са он был у Прасковьи Николаевны. Он был неузнаваем.
   Севиньи сидел с Дашенькой, и один глаз его остановился, когда  он  увидел
Грибоедова. У Дашеньки было выражение девушки, знающей, что ее любят.
   - Маркиз, известно  ли  вам,  что  старшая  ветвь  Севиньи,  от  коей  вы
происходите, прекратила свое существование?
   Севиньи осклабился.
   - С каких пор, Александр Сергеевич?
   - С сегодняшнего дня.
   - Я не понимаю, - пробормотал маркиз.
   - Дашенька, друг мой, оставьте нас. Итак, маркиз...
   Севиньи стал вставать перед грузинским чекменем.
   - Первый вопрос, обращенный к вам: что вы скажете о Греции, вашей родине?
Например, о Морее, славящейся продуктами бакалейными?..
   - Я не понимаю, - бормотал Севиньи с остановившимся глазом.
   - Безо всякого сомнения. Вопрос второй: сколько получаете вы за  сведения
о том, что я занимаюсь картежною игрою и состою в компании шулеров?
   - Третий вопрос: кто вас бил в ресторации Матасси?
   Слышно было, как белые фальшивые зубы били дробь.
   - И четвертый вопрос: когда вы думаете покинуть этот дом навсегда?
   Тут грек стал оседать, подаваться назад и  сел  бы  снова  в  кресла,  но
Грибоедов двумя пальцами, почти не прикоснувшись,  как  бы  схватил  его  за
шиворот, и грек не смог сесть в кресла.
   Потом Грибоедов быстро отбежал к двери и распахнул ее.
   Медленно, с трудом, почти торжественно грек проходил в дверь.
   Грибоедов следил глазами за ним - от кресел к двери.
   На пороге грек мотнулся. Он стал вытаскивать что-то из кармана  -  верно,
карточку, - нашел ее и протянул Грибоедову, как нищий протягивает  прошение.
Двумя пальцами взял Грибоедов эту карточку и пальцами  же  не  сгибая  руки,
сунул греку в карман.
   - Прошу.
   Дверь захлопнулась.
   Прасковья Николаевна выбежала, смотрела, не знала, что случилось.
   Грибоедов смеялся.
   - Я подвергнул его острацизму...
   Она схватила его за рукав и пробормотала:
   - Александр, Александр... Пойти к Дашеньке.
   Грибоедов остался один.
   Этот дом был его домом.
   И обед, утихомиривающий все  потери  и  все  радости,  потому  что  люди,
теряющие родных и приобретающие их, все-таки обедают, - этот обед ничего  не
изменил.
   Он смотрел на заплаканную Дашеньку, которая плакала  из-за  него,  и  ему
хотелось прижать ее, растрепать ей волосы, почти по-отцовски.
   Прасковья Николаевна,  почему-то  радостная,  много  говорила,  но  не  о
новостях, не о Сипягине, а о том, что было перед  глазами,  -  о  цветах  на
столе, и потом о своих рисунках - она рисовала, - что цветы ей  не  удаются,
роза не удается, оттенка неуловима.
   Предстояла  встреча  с  Паскевичем,  путь  обходом  через  чуму,  будущее
государство.
   А здесь был его дом.
   И тут впервые он осмелился посмотреть  на  Нину.  Она  смотрела  на  него
испуганная, она оседала перед ним, почти как  грек,  опускалась  перед  ним,
тяжелая, со ртом, который вдруг стал большим и раскрылся. Она была похожа на
Леночку. И вместе с  тем  -  она  была  и  давешним  комнатным,  асессоровым
виденьем.
   Выходили из-за стола.
   Грибоедов взял ее за руку и сказал просто:
   - Venez avec moi, j'ai quelque chose a vous dire (1).
   - Что?
   Дальний отголосок грузинской речи был в русском  слове.  Она  послушалась
его, как всегда. Он пойдет, усадит ее за фортепьяно. Он будет ее учить.
   Он пошел с ней через сад, ничего не говоря, словно никем не видимый.  Оба
они вдруг и сразу уклонились к ее дому, к дому князей Чавчавадзе. Они взошли
в комнату.
   И дальше идти было некуда.
   Нина заплакала беззвучно, слезы стали течь из тяжелых круглых  глаз,  она
засмеялась.
 
