нь
шутил, а ты за меня отшучиваться будешь. Ну  и  хорошо.  Помолчи.  Я  первый
говорить буду. Есть о выводе дестхат.
   Прапорщик опять удивился и опять стал как всегда.
   -  Выводить  нас  будут  в  Россию,  под  почетным  караулом.  Тебя,  как
командира, простят и дадут тебе в награждение шелковую нашивочку.  На  шейку
твою. Как ты из высоких чинов и отец твой сидит в Херсоне главным куроводом.
   Прапорщика покоробило. Он встал быстро.
   - Прошу вас, Самсон Яковлич, не затрагивать...
   - А я затрагиваю, - сказал Самсон, - я всех затрагиваю и на твое прошение
не гляжу. Ты прошение, чтобы не затрагивать, напиши на листочке и дай мне.
   Скрыплев двинулся вон из комнаты.
   - Не спеши, Астафий Василич. Ты это прошение изготовь, я  подпишу,  и  мы
его  превосходительству  главному  Грибоедову  вместе  отправим.  Что  ж   в
одиночку!
   Прапорщик уже не спешил. Он стоял, и кадык ходил у него над воротником.
   Самсон помолчал.
   - Я паршивую овцу в баранте держать не стану, -  сказал  он  ровно,  -  и
уходи на все четыре стороны. Я тебя не держу. Сегодня  же  собирай  хламишко
свой. Тебе дед подсобит, да я еще на дорогу тебе рыбьих мехов подарю. Зейнаб
сюда зови.
   Прапорщик двинулся.
   - Не то постой, - сказал Самсон, - может, не отпускать тебя? Ты, пожалуй,
болтать станешь. Птица ты  великая,  беглый  его  императорского  величества
прапорщик. Тебе ж пропитание достать нужно будет.
   Он смотрел на прапорщичьи ноги.
   - Продашь, пожалуй. Нет, лучше я тебя в яму  посажу.  Здесь  ямы  хороши.
Посидишь годка два  и  подохнешь.  Посадить  тебя  разве  в  яму?  Дед  тебя
по-раскольницкому отпоет. Не то попа позвать можно.
   Но прапорщик молчал. Белобрысое существо с яркими  домашними  веснушками,
российский прапорщик Евстафий Васильевич  Скрыплев  прислушивался  к  словам
Самсона, как к словам, не относящимся к нему. Словно он попал  на  театр,  и
там шло представление: переодетый ханом мужик ругал кого-то. Случайно кто-то
это и был он сам. Персидские ямы, оскорбление: старого отца звали куроводом,
какие-то рыбьи меха  -  все  путалось  у  прапорщика,  у  Евстафья  Василича
Скрыплева, у Сташи.
   - Зейнаб зови, - сказал Самсон лениво.
   Вошла Зейнаб и стала почему-то у двери.
   Самсон оглядел ее и усмехнулся.
   - Не нагуляла еще брюха. Ничего.
   Зейнаб на него глядела очень ясно.
   - Твой муж уезжает отсюда, - сказал он по-персидски. - К себе домой. Ты у
меня жить будешь. Перебирайся в андерун. Сегодня же.
   Зейнаб не заплакала, не испугалась.
   - Ты поняла? Муж твой хараб. Я другого тебе мужа найду. Не плачь.
   Она и не плакала.
   - Моя вина, - сказал по-русски Самсон, - загубил девку.
   Он не подозвал ее и не приласкал. Она опостылела ему почему-то  сразу  же
после замужества. Она была его дочь, но ни разу после  свадьбы  она  уже  не
проводила рукой по его лицу.
   - Что ж ты стоишь? Уходи, - он махнул рукой.
   - Я не хочу, чтобы муж уезжал, - сказала Зейнаб, - сделай так,  чтобы  он
остался.
   - Уходи прочь.
   Самсон встал и показал ей  кулак.  Не  хан  стоял  в  комнате,  а  беглый
вахмистр Самсон Яковлев.
   - Уйди!
   Зейнаб стояла так, как когда-то стояла ее мать-армянка, которую он  убил,
- подалась назад и не уходила.
   - Убью, сволочь! - крикнул Самсон.
   Он ударил ее кулаком в плечо, и, дрожа, потому что ничего уже не видел, а
кулак ходил по своей воле, он вдруг разжал пальцы, схватил ее  за  волосы  и
бросил в дверь.
   Потом отшвырнул ее сапогом и прошел, топая, к скрыплевской  половине.  Он
постоял у коричневой, обитой коленкором двери, сопя и тарахтя.
   У двери он остановился. Он сжался, подтянулся. Он метнул кулаком в дверь,
как в  пустое  место.  Дверь  ничего,  не  поддавалась.  Тогда,  отступив  с
отвращением, так же все сжавшись, он медленно отошел от двери  и  стал  бить
стекла в галерее. Он метал кулаком в стекло, как в пустое  место,  и  стекло
разбрызгивало, как мису с водой.
   Дойдя до последней рамы, он сунул в нее локтем, потому что  руки  у  него
были окровавлены.
   Он стоял у конца галереи, там, где она выходила на балкон, и смотрел, как
падает кровь с его рук.
   Капли вздувались на красной ладони, потом текли  к  пальцам  и  медленно,
толстыми струйками падали с них.
   - Куроводы, - сказал он тихо.
 
