед и возвращались назад.
   Так ему казалось, он был близорук.
   Навстречу медленно, как во сне, равнодушно, как на театре, проплыл мужик,
в санях не по времени. Ехал он по Садовой, как по деревне.
   Он плыл  с  открытым  ртом,  не  думая,  не  чувствуя,  с  неопределенной
сосредоточенностью глядя вперед.
   А рядом в дрожках ехал Макниль.
   Он испугался, как это просто он рядом с мужиком отметил доктора Макниля.
   Все совершается непоследовательно, но просто:  по  улице  едет  мужик,  и
почти рядом с ним англичанин, главный доктор тебризской миссии, Макниль.
   Он жадно посмотрел в ту сторону,  но  Макниля  не  было,  а  был  толстый
полковник с собачьими баками.
   Однако как он сюда попал? Если Макниль поехал в Россию, он должен  бы  об
этом знать. Впрочем, доктор, может быть, действовал прямо  через  Паскевича.
Однако Паскевич должен бы и в этом случае его предуведомить.
   Хотя что же в этом он находит особого?
   И, может быть, это вовсе не Макниль.
   Он  пожал  плечами  с   неудовольствием.   Лицо   англичанина   так   ему
примелькалось в Тебризе, что он родную мать вскоре за него примет.  Он  снял
очки и сердито протер их кружевным  платком.  Глаза  без  очков  смотрели  в
разные стороны.
   Кучер остановил карету на Пречистенке, у Пожарного депо.
 
   3
 
   Уже самый дом несколько поражал своей наружностью, он  вдвигался  в  сад.
Корпус был приземист, окна темноваты, парадная дверь тяжела и  низка.  Здесь
жил теперь отставной Ермолов.
   Дверь глядела исподлобья, подавалась туго и  готова  была  каждого  гостя
вытолкнуть обратно, да еще и прихлопнуть.
   Особенно его.
   Тот  любезный,  искательный  Ермолов,  который  при   Александре   владел
Кавказом,  замышлял  войны,  писал  нотации  императору,  грубиянствовал   с
Нессельродом, более не существовал, не должен был, по крайней мере. Каков же
был теперешний, в этом доме?
   Отношения с Ермоловым за два последние года были мучительны.  Вернее,  их
не было. Они избегали друг друга.
   Когда Николай взял приступом  дворец,  он  почувствовал  себя  сиротливо,
выскочкой - parvenu. Тогда стали рыться в разговорах  и  нумеровать  шепоты.
Оказалось, между прочим, что на Кавказе сидело косматое чудище  -  проконсул
Кавказа,  хрипело,  читало  нотации  и  т.  д.  Показалось,  что  он   хочет
отложиться, отпасть от империи, учредить Восточное государство.  Ждали,  что
он после декабря пойдет на Петербург. Его окружали подозрительные  люди.  Он
вел свою линию на Востоке, следовало его убрать.
   Вскоре началась война с Персией. Старик попробовал буркнуть на Петербург,
вмешивающийся в его военные дела. Но его время прошло, как и его дела.
   Империи более не требовались тучность полководцев и быстрота поэтов.
   К нему приставили дядькой Паскевича.
   Паскевич умел подчиняться и любил подчиняющихся.
   Он терпеливо доносил на Ермолова и  объяснял  Николаю,  что  лучше  всего
назначить главнокомандующим его и отрешить Ермолова.
   Персидские дела пошли и того хуже. У  персов  был  полководец  горячий  -
Аббас-Мирза. Русские военачальники грызлись.
   Вскоре на них обоих прислали еще старшего. Дибич был уже совсем  крошкой,
рыжая, пылкая, нечистоплотная фигурка.
   Ермолов смотрел исподлобья, Паскевич ел глазами, Дибич косил в землю.
   Он боялся, что над ним смеются.
   Дибич написал императору, что нужно сместить  и  старика  и  молодого,  а
поставить человека средних лет.
   Сам он, однако, от этого ничего не выиграл,  вернулся  восвояси.  Выиграл
Паскевич. Ермолова уволили, как были уже уволены двадцатые годы вообще.
