елкими  шажками  подошел   к   Грибоедову   и   сказал   ему
по-французски:
   -  Ваше  превосходительство  не  посетует   на   поэта,   приветствующего
знаменитого сына великой страны.
   Грибоедов посмотрел с удовольствием на персиянского литератора.
   - Вы не историограф? -спросил он вежливо.
   - О да, отчасти. Это входит в  мои  обязанности.  Карамзин,  однако,  был
много тоньше.
   - Прошу вас. Я слушаю.
   Фазиль-хан выпятил несколько живот.
   Голос  у  него  был  тонкий,  теноровый,  и  он  декламировал  похоже  на
Шаховского - подвывая.
   Против ожидания стихи были порядочные - о  благоухании  цветов  некоторой
могущественной державы, донесенном до Ирана в сердце  лилии,  принявшей  вид
человека прекрасного.
   - Прекрасно. Я тронут.  Ваши  стихи  можно  сравнить  со  стихами  нашего
знаменитого поэта, сиятельного графа Хвостова.
   И Шазиль-хан покраснел от удовольствия.
   Старик, которого не замечал ранее Грибоедов, был в бедной одежде дервиша.
Как попал дервиш на церемонию?  Поднятые  вверх  брови,  бесцветная  борода,
старый халат и сгорбленная древняя спина юродивого. Здесь не  пахнет  графом
Хвостовым. Это Никита Пустосвят пришел в Грановитую палату.
   Никита еле  пошевелил  губами  и  сказал  Фазиль-хану  нечто.  Фазиль-хан
просиял и перевел Грибоедову:
   - Величайший государь России  был  его  величество  могущественный  Петр,
прозванный повсеместно Великим.
   Комплимент дервиша.
   - Я счастлив услышать в дружественной стране имя великого государя.
   Дервиш еще пожевал губами.
   Фазиль-хан вылупил глаза и пролепетал:
   -... который, однако, не имел удачи в делах с Блистательной Портой...
   Грибоедов прищурился:
   - Эту удачу он уделил своему праправнуку.
   И дервиш более ничего не говорил и не прикоснулся к кофе.
   Вазир-Мухтар просидел перед его величеством шахом час без малого.
   Значение России  возросло  так,  что,  протягивая  Вазир-Мухтару  золотой
стакан,  Манучехр-хан  не  смел  глядеть  ему  в  глаза.   По   близорукости
Вазир-Мухтар не разглядел дервиша. Это был  Абдул-Вехаб,  муэтемид-уд-Доулэ,
враг Алаяр-хана, человек старой Персии. Так небольшая неудача идет  рядом  с
удачей.
 