   14
 
   Месяц уже истекал с того дня, как приехал он в Тегеран.
   Курур будет, кажется, выплачен.
   В сущности говоря, он был прежде всего честный и дельный  чиновник.  Хоть
он и ругал Паскевича и Нессельрода, он уважал их все-таки. Потому  и  ругал,
что уважал. Он, может быть, даже и был рад своему подчинению: вот и  Тейрань
пройдена, да как еще пройдена - восьмой  курур  будет  получен.  Его  карьер
теперь обеспечен. Фаддей и маменька рады будут, а о  страхах  он  никому  не
скажет.
   Ведь вот как все оборачивалось.
   Что такое Тейрань?
   Это просто  город  Тегеран,  это  служебное  усердие,  благородная  жажда
служебных подвигов. Да  и  подвиги-то  какие?  Делопроизводство  по  большей
части.
   Маменька Настасья  Федоровна  знала  о  его  честолюбии.  Вкус  служебной
субординации  был  у  него  на  губах.  Еще  немного,  и  он  ощутил   жажду
покровительства, хотелось ему представить к крестишку доктора  Аделунга.  Он
даже написал предобродушнейшее письмо об этом Паскевичу. "Он меня об этом не
просит, но еще в бытность мою в Тифлисе он очень желал быть лично  известным
вашему сиятельству. Все его знают за самого благонамеренного и  расторопного
человека... Мне самому смешно, когда  вспоминаю  свой  собственный  стих  из
"Горя от ума":
 
   Как станешь представлять к крестишку ли, к местечку,
   Ну как не порадеть родному человечку.
 
   Иногда уже навертывалась шуточка: он  повнимательнее  относился  к  своим
привычкам. А все оттого, что заметил, как Мальцов с добродушием,  как  будто
так уж богом положено, мирился с тем, например,  что  он  вначале  рассеянно
слушал всякую  бумагу,  а  потом  заставлял  повторять.  Привычка,  дескать,
начальника.
   Таков-то он был. Осанку свою и статуру он разок уж  как-то  оценил  вдруг
совершенно со стороны: что это очень полезно  в  персиянской  политике.  Ему
нравилось уже, что при каждом поступке он сообразовался с мирным  трактатом.
Трактат был  вполовину  его  рук  дело,  но  теперь  он  вырос  до  размеров
необычайных: шутка сказать, ничего не поделаешь, трактат!
   Он несколько досадовал, что иногда  какой-то  провор  толкал  его  на  не
совсем  обдуманные  поступки,  например,  перед  шахом  следовало  просидеть
поменее, ну хоть десять минут. Что за рассеянность дурацкая. Ведь это  чудом
только кстати вышло. Только с дервишем некстати,  а  все  остальное  кстати.
Днем он, впрочем, скоро прощал себе и объяснял дело неопытностью. Вообще  же
он держался  трактата.  Были  служебные  недоразумения  с  Нессельродом,  и,
возможно, дело кончится отставкой.
   По ночам же он смотрел на мебель, на  ковры.  Молился.  Случилось  раз  -
заплакал. Таков уж он был. Старел он быстро.
 
   15
 
   Все дальше близкие предметы, и день кажется годом, и Сашку били на базаре
чуть не в прошлом году.
   Воздух разреженный, и в редком воздухе он делает шаг, а ему кажется,  что
прошел версту.
   Дестхат о выдаче Самсона шел по путям медленным, бумагами,  переговорами,
и вел их Мальцов.
   Путался у миссии прапорщик Скрыплев, и Мальцов вел с ним переговоры.
   Можно подождать и в Тебризе разрешения сего конфликта.
   Все-таки он медлил.
 