   Всех его помощников, после войны, тоже убрали на покой. Образовалась  как
бы ермоловская партия - недовольных генералов.
   Бренча саблями или, если уж они были в отставке, просто  дергая  плечами,
они хрипели вокруг низверженного монумента.
   Они собирались в Москве к нему на Пречистенку, как тамплиеры в храм,  как
христиане в катакомбы. И монумент их благословлял.
   Выбитый из оси, на которой он двигался тридцать  восемь  лет  службы,  он
врос в землю.  Он  устанавливал  одним  примером  из  тактики  превосходство
Наполеона  над  Ганнибалом,  одним   русским   словом   уничтожал   значение
занесшегося николаевского выскочки. Тихо трепеща канителью эполет  и  волоча
ноги, проходили перед ним генералы, опираясь по-отставному на палки.
   Война кончилась; Аббас-Мирза, величайший азиатский полководец и дипломат,
был сломлен. В Петербурге ждали Туркменчайского мира.
   Генералы знали: война выиграна бездарно, Паскевича в деле  и  не  видали,
все сделали Вельяминов и Мадатов, а он только имя  свое  приложил.  А  потом
надоносил, представил в ложном свете и обоих выгнал. Генералов  в  двадцатом
веке назвали бы пораженцами.
   Но Грибоедов - он-то что же приложил свое имя к Паскевичу?
   Здесь начинался неприятный провал, смутная область.
   Было подозрительно, как вдруг стал блистателен стиль  Паскевича,  который
не знал грамоты: даже в партикулярной переписке  вместо  буки-аз-ба  у  него
появилась решительная красота и  стройность.  Кто-то  ему  помогал.  Неужели
Грибоедов?
   Ведь Грибоедов, при первом известии о посылке дядьки, говорил генералам:
   - Каков мой-то халу и? Как вы хотите, чтобы этот человек, которого хорошо
знаю, торжествовал над нашим? Верьте, что наш его проведет, и этот,  приехав
впопыхах, уедет со срамом.
   Грибоедов же был питомец  старика.  Питомец  не  сморгнул  глазом,  когда
полководца уволили; остался цел и невредим, а потом вознесся.
   И неужто причиной было ничтожное обстоятельство, что он был  свойственник
Паскевичу?
   Один генерал сказал о нем со вздохом:
   - Его замутил бес честолюбия. Господа, ему тридцать  два  года.  Это,  по
Данту, середина жизни или около того. Это эра, когда в ту или  иную  сторону
человека мутит.
   Ермолов же тогда посмотрел, и на лице его не отразилось ничего.
 
   Старый слуга равнодушно встретил пришедшего в сенях и проводил наверх,  в
кабинет хозяина.
   Кабинет был невелик, с темно-зеленой мебелью. Наполеон висел на стенах во
многих  видах,  всюду  мелькали  нахмуренные  брови,  сжатые  крестом  руки,
треугольная шляпа, плащ и шпага.
   Слуга усадил Грибоедова и спокойно пошел вон.
   - Они занимаются в переплетной, сейчас доложу.
   Что еще за переплетная?
   Ждать пришлось долго. В этом не было ничего обидного, хозяин  был  занят.
Всюду висел Наполеон. Серый цвет императорского сюртука  был  облачным,  как
дурная погода под Москвой, лицо его  было  устроено  просто,  как  латинская
проза.
   До такой прозы Россия еще не дошла.
   "Цезарь" было прозвище старика, но и  в  этом  ошибались:  он  был  похож
скорее на Помпея и ростом,  и  статурою,  и  странною  нерешительностью.  До
Цезаревой прозы ему не дойти. И даже до Наполеоновой отрывистой риторики.
   На хозяйском кресле лежал брошенный носовой платок.  Вероятно,  не  нужно
было сюда заезжать.
   Послышались очень покойные шаги, шлепали туфли; пол скрипел.
   Ермолов появился на пороге. Он был в сером легком сюртуке, которые носили
только летом купцы, в желтоватом жилете. Шаровары  желтого  цвета,  стянутые
книзу, вздувались у него на коленях.
   Не было ни военного сюртука,  ни  сабли,  ни  подпиравшего  шею  простого
красного ворота, был недостойный маскарад. Старика ошельмовали.