   7
 
   Двое сарбазов привели под руки Сашку и сдали его с рук на руки казакам.
   Казаки подняли Сашку и пронесли через все три двора.
   Они внесли его в первый этаж, где Сашка занимал довольно хорошую комнату.
   - Эк его, - говорил с сожалением один казак. -  Выше,  выше  держи,  руки
зацепают.
   Грибоедов все видел в стеклянную дверь, сверху.
   Он сбежал вниз к Сашке.
   - Доктора, - сказал он быстро и серьезно.
   Аделунг пришел и тотчас же послал за бинтами и корпией.
   Сашка лежал окровавленный, как  бы  весь  выкрашенный  в  свежую  красную
краску. Только руки, бледные, с  крепкими  ногтями-лопатками,  крючились  на
бедном коричневом одеяле.
   Грибоедов низко над ним склонился.
   Правый глаз у Сашки был скрыт за радужным и  выпуклым  синяком,  фонарем,
рот был его раскрыт, и тонкая струйка слюны задержалась в  уголку,  а  левый
глаз серьезно и внимательно глядел на Грибоедова.
   У Грибоедова задрожала губа. Он отвел смякший колтуном кок с Сашкина лба.
   - Саша, ты меня слышишь? - сказал он. - Саша, голубчик.
   Сашка мигнул ему глазом и промычал.
   - Ммм.
   - Кто это избил его так безобразно? - спросил Грибоедов  беспомощно  и  с
отвращением. - Мерзавцы.
   - Известно кто, ваше превосходительство, - на базаре, - ответил столь  же
тихо и как-то важно казак.
   Доктор Аделунг возился уже  над  Сашкой.  Он  смыл  теплой  водой  кровь,
присмотрелся  к  голове  и  прикоснулся  к  пульсу,  аккуратно,  как  писец,
помедливший на красной строке.
   - Ничего нет опасного, - сказал он Грибоедову. - Нужно дать ему водки.
   Влили в Сашкины губы водки, и Сашка, чистый, в белых бинтах, смирно лежал
на своей постели. Грибоедов не отходил от него.
   Он поил его с ложки и смотрел  на  него  с  тем  отчуждением  и  боязнью,
которая бывает в таких случаях только у самых близких людей.
   Сашка вскоре заснул. Грибоедов просидел над ним до самого вечера.
   Сашка был его молочный брат. Он помнил его маленьким  мальчиком  в  синем
казакине. Мальчик был с туманными глазами,  желтыми  цыплячьими  волосами  и
вздернутым носом. Он стоял  неподвижно  посредине  барской  комнаты,  словно
ждал, что его толкнут сейчас. И Грибоедов толкал его. Сашка не плакал.
   Грибоедов глядел в окно на четырехугольный двор с белеными стенами.
   Саша Одоевский, его кузен, приезжал тогда, и они запрягали Сашку и  долго
его гоняли, а Сашка, как гонялый зверь, мчался туда  и  сюда,  натыкался  на
кресла, пока маменька Настасья Федоровна не  выпроваживала  его  в  людскую.
Саша Одоевский теперь в кандалах, а Сашка забинтован.
   И  он  вспомнил,  что  папенька  словно  сторонился  Сашки,  словно  даже
побаивался его и хмурился, бывало, завидя его в комнатах, а  маменька  точно
назло зазывала Сашку. Он вспомнил косой папенькин  взгляд.  И  посмотрел  на
покатый  лоб,  на  тонкие  Сашкины  губы;  неужели  Сашка  и  впрямь  -  его
единокровный брат? Словно  что-то  в  людской  говорили  об  этом  при  нем,
маленьком, - или словно спорил кто-то, няню поддразнивали, и няня плакала?
   И еще дальше - теплые колени няни, Сашкиной  матери,  и  важное,  певучее
вразумление:
   - Ай, Александр Сергеевич, заводач!
   Нина сидит в Тебризе и мучается. Он виноват, телом виноват.
   Пусть спасутся все любимые им когда-то:  Саша  Одоевский,  Нина,  Фаддей,
Катя и - Сашка. Пусть спасутся они, пусть их жизнь будет тихая,  незаметная,
пусть они спокойно пройдут ее. Потому что, если отмечен кто-нибудь, нет тому
покою, и спасаться он должен на особый манер.
   - Как я человек казенный, - хрипло сказал Сашка.
   Грибоедов прислушался.
   - Необразованность, - заявил Сашка.
   - Спи, чего расходился? Заводач, - сказал Грибоедов.
   Сашка успокоился.
   Уже свечу зажгли, и заглянул Мальцов: ему нужен был Грибоедов.
   - Рази? - спросил тоненько  Сашка.  -  Рази  мы  уже  уезжаем  из  городу
Тегерану?
 
   8
 
   Вечером Грибоедов писал письма: Нине, матери, Саше Одоевскому.  Письмо  к
матери он отложил в сторону. Отложил и письмо к Саше. Саша сидел в сибирском
каземате, и нужно было ждать случая - годы.
   Потом он принялся за письмо Паскевичу:
 
   "Почтеннейший мой покровитель, граф Иван Федорович.
 