   16
 
   Наконец дал ему шах прощальную аудиенцию. Он не томил старика  больше.  И
старик прислал ему орден Льва и Солнца первой степени, а Мальцеву и Аделунгу
- второй. Ордена были изрядной работы.
   Рустам-бек и Дадаш-бек хлопотали: укладывались  вещи,  стучали  во  дворе
молотки, заколачивались ящики, чистилась в конюшне  сбруя.  Была  выволочена
карета во двор, и  казаки  ее  мыли  мочалой  и  мылом  старательно,  и  она
блестела.  Сашка  стоял  над  коврами  и  медленно,  лениво,  словно  нанося
оскорбление, выколачивал их.
   Завтра они уезжали из Тегерана.
 
   17
 
   Грибоедов сидел у Мальцева. Они ходили теперь, в  остатние  дни,  друг  к
другу в гости: с третьего двора на первый. Это делало русскую миссию похожей
на усадьбу, из которой выезжают на зиму. Мальцов оставался  в  Тегеране  для
ведения дел.
   Грибоедов что-то говорил незначащее, когда послышался клекот  марширующих
солдатских ног и звук барабана. Потом барабан замолчал, и слышны были только
шаги. Вдруг защекотал где-то невдалеке высокий голос:
 
   Солдатская душечка...
   И подхватили ровно, по-солдатски, а шаги аккомпанировали:
 
   Задушевный друг...
 
   Грибоедов вздрогнул. Он прислушался. Чайную ложечку, которую подносил уже
к губам, так и не поднес и, не  обращая  никакого  внимания  на  Мальцева  и
доктора, вышел. Он прошел в ворота, и казаки взяли на караул. Шли  по  улице
сарбазы в парадной форме. Шли они,  не  ловя  ртом  ворон,  как  персиянские
сарбазы, а грудью вперед, как русские гвардейцы. И в каком-то казачьем синем
мундире, перехваченном золотым  кушаком,  в  высокой  персидской  шапке  шел
впереди, с обнаженною, как на параде, саблей  -  командир.  Густая  канитель
была у него на эполетах, как у русского генерала.
   Он прошел мимо ворот легко и прямо  и  только  глазом  скосил  на  людей,
стоявших в воротах. Но он увидел Грибоедова, и Грибоедов увидел его.
   Проходили мимо солдаты, загорелые,  молодые  и  старые.  Один  улыбнулся.
Выправка у него была превосходная. Прошли. Снова застучал барабан.
   Так прошел мимо него со своим батальоном Самсон.  Попрощаться,  спеть  на
прощанье.
   В смешном положении оказался Грибоедов.
   Он не вернулся во флигель к Мальцеву, и чай его стыл  там.  Он  прошел  к
себе, на задний двор. Он стоял над закрытым чемоданом. Чемодан распирало  от
вещей.
   Грибоедов подумал и вдруг всунул ключик. Крышка отскочила, точно этого  и
ждала. Вывалились две книги, второпях сунутые поверх белья. Он посмотрел  на
них, как на старых знакомых, встретившихся в неудобное время.  Одна  из  них
была философия Джерандо, другая - книжка "Вестника Европы". Он  листнул  для
чего-то. "Игорь, или Война половецкая, рассуждение Н. С. Арцыбашева".
   Он поскорее зарылся в  чемодан,  вытащил  какие-то  бумаги.  Пересмотрев,
очинил перо и сел писать.
   Появилась точность, которой давно не наблюдали в  Вазир-Мухтаре:  он  сам
написал отношение к шаху, сам его порвал и написал другое.
   Он требовал немедленной выдачи Самсона Яковлева сына  Макинцева,  беглого
российского вахмистра, называвшегося Самсон-ханом.
   Он более не думал  ни  о  Нессельроде,  ни  об  Англии,  не  вспоминал  о
Петербурге, он думал о беглом вахмистре. Книжки лежали на  полу,  и  чемодан
был раскрыт.
   Уперся в точку. Бродил, бродил, была и любовь,  и  слава,  и  словесность
русская, и государство, а остался беглый вахмистр. Было дело до него.
   Он отложил отъезд на день.
 
 
 
   ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
 
   1
 
   Дремлет в поле Ольгово хороброе
   гнездо, далече залетело.
   Слово о полку Игореве
 
