жьему  пуху  милых
грудей - и вот квартира неподвижна.
   Ему было немного жаль Фаддея. Чтобы  несколько  возвысить  его,  он  стал
жаловаться тонким голосом:
   - У тебя журнал, сплетни, хорошая жизнь, Калибан Бенедиктович...
   Но Фаддей с истинной жалостью смотрел на него.
   Жалость его была рассеянная.
   - А  твоя  ферзь,  -  жаловался  Грибоедов,  -  опять  со  своим  Сахаром
Медовичем...
   Фаддей заерзал и  покосился  на  Леночку.  Дело  шло  об  его  страсти  -
хористке, которая ему изменяла, сам же Фаддей Грибоедову это выложил.
   - Нет, братец, - лепетнул он, - это не то, это не моя ферзь, у меня и нет
ферзи - вот это твоя ферзь, так она  правду  теперь  с  этим,  с  Сахаром  с
Медовичем, с преображенцем.
   Грибоедов обжегся чаем. Он вспомнил, как Катя поцеловала  его  в  голову.
Промелькнул витязь с топориком, военные. Фаддей врал о Кате и  врал  правду.
Грибоедов стал страшен и жалок. Жидкие волосики топорщились на висках.
   Качнулся на стуле и с недоумением оглядел недоеденную телятину.
   Картина колебалась.
   И вдруг не выдержала Леночка. Она уже не переводила глаз с мужа на друга.
Ее  немецкий  пухлый  рот  передернулся  по-старушечьи,  стал  в   маленьких
морщинах, она все обращала к Грибоедову  страдальческие  сливы  глаз  и  вот
грубо закричала, стала сползать со стула. Грибоедов и  Фаддей  несли  ее  на
диван, а она мелко дрожала губами, лепетала какую-то дрянь.
   Уже отворилась дверь, и к дивану волнообразно  метнулась  большая  Танта,
встрепанная со сна. Уже квартира наполнилась кошачьим запахом валерианы.
   Фаддей полоскал какой-то стакан, ловко и быстро.
   Грибоедов ушел в кабинет.
   Когда Фаддей, притворно  отдуваясь,  пришел  к  нему  и  сказал  какую-то
плоскость:
   - Женские штуки, ничего не поделаешь,  -  Грибоедов  сидел  за  столом  и
быстро листал какую-то книгу. Потом он тяжело встал, взял Фаддея за плечи и,
сжав зубы, смотря без  отрыва  очками,  в  которых  были  слезы,  на  потное
безбровое лицо гаера, сказал:
   - Умею ли я писать? Ведь у меня есть что писать. Отчего же  я  нем,  нем,
как гроб?
 
   6
 
   Ежеминутно уходит из жизни по одному дыханию. И когда  обратим  внимание,
их осталось уже немного.
   Саади. Гюлистан
 
   Ночью он дал себе отпуск.
   Так было на Востоке, где торгуются для вида, а  между  тем  высоко  ценят
каждый час лени и хорошо проведенную ночь. Он  привык  так  жить,  и  здесь,
вероятно, был секрет, почему его тело было молодо, а лицо старело.
   Он творил вечерний намаз,  сидя  в  чужих,  но  мягких  креслах,  вытянув
длинные ноги в туфлях, прихлебывая кофе.
   Сашка был вежлив и не говорил ни слова. Заговори он, Грибоедов все  равно
ему ничего не ответил бы.
   Он гнал от себя Нессельрода, гнал от себя Фаддея, Леночкины  глаза,  ноги
танцовщицы.
   Гнал от себя встречу с Пушкиным, разговор о нем.
   Он давал себе отпуск.
   Но глаза возвращались,  возвращались  Нессельрод  и  Пушкин,  и  опять  в
совести начинало пробиваться какое-то неоткрытое воспоминание.
   Счеты не сводились.
   И он закрыл глаза и стал медленно читать по памяти стихи Саади, утешавшие
его не мыслями, но звуками:
 
   Хардам аз омр миравад нафаси
   Чун негах миконам наманд баси.
 
   "Ежеминутно уходит из жизни по одному дыханию.
   И когда обратим внимание, их осталось уже немного".
 
   Сашка лег спать.
 
   Хардам аз омр...
 