   6
 
   Их благословили. Потом, вечером, княгиня  и  Прасковья  Николаевна  долго
сидели на крыльце и говорили тихо,  очень  тихо,  опустошенные  и  уставшие,
словно это они опять выходили замуж, или как будто умер  в  доме  человек  и
начиналась непонятная радость последних одеваний.
   В темном закутке, на окошке сидели Грибоедов и Нина, и он повис у нее  на
губах.
   Они сидели час, и два, сидели всю ночь. Он учил ее целоваться, как раньше
учил музыке, и тут тоже был тот же иноземный, детский отголосок,  что  в  ее
речи, что в ее игре.
 
   7
 
   Перед отъездом он сел и своим косым  почерком,  очень  свободно,  написал
письмо Родофиникину.
   "Милый Финик, - хотел он ему написать, - пикуло-человекуло,  финикуло,  я
вас знаю, мать вашу дерикуло, и плюю, милейшая букашка, на вас и  на  вашего
сына. Желаю тебе, Финик, заболеть чумою, выздороветь и  помнить  преданность
беспредельную                    Александра                     Грибоедова".
---------------------------------------(1) Пойдемте со мной, мне  нужно  вам
нечто сказать (фр.).
   Вместо того он написал:
   "Ваше  превосходительство.  Покорно  благодарю  за  содействие   ваше   к
отправлению вещей моих в Астрахань. Но как же мне будет с посудою и проч.  ?
Нельзя же до Тейрана ничего не есть. Здесь  я  в  доме  графа  все  имею,  а
дорогою не знаю, в чем попотчевать кофеем  и  чаем  добрых  людей?..  Теперь
поспешаю в чумную область.
   ("Не хотите ли и вы... ")
   По словам Булгарина, вы, почтеннейший Константин  Константинович,  хотите
мне достать именное повеление, чтобы ни минуты не медлить в Тифлисе. Но ради
бога, не натягивайте струн моей  природной  пылкости  и  усердия,  чтобы  не
лопнули.
   ("А не то неприятностей от Паскевича не оберетесь".)
   Примите уверения в непритворном чувстве...
   ("Каком?")
   ... уважения и преданности беспредельной.
   Вашего превосходительства.
   ("пикула-человекула") всепокорнейший слуга А. Грибоедов".
   И - на коня.
 
   8
 
   РАЗГОВОРЫ ГЕНЕРАЛА СИПЯГИНА ВЕЧЕРОМ  ТОГО  ЖЕ  ДНЯ  ЗА  БУТЫЛКОЮ  ВИНА  С
ПРИЯТЕЛЕМ ПОЛКОВНИКОМ
 
   Я человек без предрассудков. Я - тактик. Я - стратег. Вот кто я.
   Из  областей  военного  красноречия   я,   например,   какую   предпочел?
Стратегическую: просто фигуры страстей. Восклицание и возглашение - это  вот
фигуры. "Россияне, россияне, Петра Великого забыли!" - или: "Что,  например,
видим, что делаем? - Петра Великого погребаем!" Хотите верьте, хотите нет, -
но вот представляю себе ясно:  колесницы,  войска,  и  вот  везут  покойного
императора, и действительно вот - россияне! Петра Великого забыли!
   Я в своей книге "Руководство  для  егерей"  должен  был  написать,  чтобы
застрельщик не торопился. Ну, напишешь так - кто это запомнит? А я  написал,
пожалуйста.
   Вопрос: Должен ли застрельщик торопиться при стрелянии?
   Ответ: Нет, и напротив того.
   Потому что это прямо идет в душу, поэтому и запомнится.
   Или вдумайтесь, полковник, в эту  фразу:  "Горы  есть  ключ  к  овладению
плоскости". Тут ведь, если хотите, вся кавказская стратегия заключена в одну
фразу, в единое слово: ключ.
   Или: наружный вид имеет большое оказательство. Ведь об этом, если  хотите
знать, никто не думает  и  не  заботится.  А  в  наше  время,  при  покойном
Александре, которого, кстати сказать, россияне тоже позабыли-таки, это  было
все. Le moral est bon (1) - и побеждали.
   В Паскевича я не верю. Он озирается, и в этой черте - весь как на  ладони
у вас. Суворов озирался? Нет, Суворов не озирался. Милорадович  озирался?  И
Милорадович не озирался.
 