   О, дремота перед отсроченным отъездом, когда завязли  ноги  во  вчерашнем
дне, когда спишь на чужой кровати, и в комнате как бы нет уже стен,  и  вещи
сложены, а ноги завязли и руки связаны дремотой.
   Из порожних тул поганых половцев сыплют  на  грудь  крупный  жемчуг,  без
конца.
   Дремлют ноги, что чувствовали теплые бока жеребца, лежат руки, как  чужие
государства.
   Дышит грудь, волынка, которую надувают неумелые дети.
   Тириликает российская балалайка на первом дворе.
   Дремота заколодила дороги, завалила хворостом, спутала Россию,  подменила
ее в потемках Кавказом. Какая долгая дорога даже здесь, с третьего двора  на
второй, со второго на первый - не перебраться через порог, не найти калитки.
Стоят часовые.
   Тириликает балалайка на первом дворе.
   Одеяло сползает с ног,  ноги  стынут,  и  дремоте  кажется,  что  человек
переходит через холодный ручей. Снова натягивается одеяло, и ручей высыхает.
Встречается человек с родными и друзьями, но все они  безымянные  -  дремота
позабыла имена. Силится человек  на  кровати  вспомнить  имя,  и  нужно  ему
назвать женские руки, которые здесь, близко.
   Ярославна плачет в городе Тебризе на английской кровати. Она беременна, и
беременность ее мучительная.
   Тириликает казацкая балалайка на первом дворе.
   Ведет дремота бумажное  делопроизводство  об  одном  каком-то  неприятном
деле, и ни за что ей не вспомнить, почему дело возникло, и  каков  нумер,  и
как зовут того  человека.  Но  дело  самонужное,  человек  этот  провинился.
Кажется, он русский человек, и кажется,  он  кому-то  изменил,  чуть  ли  не
Россию он предал. А где Россия?
   Дремота заколодила дороги, спутала Россию. И нужно разгрести тысячи верст
хворосту, чтоб добраться и услышать: плачет Ярославна в городе Тебризе.
   Тириликает российская балалайка на первом дворе.
   О, дремота, упадшая на тело российское! Копошится  в  дремоте  безымянный
Паскевич, увязнул на заднем дворе - тегеранском? московском?  -  Чаадаев,  и
нет никого в воздухе, сером,  как  глаза  Нессельрода.  Тихо  стало.  Это  в
сумерках  роются,  разрывают  хворост  скрипучими  лопатами,  добираются  до
лежащего на кровати под чужим одеялом человека.
   Перестала тириликать балалайка на первом дворе.
   На три удара открылась, скрипя, калитка русского посольства.
   Стоял человек и требовал немедленного свидания с господином Грибоедовым.
 
   2
 
   Поеживаясь от ночного холода, в халате и  туфлях,  Грибоедов  щурился  на
человека, которого ввели два казака. Очки, он помнил, положил на  столик,  а
на столике их не было. Две свечи колебались и чадили. Сашка застрял  позади,
в дверях, и наблюдал. Он был в исподнем платье.
   Вошедший человек был  большого  роста,  в  простой  одежде:  кулиджа  его
лоснилась, а баранья шапка была в лысинах.
   - Мне нужно переговорить  с  вами  наедине,  ваше  превосходительство,  -
сказал он по-французски.
   Грибоедов помедлил.
   - Кто вы? -спросил он осторожно.
   - Я имел честь угощать ваше превосходительство на приеме у его величества
и был у вас по делу. Вероятно, вы не узнаете меня из-за одежды.
   Грибоедов махнул рукой казакам и Сашке.
   - Садитесь, - сказал он.
   Ходжа-Мирза-Якуб опустился на стул прямо и бережно. Он оглядывал комнату,
в которой еще стояли чемоданы. Снег таял на его востроносых богатых  туфлях.
Потом, слегка вздохнув, как человек, уставший от дела, о котором  предстояло
говорить, он начал:
   - Ваше превосходительство! Простите меня за ночное беспокойство.  Фамилия
моя Маркарян, и я происхожу из города Эривани.
 