   Грибоедов шагнул к нему, растерянно улыбнувшись. Старик остановился.
   - Вы не узнаете меня, Алексей Петрович?
   -  Нет,  узнаю,  -  сказал  просто  Ермолов  и,  вместо  объятия,  всунул
Грибоедову красную, шершавую руку. Рука была влажная, недавно мыта.
   Потом, так же просто обошедши гостя, он сел за стол,  оперся  на  него  и
немного нагнулся вперед с видом: я слушаю.
   Грибоедов сел в кресла и закинул ногу на ногу. Потом, слишком  пристально
глядя на него, как смотрят на мертвых, он заговорил.
   - Скоро отправляюсь, и  надолго.  Вы  мне  оказали  столько  ласковостей,
Алексей Петрович, что я сам себе не мог отказать, зашел по пути проститься.
   Ермолов молчал.
   - Вы обо мне думайте, как хотите, - я просто в несогласии  сам  с  собой,
боюсь, что вы сейчас вот  ловите  меня  на  какой-нибудь  околичности  -  не
выкланиваю ли  вашего  расположения.  И  вы  поймите,  Алексей  Петрович:  я
проститься пришел.
   Ермолов вынул тремя пальцами из тавлинки понюх желтоватого табаку и грубо
затолкал в обе ноздри. Табак просыпался на подбородок, на жилет и на стол.
   - Ласковостей я вам, Александр Сергеич, никаких не оказывал; этого  слова
в моем лексиконе даже нет; это вам кто-то другой ласковости оказывал. Просто
видел, что вы служить рады, прислуживаться вам тошно, - вы же об  этом  и  в
комедии писали, а я таких людей любил.
   Ермолов говорил свободно, никакого принуждения в его речи не было.
   - Нынче время другое и люди другие. И вы другой человек. Но как вы были в
прежнее время опять же другим человеком, а я прежнее время  больше  люблю  и
уважаю, то и вас я частью люблю и уважаю.
   Грибоедов вдруг усмехнулся.
   -  Похвала  ваша  не  слишком   заслуженна   или,   во   всяком   случае,
предускоренна, Алексей Петрович. Я вас,  как  душу,  любил  и  в  этом  хоть
остался неизменен.
   Ермолов собирался поднести к носу платок.
   - Так вы, стало, и душу свою не любили.
   Он высморкался залпом.
   -  И,  стало,  в  душу  заглядываете  только  по  пути  от  Пашкевича   к
Нессельроду.
   Старик грубиянствовал и  нарочно  произносил:  Пашкевич.  Он  побарабанил
пальцами.
   - Сколько куру ров отторговали от  персиян?  -  спросил  он  с  некоторым
пренебрежением и, однако же, любопытством.
   - Пятнадцать.
   - Это много. Нельзя разорять побежденные народы.
   Грибоедов улыбнулся.
   - Не вы ли, Алексей Петрович, говорили, что надо колеи  глубже  нарезать?
Вы ведь персиян знаете - спросить с  них  пять  куруров,  так  они  и  вовсе
платить не станут.
   - То колеи, а то "война или деньги". "Кошелек или жизнь".
   "Война или деньги" была фраза Паскевича.
   Ермолов помолчал.
   - Аббас-Мирза глуп, - сказал он, - позвал бы меня к себе в полководцы, не
то было бы. Меня ж чуть в измене здесь не обвиняют,  вот  бы  он,  дурак,  и
воспользовался.
   Грибоедов опять посмотрел на него, как на мертвого.
   - Я не шучу, - старик сощурил глаз, - я план русской кампании  получше  и
Аббаса, да уж и Пашкевича, разработал.
   - Ну и что же? - еле слышно спросил Грибоедов.
   Старик раскрыл папку и вынул карту. Карта была вдоль и поперек исчерчена.