   Как вы могли хотя одну  минуту  подумать,  что  я  упускаю  из  виду  мою
должность и не даю вам знать о моих действиях... Я всякую мелочь, касательно
моих дел, довожу до вашего сведения, и по очень простой причине, что у  меня
нет других дел, кроме  тех,  которые  до  вас  касаются...  Вот  вам  депеша
Булгарина об вас, можете себе представить, как это  меня  радует:  "...  Это
суворовские  замашки...  Герой  нынешней  войны,  наш   Ахилл   -   Паскевич
Эриванский. Честь ему и слава. Вот уже с 1827 он гремит  победами".  -  А  я
прибавлю, с 1826. Впрочем, посылаю вам листочек  в  оригинале.  Я  для  того
списал, что рука его нечеткая... "
   И писал, и писал, и писал.
   Потом остановился вдруг и приписал:
   "Главное".
 
   Подчеркнул и разом:
   "Благодетель  мой  бесценный.  Теперь  без  дальних  предисловий   просто
бросаюсь к вам в ноги, и если бы с вами был вместе, сделал бы это  и  осыпал
бы  руки  ваши  слезами...   Помогите,   выручите   несчастного   Александра
Одоевского... У престола бога нет Дибичей и Чернышевых... "
 
   9
 
   Сашка проболел неделю. Его избили действительно довольно сильно.
   Все эти дни Грибоедов заходил к нему и подолгу сидел.
   Мало-помалу Сашка рассказал в чем дело, и дело было не так просто.
   Здесь была не только необразованность.
   Сашка, будучи казенным человеком, гулял по базару.  Он  не  интересовался
никаким товаром и ничего не хотел купить, но приценивался ко всему.
   Так он ущупал рукою кусок какой-то ткани и поднял его с  прилавка,  чтобы
посмотреть на свет, для наблюдения. Может быть, он  отошел  шага  на  два  с
куском, так как у самой лавочки было темновато. Он не собирался  не  то  что
стащить этот кусок, но даже и купить его.  Просто  в  рядах  на  Москве  все
барыни делали так же, самого тонкого  образования.  По  персиянской  серости
торговец закричал. Что он кричал, Сашка не понял, но  понял  одно:  торговец
ругма-ругается. Сашка двинулся к лавочке - положить кусок настоящей  материи
и обругать лавочника.
   Тут разные шарабарщики  закричали,  и  особенно  много  кричал  сапожник,
тощий, как конь, тогда как Сашка даже не  подходил  близко  к  его  лавочке,
потому что от его товару идет смрад и кругом грязь: обрезки и хлам.
   В это время подбежали двое сарбазов в длинных  волосьях  и  враз  ударили
палками по Сашкиной спине. Сашка сказал им,  что  он  человек  казенный,  из
русского посольства, и его господин - главный, поставленный над всем здешним
городом, а палочки их, может, пройдутся по их же пяткам.
   В ответ на это сарбазы на чистом русском языке закричали  ему:  "Сволочь!
Гнида московская" - и уж стали бить его палками почем зря.
   Шарабарщики тоже начали его хлестать, кто чем, а он все стоял бодро.
   Потом, когда у него немного затуманилось ясное зрение, будто бы  появился
персиянский офицер, который на чистом русском языке  сказал  сарбазам:  "Это
что? Это что такое?" Потом он будто бы им сказал: "Не в очередь в караул"  и
прибавил как бы: "Хану доложу". Больше он не помнил ничего, а принесли его к
дому сарбазы уже чисто персиянского вида.
   - Московская гнида? - спросил Грибоедов.
   И он написал шаху предложение о выдаче Самсон-хана и употребил  при  этом
половину титулов шахских, что означало требование.
 