   3
 
   Уже столетие назад слово "измена" казалось взятым  из  оды  или  далекого
предания. Уже столетие назад заменил Мицкевич "изменника" - "ренегатом".
   Перешедший границу государства изменял не государству,  а  одежде,  речи,
мыслям, вере и женщинам. Немецкий поэт, принужденный жить в  Париже,  писал,
что мысли его сосланы во французский язык. Двоеверие, двоеречие,  двоемыслие
- и между ними на тонком мостике человек.
   Столетие  назад  государство  русское  имело  руководителем   иностранной
политики  Нессельрода,  человека  многоязычного  и  поэтому  бессмысленного.
Терялась граница между дипломатическим дамским письмом и изменничьим шифром.
   "Измена" стало словом военным и применялось только  в  том  случае,  если
человек изменял один раз, - двукратная измена уже переходила  в  разряд  дел
дипломатических.
   Самсон-хан, выдачи которого добивался Александр Сергеевич,  друг  Фаддея,
был изменником не потому, что изменил России, а потому, что  изменил  Павлу,
Александру и Николаю. Он был ренегатом. Прапорщик Скрыплев просто болтался у
русской миссии. Он не был ни изменником, ни  ренегатом.  Для  него  в  языке
существовало другое слово: переметчик.
   Пространство и время по-разному влияют на  слово  "измена".  Пространство
делает его коротким и страшным. Солдат пробирается ночью во вражеский лагерь
и предается врагам. Несколько сот сажен бездорожья,  лесистого  или  голого,
ровного или гористого, меняют его  навсегда.  Замешиваются,  теряются  -  не
границы государства, а границы человека.
   Фаддей, верный и любимый  друг  Александра  Сергеевича,  русский  офицер,
передался французам, сражался против русских войск в 1812 году, попал в плен
к своим и стал русским литератором. Восемь лет сделало  измену  расплывчатым
словом, пригодным для журнальной полемики.
   Простое дело переметчика.
   Русский поэт Тепляков, бывший в 1829 году свидетелем  турецкой  кампании,
так ее описывает:
   "Посреди толпы увидел я двух турецких переметчиков. Один из  них  поразил
меня своим колоссальным ростом, своей гордой, воинственной поступью;  другой
- блеском  женоподобной  красоты  своей,  цветом  юного,  почти  отроческого
возраста. Оба явились к нашим аванпостам и передались, наскучив  дисциплиною
регулярных войск, посреди коих принуждены были тянуть лямку".  Им  задержали
жалованье - сорок пиастров.
   И все же нет слова более страшного, чем  измена.  Государства  оскорблены
ею, как человек, которому изменила любовница и которого предал друг.
   Ходжа-Мирза-Якуб, человек  большого  роста,  учености  и  богатства,  был
евнух.
   Его оскопило государство персиянское, без злобы и ненависти,  потому  что
этому государству требовались евнухи. Были места, которые  могли  заниматься
только людьми изуродованными - евнухами. Пятнадцать лет росли его  богатства
и  росли  пустоты  его  тела.  Он  был   священною   собственностью   шахова
государства, личной собственностью шаха.  Жизнь  его  была  благополучна.  В
руках его были большие торговые дела и гарем. И руки его принадлежали, как и
сам он, шаху. Он почувствовал, что эти  руки  -  его,  что  они  -  простые,
человеческие руки, белые и в перстнях, когда он  обнимал  девочку  по  имени
Диль-Фируз.
   Грязный шамхорец отнял ее. Он не противился. Да она и не жила у него. Ему
казалось, что будет лучше, если ее не будет и у Хосров-хана.  По  тому,  как
скучно ему стало, он понял, что это не совсем так.
   Тут случилось, что человек со свободными движениями и небрежный  просидел
перед  шахом  час  без  малого.  В  сапогах.  В  первый  раз  за  всю  жизнь
Ходжа-Мирза-Якуб  видел,  как  шах,  каждый  жест   которого   он   понимал,
задыхается, как пот каплет с его  носа.  Шах  был  недолговечен,  английский
доктор подбивал его  на  новую  войну,  и  войну  будет  вести  Аббас-Мирза.
Богатства евнуха были  поэтому  тоже  недолговечны.  Он  подумал,  глядя  на
Вазир-Мухтара, что власть его велика, но что ему недостает многого: знаний.
   Он совершил много ошибок: визит Алаяр-хану нужно было нанести  первым,  а
доктора Макниля посылать от своего имени не нужно было.
   Знания были у него, у Ходжи-Мирзы-Якуба.
   Вазир-Мухтар представлял Россию. Для евнуха Россия была ранее бумагами из
посольства, разговорами  и  записками  доктора  Макниля.  Теперь  она  стала
Эриванью, где жили его родители и где он сам жил мальчиком.
   Может быть, на секунду Эривань привела его к  монастырю  Эчмиадзина  и  к
Бабокацору, где он попал в плен, и кончилась Тебризом, где его  оскопили.  В
этот день он подписался на  одной  квитанции:  Якуб  Маркарян,  хотя  всегда
подписывался: Мирза-Якуб.
   Это все и решило. Границы евнуха  Ходжи-Мирзы-Якуба  замешались.  Он  был
тегеранским человеком, но основным местом его жительства была снова Эривань.
Пятнадцатилетняя  жизнь   в   Тегеране   была   временной   жизнью   скопца,
восемнадцатилетняя жизнь в Эривани  была  молодостью,  вечерним  столом,  за
которым сидит его отец и разговаривает с соседом, а  мать  покрывает  чистой
скатертью стол. Ходжа-Мирза-Якуб был богат и жил в почете. Якуб Маркарян был
безвестный эриванский человек.
   Когда он вернется домой, мать покроет чистой скатертью стол.  Он  смотрел
на свои белые, длинные, опозоренные руки. Он не вернется  домой  с  пустыми