   Светило дня и звезды ночи
   Героя видят на коне!
 
   А у нашего графа бегают глаза. Уверенности нет, веры нет.  Le  moral  est
mauvais (2). Вы знаете, как Ермолов его прозвал? Граф  Ерихонский.  Как  же,
мне из Петербурга писали.
   И  я  жду  терпеливо  событий.  Правда-матка   скажется,   наша   правда,
солдатская. Я послал ему сегодня пакетец: иностранные газеты.
   Пожалуйста - "Journal des debats" пишет: генерал Паскевич,  талантами  не
одаренный, просто счастлив, удачлив,  и  всюду  помогают  ему  les  gens  du
malheur (3), господа сенаторы, те,  что  на  Сенатских  площадях  в  декабре
танцевали.
   Я эти места карандашом обвел,  в  числе  прочих  разумеется.  Пускай  его
поерихонится.
   Я им удивляюсь. Как человек, как  военный,  как  сын  отечества  -  я  им
удивляюсь.
   Сидит у него артиллеристом Бурцев, отличный полковник - и все  решительно
делает. А он ведь тоже, знаете, из стаи славной. У  меня  о  нем  вот  такая
тетрадь наблюдений. В солдатах -  офицеры,  инженеры  -  тоже  все  за  него
делают. Слава отечества им  дорога?  Плюньте,  дорогой  полковник,  плюньте,
дуньте и перекреститесь. Россию они готовы моментально на месте  уничтожить.
Им слава отечества важна? Нет - просто им выслужиться смерть хочется,  шкуру
меняют, часа ждут. А потом извольте - тут как тут!
   И вы думаете, полковник, - дураки? А вот и не дураки.
   Вы      думаете      здесь,       например,       господа       тифлисцы,
моло---------------------------------------(1) Нравственность хорошая (фр.).
   (2) Нравственность плохая (фр.).
   (3) Пострадавшие (фр.). дежь тифлисская, они довольны? Ну, а я  этого  не
думаю. Только на балах изображаю это довольство всеобщее. И вот это уж пусть
умрет с вами, полковник, и за дверь не выйдет: милейший наш губернатор,  мой
юный наперсник, господин Завилейский, -  он  кто  такой?  Нет,  вы  скажите,
полковник! Кто такой господин Завилейский? А я скажу,  пожалуйста.  Господин
Завилейский - поляк! Польша! Сейм народовый!
   Ведь тут такое получается взаимное сосредоточение  и  узел,  что,  хотите
верьте, хотите нет, а ждешь: действительно вот - возьмет да и грянет!
   Тут такая логистика нужна!
   Я вот сегодня одного коллежского асессора заарестовал. Пишет в  письме  к
приятелю - и как будто ничего тайного: "Влюблен,  мол,  в  деву  гор  и  жду
часа". Но прислушайтесь, полковник: де-ва гор. Это что? Что это такое - дева
гор? Что это за час такой, скажите, полковник? И чего его ждать, часа-то?  А
вот то-то и есть. Тут под девой гор, может, целое общество скрывается.
   Скажу вам, как старому  другу,  с  которым  на  поле  брани,  слава  тебе
господи, рядом стоял, - я знаю каждый их шаг. Я, но  не  Паскевич.  Я  затем
здесь ведь главным образом и поставлен.
   Но он чего требует? Он требует, чтобы я ему  все  свои  рапорты  посылал.
Ну-с, а завтра потребуется, скажем, о нем самом рапорты писать? Так что  же,