   10
 
   Оправившись, Сашка повеселел.
   Он встрепанной белокурой птицей бродил по трем дворам и затевал разговоры
с казаками.
   - Вы, служба,  родились,  конечно,  в  Донских  областях,  -  говорил  он
молодому казаку, - вам  рано,  как  говорится,  забрили  лоб  и  отдали  под
барабан. Мое же дело - казенное, я по статской части.  Я  более  интересуюсь
хорошим  разговором,  и  когда  мы  с  Александром  Сергеевичем  вернемся  в
Петербург, то уж будет: музыка, разговоры и гостей без конца.
   Другому казаку он даже сказал как-то покровительственно:
   - Мне вас даже, служба, хочется спросить: что  у  вас  в  жизни  впереди?
Сегодня барабан, завтра барабан. Время вы не можете проводить, как хотите. А
я скоро получаю вольную.
   Эта неосновательность и болтливость  была  вовсе  не  свойственна  Сашке.
Никакой вольной Грибоедов, по-видимому, не собирался ему  давать.  И  казаки
хмурились, когда он болтался по двору. Он стал размахивать  руками,  чего  с
ним ранее не бывало. Его как-то взмывало. Он часто повторял, что он  человек
казенный, что он теперь видел Персию и может в  будущем  очень  пригодиться.
Кому? - оставалось неизвестным.
   Вернее всего, ему было стыдно  казаков,  которые  видели  его  в  избитом
состоянии, и он растерялся. Раз, выйдя за ворота и  отойдя  малую  толику  в
сторону, он повстречал того русско-персиянского офицера, который избавил его
от палок русских сарбазов.
   Сашка прошел, не подавая виду, но офицер остановился.
   - Постой, любезный, - сказал он и сразу покраснел.
   Сашка возразил, что он человек казенный и стоять с офицером не  может  по
закону.
   Но офицер, видимо, и сам заробел. Он сказал, не глядя на Сашку:
   - У меня дело самонужное. Не могу ль я повидаться с  кем-либо  из  господ
чинов российской миссии.
   Сашка осмотрел его всего.
   - А для чего-с? - спросил он отрывисто.
   - Это дело я смог бы объяснить  кому-либо  из  чинов,  -  ответил  офицер
вежливо.
   - Как я теперь казенный человек... - сказал Сашка.
 