   - Глядите, - поманил он пальцем Грибоедова, - Персия. Так? Табриз - та же
Москва, большая деревня, только что глиняная. И опустошенная. Я бы на  месте
Аббаса в Табриз открыл дорогу, подослал бы к  Пашкевичу  людей  с  просьбой,
что, мол, они недовольны правительством и, боясь, дескать, наказания, просят
поспешить освободить их... Так?.. Пашкевич бы уши развесил... Так? А сам бы,
- и он щелкнул пальцем в карту,  -  атаковал  бы  на  Араксе  переправу,  ее
уничтожил и насел бы на хвост армии...
   Грибоедов смотрел на  знакомую  карту.  Араке  был  перечеркнут  красными
чернилами, молниеобразно.
   - На хвост армии,  -  говорил,  жуя  губами,  Ермолов,  -  и  разорял  бы
транспорты с продовольствием.
   И он черкнул шершавым пальцем по карте.
   - В Азербиджане истреблять все средства существования, транспорты губить,
заманить и отрезать...
   Он  перевел  дух.  Сидя  за  столом,  он  командовал  персидской  армией.
Грибоедов не шелохнулся.
   - И Пашкевич единым махом превратился бы в Наполеона  на  Москве,  только
что без ума. А Дибич бы в Петербург, к Нессельроду...
   Голова его села в плечи, а правая рука стала подавать в нос и  сыпать  на
жилет, на грудь, на стол табак.
   Потом он закрыл глаза, и все вдруг на нем заходило  ходенем:  нос,  губы,
плечи, живот. Ермолов спал. С  ужасом  Грибоедов  смотрел  на  красную  шею,
поросшую мышьим мохом. Он снял очки  и  растерянно  вытер  глаза.  Губы  его
дрожали.
   Минута, две.
   Никогда, никогда раньше этого не бывало... За год отставки...
   -... писал бы на него... письма, - закончил вдруг Ермолов, как ни  в  чем
не бывало, -... натуральным стилем. А  то  у  Пашкевича  стиль  не  довольно
натурален. Он ведь грамоте-то, Пашкевич, тихо знает. Говорят, милый-любезный
Грибоедов, ты ему правишь стиль?
   Лобовая атака.
   Грибоедов выпрямился.
   - Алексей Петрович, - сказал он медленно, - не уважая людей,  негодуя  на
их притворство и суетность, черт ли мне в их мнении? И все-таки, если вы мне
скажете, кто говорит, я, хоть дурачеств не уважаю, буду с тем драться. Вы же
для меня неприкосновенны, и не одной старостью.
   - Ну, спасибо, - сказал Ермолов и недовольно улыбнулся,  -  я  и  сам  не
верю. Ну, хорошо, -  он  забегал  глазами  по  Грибоедову,  -  бог  с  вами.
Поезжайте.
   Он встал и протянул ему руку.
   - На прощанье вот вам два совета. Первый -  не  водитесь  с  англичанами.
Второй - не служите вы за Пашкевича, pas trop de zele (1). Он вас  выжмет  и
бросит. Помните, что может назваться счастливым только тот, которому  нечего
бояться. Впрочем, прощайте. Без вражды и приязни.
   Когда Грибоедов спускался по лестнице, у него было скучающее и рассеянное
выражение лица, как бывало в Персии, после переговоров с Аббасом-Мирзой.
   Ермолов провожал его до лестницы. Он смотрел ему вслед.
   Грибоедов шел медленно.
   И тяжелая дверь вытолкнула его.
 
   4
 
   И с сердцем грудь полуразбитым
   Дышала вдвое у меня,
   И двум очам полузакрытым
   Тяжел был свет двойного дня.
   Шевырев
 
   Путешествие от Пречистенки до Новой Басманной по мерзлым лужам,  конечно,
было длинно, но ведь не длинней же пути от Тифлиса до Москвы.
   И все-таки оно было длиннее.
   Сашка сидел на козлах с надменным видом, как статуя. В  этом  полагал  он
высшую степень воспитания. Взгляды, которые он  обращал  на  прохожих,  были
туманны. Кучер орал на встречных мужиков и похлестывал кнутом по их покорным
клячам. В Тавризе хлещут кнутом по встречным прохожим, когда  едет  шах-задэ
(принц) или вазир-мухтар (посланник).