и их ему направлять? Пожалуйста, подождет. Кто в деле, тот в ответе.
   Я ведь понимаю, куда он метит: дескать, солдаты гарнизонные в  крепостное
состояние обращены, командирам дома строят, сторожами служат. Это у меня.  А
где тут крепостное состояние? Это городское благоустройство. Ну, а у самого-
как христолюбивое воинство кормится? С небеси манна падает?  Нет-с,  кур  да
баранов побирывают, мародерством воинство-то промышляет. У меня ведь не  его
реляции имеются: "Ура! Фельдмаршал Суворов!" - я глаз свой далеко кидаю.
   Ведь даже над Муравьевым, очень, очень близким  лицом,  приходится  иметь
наблюдение. Действительно, много-то ведь Муравьевых  замешаны.  Может,  и  в
однофамильце кроется. Это хоть и странно, а однако же довольно вероятно.
   Но за всем тем скажу вам: я устал.
   Я ведь века Александра человек. Я тактик, но я устал. Мне хочется иногда,
хотите верьте, хотите нет, забыться или даже пасть со славою. Вы не  верите,
полковник, что я задаю балы с политическими целями, как я, кажется,  намедни
вам говорил. Конечно, и это есть, но главное то, что я устал.
   Просто все неверно и колеблется. Я, может быть, разучился понимать людей.
   Бросаюсь в поэзию - я ведь очень люблю стихи - и что же  нахожу?  Падение
вкуса. Я люблю одни баллады Жуковского.  Есть  у  меня  рукопись  Александра
Сергеича, нашего жениха.
   Прочел и бросил ее, полковник, в стол.
   Я люблю смеяться - пожалуйста, мало ли сюжетов? Боккачио,  например.  Как
загонял монах дьявола в ад девице. Это прекрасно, полковник. Неужели  вы  не
читали? Я вам дам книжку.  Но  я  прочел  Александра  Сергеевича  комедию  и
поразился. Есть смешные положения, удачные портретцы, и  кой-кому  достается
так, что любо. Но ведь уж над всем, над всем смеется без конца и  без  краю.
Гвардия  ему  не  нравится,  видите  ли,  уж  гвардия  ему   смешна   стала.
"Гварди-онцы".
   Это смешно? Это плоско.
   Теперь к Паскевичу ускакал. Вдруг объявление о помолвке и вдруг  скок.  Я
ему дал  двенадцать  казаков,  пусть  едет.  Мне  что?  Эти  его  проекты  о
Закавказье! У меня есть сведения, весь этот  проект  читал  я,  в  донесении
разумеется, но, хотите верьте, хотите нет, я над ним заснул.
   Скучнейшие фантазии, как будто человек сидел, сидел, писал, писал, и  все
это ему приснилось.
   И все-таки, полковник, вы знаете, кого я уважаю? Его. Все-таки.  Все-таки
уважаю.
   В нем есть свободный тон, старый, московский. Он говорит  свободно.  Если
хотите знать, я люблю его, полковник.
   Я не тактик и не стратег,  я  хочу  любви,  мой  любезный  друг,  и  хочу
свободной молодежи, чтоб они целовались, чтоб они плодились, черт их  возьми
совсем, чтоб они смеялись.
 
   Эвоэ! - и неги глас!
 
   Пускай он женится на девочке, пожалуйста. Выпьем за его здоровье.
   За здоровье новобрачных, ура!
   Я и вас, полковник, люблю. И помяните меня добрым словом, когда  меня  не
станет. Пускай обо мне болтают тогда.
   Взвод, вперед!
 