   11
 
   - Хабар-дар! Хабар-дар!
   Верблюжий погонщик так ловко вел свой караван  по  базару,  что  чуть  не
задавил трех бедняков.
   Бедняки кричали пронзительно:
   - Я-Али.
   Они влезли в самую лавку агенгера, кузнеца.  Кузнец  с  щипцами  в  руках
кричал  на  них  и  толкал  их  вон.  Молотки  звенели,  визжали  напильники
челонгеров, слесарей. Погонщики ругались, нищие кричали, и  какой-то  сарбаз
стащил поэтому кусок мяса у мясника.
   Мясник схватил камень, служивший ему вместо гири, и пустил  в  удирающего
сарбаза. Он попал прямо в полку художника, где стояли  расписные  калямданы,
чернильницы. Художник, рассвирепев,  выскочил  из  лавочки,  по  дороге  ему
попался эзгиль и арбуз в корзине у продавца, он схватил арбуз и метнул им  в
мясника.
   Шла драка.  Нищих  избивали  лоты,  а  лотов  кусали  за  икры  голодные,
ошпаренные собаки.
   - Хабар-дар! Хабар-дар!
   Толпа слуг, спереди и сзади окружавших парадную колымагу, били кулаками в
спины прохожих - чтоб расступились.
   В  кофейной  сидели  посетители  и  смотрели  на  мясника,  художника   и
челонгеров. Они пили кофе из маленьких чашечек и разговаривали.
   Крытые базары, полутемные, с  чашками  куполов,  растянулись  на  версты.
Сквозь дыры в куполах било солнце,  и  солнечные  столбы  как  бы  подпирали
купола.
   На базарах дрались с особым ожесточением именно в эти дни.
   Погонщик был виноват перед нищими, нищие перед  агенгером,  сарбаз  перед
мясником, мясник перед художником, художник перед фруктовщиком.
   Толпы нищих и лотов бродили по базару.
   Все были виноваты.
   А посетители кофейной пили кофе и разговаривали.
   Среди важных прений о делах государственных визири пьют кофе, чай,  курят
кальяны. Многочисленные пишхедметы всегда при них в комнатах, ибо невозможен
без этого ташаххюс. Визири рассуждают  громогласно,  при  открытых  окнах  и
дверях. Стоящие на дворе ферраши прислушиваются.
   Потом слова выползают на улицу и гуляют по базарам.
   Посетители кофейной говорили о новостях.
   Ковер в Персии - мебель, и кофейная - газета. Кадий,  пришедший  сюда,  -
суровая официальная  статья,  прихлебывающая  кофе,  два  старика  -  статьи
забавные, они курят кальяны, один купец -  хроника,  а  другой,  потолще,  -
объявление о товарах.
   - Самых лучших ковров у меня нет, из Хорасана  не  присылают,  но  лучшие
ковры у меня есть, и они стоят недорого. И они еще лучше хорасанских.
   - Мелик-ут-туджар суконщиков берет себе после мухаррема сразу трех  сига.
Когда у него будет время для своих агда? Нравы у нас портятся. Мой отец имел
только четырех агда и ни одной сига, и у него хватало времени для всех.
   - Английский хаким-баши раздавал очки и перочинные  ножички.  Он  прислал
мне очки на дом, но я их не ношу, потому что еще хуже вижу в них.
   - Я скажу вам, - говорит кадий, - с тем, чтобы вы никому не говорили: две
жены  Алаяр-хана  перешли  к  русскому   Вазир-Мухтару.   Они   чистокровные
персиянки, и они ночью ушли в русское посольство и сидят там.
   - Мы уже слышали, мы уже слышали. Но они неверные, и говорят, что они  из
Караклиса. Они неверные, - говорит старик.
   - Торговля упала, - говорит купец, - и я  дал  обет  резать  себя  в  дни
ашуры.
   - У меня сын дал обет, - говорит беспечно старик, - и я нанял еще одного.
А другой сын будет изображать Езида, да будет проклято его имя.
   Близок печальный месяц мухаррем,  когда  убили  святого  имама  Хуссейна.
Будут резать себя саблями давшие обет. Будут окрашены кровью белые саваны, в
которые они облекутся. Проткнут себя иглами  и  ущемят  замками  свое  мясо.
Пеплом посыплют себе головы. И актера, который будет  изображать  проклятого
Ибн-Саада, въехавшего на черном коне, чуть не растерзают эти же вот  старики
и купцы, которые пьют кофе из чашечек так  спокойно.  И,  засветив  восковые
свечи, во второй день ашуры будут искать  по  дворам  исчезнувшего  пророка,
остатков его.
   А пока они пьют кофе.
   Вести о Вазир-Мухтаре скудны на базаре, как хорасанские ковры. Ковров  не
получить из Хорасана, там возмущение, можно обойтись и без них. Никто уже не
помнит, что слугу-кяфира избили на базаре. Кяфиры - чужие  люди,  и  с  ними
ведут дела чиновники. Товары стали хуже, лоты бродят толпами, не стало житья
от лотов.
   Каждый день на базаре палачи бьют воров по пяткам, отрезают правые  руки,
вспарывают животы.
 