   Маменькина Персия, будь она трижды проклята,  немилая  Азия,  далась  она
ему. О нем говорят, что он подличает  Паскевичу.  И  вот  это  нисколько  не
заняло его. Судьи  кто?  У  него  были  замыслы.  Ценою  унижения  надлежало
добиться своего. Paris vaut bien une  messe(2).  И  ребячество  возиться  со
---------------------------------------(1) Не очень-то усердствуйте (фр.)
   (2) Париж стоит обедни (фр.). старыми друзьями. Они скажут: Молчалин, они
скажут: вот куда он метил, они его сделают смешным. Пусть попробуют.
   Какая бедная жизнь, какие старые счеты.
   И, может быть, ничего этого не нужно.
   В месяце марте в Москве в три часа нет ни света, ни тени.
   Все неверно, все колеблется, нет ни одного  принятого  решения,  и  самые
дома кажутся непрочными и продажными. В месяце марте в Москве нельзя  искать
по улицам твердого решения или утерянной молодости.
   Все кажется неверным.
   С одной стороны - едет по  улице  знаменитый  человек,  автор  знаменитой
комедии, восходящий дипломат, едет небрежно и независимо,  везет  знаменитый
мир в Петербург, посетил Москву проездом, легко и свободно.
   С другой стороны - улица имеет свой вид и вещественное существование,  не
обращает внимания на знаменитого человека. Знаменитая комедия не  поставлена
на театре и не напечатана. Ему не  рады  друзья,  он  человек  оторвавшийся.
Старшие обваливаются, как дома. И у  знаменитого  человека  нет  крова,  нет
своего угла, и есть только сердце, которое ходит маятником:  то  молодо,  то
старо.
   Все неверно, все в Риме неверно, и  город  скоро  погибнет,  если  найдет
покупателя.
   Сашка сидит неподвижно на козлах, с надменным видом.
   Взгляды, которые он обращает на прохожих, - туманны.
 
   5
 
   Он остановил каретку в приходе Петра и Павла, у дома Левашовых.
   Приятное убежище, должно быть.
   В пустом саду было  много  дорожек  и  много  флигелей,  разбитых  вокруг
главного дома. Он попробовал двинуться к одной двери, но из  окна  выглянула
весьма милая женская голова. Чаадаев же был отшельник, анахорет,  совершенно
лишенный вкуса к этой области. Он отступил и осмотрелся.
   Флигеля  были  расположены  вокруг  дома  звездой,  невинная  затея.   Он
улыбнулся как старому знакомому  и  дернул  первый  попавшийся  колокольчик.
Открыл ему дверь аббат в черной сутане. Он быстро и вежливо  указал  флигель
Чаадаева и спрятался. Зачем он сам здесь жил в Москве, бог один его знал.
   Дом Левашовых был не простой дом. Он стоял в саду, был снабжен пятью или,
может быть, шестью дворами, в каждом дворе  флигель,  в  каждом  флигеле  по
разным причинам проживающие лица: кто из дружбы, кто  из  милости,  кто  для
удовольствия, кто по необходимости, кто без всякого  резона,  хозяевам  было
веселее. Чаадаев сюда переехал на житье по всем резонам  сразу,  и  главное,
потому, что денег не было.
   Тот  же  камердинер  Иван  Яковлевич,  в  франтовском  старомодном  жабо,
поклонился  Грибоедову  и  пошел  доложить.  За  стеною  Грибоедов   услышал
раздраженный шепот, кто-то шикал и  покашливал.  Он  уже  собирался  сказать
свинью Чаадаеву, как камердинер вернулся. Иван Яковлевич разводил  руками  и
объявил бесстрастно, что Петр Яковлевич болен и не принимает. В ответ на это
Грибоедов скинул к нему на руки плащ, бросил шляпу и двинулся в комнаты.
   Не постучав, он вошел.
   Перед столом с выражением ужаса стоял Чаадаев.
   Он был в длинном, цвета московского пожара халате.
   Тотчас  же  он  сделал  неуловимое  сумасшедшее  движение  ускользнуть  в
соседнюю комнату. Бледно-голубые, белесые  глаза  прятались  от  Грибоедова.
Было не до шуток, пора было все обращать в шутку.
   Грибоедов шагнул к нему и схватил за рукав.
   -