   Сипягин - грудь полков!
   О, сколь он ужасает!
 
   Помните, полковник?
   А теперь помогите мне встать с кресел.
   Я сам, кажется, не могу. Я употребил.
 
   9
 
   Грибоедов шпорил коня. Конь похрапывал, поднимаясь на отвесную гору.
   Война не пахла кровью, она пахла хлебом. Он втягивал в ноздри ее  плотный
запах.
   - Отчего здесь пахнет хлебом? -спросил вдруг доктор.
   Он трясся на лошади, как мешок с мукой.
   Мальцов, стараясь прирасти к седлу и прыгая в нем,  взглянул  на  доктора
иронически.
   - Это пахнет кровью, - сказал он значительно.
   - Нет, верно, что хлебом, ваше благородие, -  сказал  линейный  казак.  -
Извольте поглядеть: ямы.
   Действительно, откосы при дороге были изрыты большими рытвинами.
   - Это след ядер? - спросил важно Мальцов.
   - Нет, зачем ядер. Сюда еще ядра не долетали. Это стоянка была. Это печка
такая. Копачи на стоянке роют ямы, вот и свод и под. В  другой  ямке  набьют
колушков, смажут клейстером -  вот  квашня.  И  хлеб  пекут.  И  еще  кваску
заведут.
   И этот теплый хлебный запах, державшийся в теплой,  накаленной  земле,  -
было первое, чем встретила Грибоедова война.
   Он чувствовал потребность заботиться о  докторе,  не  умевшем  ездить  на
коне, и даже о Мальцеве, который думал, что это - первое "дело", и  едва  ли
не воображал, что воюет.
   Проект у Паскевича пройдет; он вернется и женится на Нине. Или проект  не
пройдет -  он  вернется  и  будет  жить  с  Ниной  отшельником,  еремитом  в
Цинондалах.  Это  имение  Нины,  там  тонкий,   синеватый   воздух,   трава,
виноградники, и с балкона видно, как бежит Алазань, прохладная. А здесь горы
и жара.
   А в Персию он не поедет и не хочет о ней думать: вещи ушли в Астрахань  -
дурак Финик услал, верительных грамот нет пока - император где-то на Дунае.
   - Мы и бани, ваше благородие, в яме складываем, - говорил  старший  казак
доктору. - Камелек из камня, бурьян запалим или  кизик.  Сверху  -  палатку,
снизу дерном покроем. На  палатку  ведра  три  воды  вылить,  чтобы  пар  не
выходил, и очень хорошая, легкая баня бывает.
   Они взобрались на самую крутизну Безобдала, и тут  их  встретила  ночь  и
гроза с черными тучами, фиолетовыми молниями, громом и ливнем.  Они  вымокли
до костей. Доктор разделся догола, сложил платье  и  лег  на  него  животом,
охраняя от грозы. Казаки не смеялись, но Мальцов багровел от  стыда  за  его
поведение.
   К Гумрам подъехали в семь часов дня.
   В Гумрах уже было тревожно.
   Сообщение с главным отрядом было прервано, появлялись пыльные и  какие-то
закопченные, дымные верховые, передавали, что граф оставил Карсский  пашалык
и с тылу его теснят турецкие партизаны,  что  была  стычка  у  Черноморского
полка в горах, за Арпачаем, и исход неизвестен.
   Мальцов спросил у Грибоедова, краснея:
   - Неужели поражение?
   - Не думаю, - ответил Грибоедов спокойно, - так всегда.
   Здесь, в Гумрах, война уже не пахла хлебом. Гумры  -  большое  селение  -
было еще разорено персидской войной. В  пустыне  бесстыдно  торчали  печи  и
трубы, как внутренности несуществующих жилищ. Кошки, худые от голода, бегали
по пепелищу. Одичалые ротные свиньи, которых защитил коран -  их  не  резали
персияне, - поднимали кверху черные рыла среди развалин.
   Небольшой дом был русской квартирой. Другой небольшой дом - карантин.
   В Гумрах он получил записку от Паскевича:
   "Иду под Ахалкалаки. В Гумрах комендант даст вам  безопасный  конвой  при
одном орудии. Жду".
   Война и спешка удивительно способствовали краткости и даже красоте слога:
"Иду под Ахалкалаки".
   Переночевали в Гумрах, видели, как бегают карантинные  стражи  в  длинных
балахонах, с курильнями, похожими на кадила, и утром выехали.
   Под Гумрами сразу наткнулись на отряд: две роты  Козловского  полка,  две
Карабинерного и сто человек выздоровевших шли к главному корпусу и не знали,
где он.
   Грибоедов скомандовал им "смирно!" - и взял их под команду.
   Он  ехал  с  двенадцатью  казаками   да   еще   двенадцатью   гумринскими
кавалеристами, за ними шла пушка, а за пушкой - его войско.
   У него уже было свое войско.
   Сзади трясся обоз - арба с припасами, и в ней сидел  статский  человек  -
Сашка.
   На каждом шагу на них могли напасть и уничтожить.
   И каждый шаг коня был легкий, отчетливый.
   Двадцать пятого июня они пробрались в главную квартиру, в  Ахалкалаки,  к
графу Паскевичу.
 