   12
 
   Визиты были отданы не  совсем  удачно:  к  Абуль-Хасан-хану  он  попал  к
третьему, надо бы ко второму. С этим ташаххюсом можно было поистине потерять
голову. Зато - за него двое других.
   Кое-кто из высокопоставленных не захотел удостоить ответным посещением. И
ладно. Дело на том и кончено.
   Шах поддавался, шах уплатит восьмой курур сполна. На приватной аудиенции,
когда шах весил на пуд меньше, чем на официальной, он сказал  ему:  "Вы  мой
эмин, вы мой вазир, все мои вазиры - ваши слуги, во всех делах  ваших  прямо
адресуйтесь к шаху, шах ни в чем вам не откажет", и еще и еще. Положим,  что
это форма пустая, но чутьем можно было понять: будет восьмой курур.
   Пленные были много неприятнее. Прежде всего не  все  они  были  пленными.
Многие жили уж здесь по десять-пятнадцать лет, а происходили  из  провинций,
которые были русскими завоеваны без году неделя. Но трактат должен был  быть
исполнен. Влияние русское должно  было  быть  утверждено,  иначе  непонятно,
зачем он здесь сидел.
   Он представлял российскую державу на Востоке, а это не безделица.  Тысячи
семейств переходили, изменяли жизнь свою - он  выводил  их  из  Персии,  как
некогда вывел Моисей из Египта евреев. Все же надоедали они, путались  целый
день.
   Раз ночью две женщины попросили казаков пропустить их  в  посольство  для
важных разговоров. Казаки не хотели. Вызвали Мальцева.
   Женщины оказались - одна  армянкой,  другая  немкой.  Они  были  похищены
недавно и доставлены в гарем Алаяр-хана.  Обе  происходили  из  Караклиса  и
хотели вернуться на родину.  Уйти  им  удалось  через  Алаяр-ханова  евнуха,
которого они подкупили.
   Мальцов приказал доложить Грибоедову. Грибоедов, не  вставая  с  постели,
распорядился:  принять,  поместить  во  втором  дворе,  отвести  им   особое
помещение.
   Алаяр-хан по силе трактата был то же, что и любой лавочник. Ему не мешает
подумать о русском трактате.
   Назавтра пришел к Грибоедову Ходжа-Мирза-Якуб.
   Евнуху шахскому было поручено просить Грибоедова уступить жен Алаяр-хана.
Он просидел недолго, и разговор был короткий.
   Грибоедов посоветовал Алаяр-хану  обратиться  в  российское  министерство
иностранных дел, к господину Нессельроду. Может быть, он сделает  исключение
в трактате для Алаяр-хана. Ходжа-Мирза-Якуб посмотрел в зеркала, увидел себя
и Грибоедова, подумал немного, потом медленно поднялся, поклонился вежливо и
ушел.
 
   13
 
   Когда Самсон узнал, что Грибоедов добивается дестхата о  его  выдаче,  он
никому ничего не сказал. Он подтянулся только, подвязался покрепче  и  пошел
для чего-то осматривать свой дом.
   Стройка была крепкая.
   -  Белить  нужно,  -  сказал  Самсон  деду-дворнику  и  ткнул  пальцем  в
облупившуюся белую скорлупу на стене.
   Он ковырнул ее пальцем, скорлупа  стала  в  нежных  трещинах,  и  трещина
поползла далее. Он осмотрел забор.
   - Забор чинить, подпоры новые ставить.
   Лужи на дворе его огорчили:
   - Мостить надо.
   И назавтра же стали белить дом.
   Когда дом починили штукатуры и плотники и поправили забор, Самсон  послал
за Скрыплевым.
   - Садись, - сказал он ему.
   Скрыплев присел на край стула.
   - Мне с тобой  трудно  говорить,  -  сказал  Самсон,  -  и  мой  разговор
недолгий. Только ты не хитри. Хитрить со мною ни к чему. Я кой-кого  поумней
пересиживал.
   И только тогда взглянул на белобрысые волосы и крупные веснушки.
   Скрыплев посапывал и молчал.
   - Ты петь умеешь? - спросил серьезно Самсон.
   - Петь? - Прапорщик удивился, и  лицо  у  него  стало  обыкновенное,  как
всегда. - Н-нет, не умею.
   - Знаю, что не умеешь, - сказал Самсон, - но  если  говорить  не  хочешь,
так, может, попоешь?
   - Прошу вас не шутить, ваше превосходительство, - сказал сипло прапорщик.
   - А я шучу, - сказал Самсон, - я все шучу. Все как ни на есть. Всю  жиз