   10
 
   От этого человека зависели две кампании - с персиянами  и  с  турками,  а
стало быть, участь России в  Азии,  и  больше:  участь  новой  императорской
России, участь Николая.
   От него зависела жизнь и смерть всех русских  армий,  жизнь  и  медленная
смерть  разжалованных  за  декабрь  людей,  о  которых  он  писал  донесения
императору. От него зависела жизнь Кавказа, его устройство. От него  зависел
проект Грибоедова.
   У Ермолова никогда не было такой власти.
   Присмотримся к этому человеку.
   Он был из тех людей, которые появляются на свет раньше своих предков.  Он
был выскочка, и знатность его была нова. Предок его, Цалый или Чалый Пасько,
выехал  с  домишком  и  животом  еще  при  царе  Горохе  из   Польши.   Этот
генеалогический предок появился на свет, когда молодой Паскевич  был  сделан
пажом, а раньше его не было. Раньше  отец  Ивана  Федоровича  Паскевича  был
мещанин полтавский. И именно он, а  не  Чалый  Пасько  обладал  смелостью  и
денежным капиталом, которые передал сыну-полководцу.
   Мещанин Федор Паскевич со товарищи взял при Екатерине  поставку  соли  из
крымских озер и через сильного человека  добился  от  казны  многомиллионных
задатков "во ограждение от падежа волов". Волы остались живы, а соль была не
доставлена. И мещанину Федору Паскевичу со товарищи  угрожали  взыскания  и,
стало быть, либо нищета, либо посылка на каторгу. Тут-то он  и  вознесся.  В
Петербурге он выказал такое ласкательство, такое придворное проникновение  и
быстроту  денежного  действия,  что  и  ему  и  товарищам  его  простили   и
недоставленную соль и миллионы. И вся Полтава праздновала победу  Паскевича,
потому что это был подлинно Полтавский  бой:  почти  все  обыватели  Полтавы
участвовали в соляной поставке. И в скором  времени  у  старого  украинского
мещанина появился предок Цалый Пасько,  старый  польский  шляхтич,  и  Федор
Паскевич через посредство все того же наружного оказательства  и  придворных
проникновении поместил своих  сыновей  в  Пажеский  корпус.  Мальчиком  Иван
Федорович служил камер-пажом при Екатерине. Он стал придворным офицером. Как
новый человек с простым чутьем,  он  понял,  что  высший  секрет  придворных
успехов вовсе не в тонкости и лести, а в грубости. Она называлась прямотой и
откровенностью, и такой  человек  становился  нужным  двору,  всегда  втайне
неуверенному в том, что творит