   Счеты сводились.
   Был младенческий секрет, о котором он забывал утром:  уткнуться  лицом  в
подушку, тогда начинались переходы верблюдов по свежим белым горам.
   Они сменялись лицами, из которых ни одно не было знакомо, лица - сном.
   Он ненавидел крикливых любовниц, лишавших его этой ребячьей радости и  по
большей части любивших болтать в постели.
   Крикливый пол ничего не понимал.
 
   Хардам аз омр...
 
   - Ежеминутно уходит из жизни...
 
   7
 
   Нумерной принес завтрак и удалился,  первое  столкновение  постояльцев  с
чужим лицом.
   Потом он снова постучал в дверь.
   Грибоедов терпеть не мог нерасторопной прислуги.
   - Войдите.
   Никто не входил.
   Он сам открыл дверь. "Свинья", - хотел  он  сказать.  Его  приветствовала
водянистая улыбка и глаза, выразительные, как морская вода.
   В его дверь стучался доктор Макниль.
   Он стоял перед ним с тем выражением лица, которое называлось в тебризской
миссии улыбкой, и молчаливо говорил Грибоедову:
   - А вот и я.
   Грибоедов позеленел. Он постоял перед англичанином, загораживая вход.
   Вдруг он развеселился.
   "Вот и тебя черт принес", -  подумал  он  с  вежливой  улыбкой  и  сказал
по-английски:
   - Какая встреча! Рад вас видеть, дорогой доктор.
   Грибоедов придвинул кресла и, по-английски сберегая  слова  в  разговоре,
молча указал на завтрак.
   Но англичанин отказался от завтрака.  Он  прикоснулся  жестом  доверия  к
рукаву Грибоедова, как к камню, и произнес тихо и весело:
   - Я ваш сосед. Рядом.
   - Как странно. Когда вы успели, доктор?
   И подумал по-русски: "... сидел бы себе в Тебризе".
   - Меня послал лорд Макдональд, - ровно сказал англичанин, - с  поручением
ходатайствовать о наградах некоторых чинов нашей миссии.
   Макдональд был английский посол в Персии.
   - Так вас ведь уже наградили, доктор...
   За посредничество  при  заключении  Туркменчайского  договора  английская
миссия была награждена орденами.
   - Свыше меры, - скучно ответил доктор. - Но  забыли  препроводить  бумагу
королевскому  правительству  с  просьбою   позволить   ношение   орденов   в
Великобритании. Без этого они недействительны.
   - И поэтому вы скакали из Тебриза в Петербург?
   -  Вы  знаете,  мистер  Грибоедов,  то  высокое  значение,  которое  лорд
Макдональд придает орденам. Полковник и леди шлют вам свои лучшие приветы.
   - Я благодарен полковнику и леди.
   - Ваша Москва - превосходный  город,  -  сказал  англичанин  без  всякого
выражения, как говорят учителя в школах. - Петербург  меня  радостно  удивил
своим гостеприимством. Мистер Нессельрод отличается  любезностью  и  широтой
взглядов. Он один из величайших государственных умов России.
   - Он болван, - сказал вдруг громко Грибоедов и покраснел.
   - A bold man (1).
   И потряс головой с видом живейшего согласия.
   - Вы счастливы, - сказал равнодушно доктор Макниль, - имея такую  родину,
и такая родина счастлива, имея таких людей.
   - Вы кажетесь усталым, доктор, и говорите подряд все  комплименты,  какие
знаете.
   - Я, кажется, действительно устал, мой милый друг,  -  поглядел  на  него
морской водой доктор. -  Путешествие  по  таким  пространствам  и  по  таким
ничтожным поводам. Что мне Гекуба?
   - Вы цитируете Гамлета?
   - У каждого англичанина есть  право  на  сумасшествие,  -  сделал  доктор
гримасу. - У других наций, впрочем, тоже.
   Англичанин говорил ровным голосом, не задумываясь  над  ответами.  Взгляд
его не выражал решительно ничего.  Сюртук,  слишком  обтягивавший,  и  тугие
воротники были, пожалуй, дурного вкуса, но в Тебризе  и  Тегеране  это  было
незаметно.     Там     со     своими      клистирами,      припарками      и
по---------------------------------------(1) Смелый человек (англ.). рошками
слонялся он целыми днями по гаремам шаха и  Алаяр-хана  в  Тейрани.  Там  он
притирал и кормил слабительными всех этих бесчисленных  жен,  и  Макдональд,
умелый временный посланник, терпел его.
   Россия завоевывала Восток казацкой пикой, Англия - лекарскими пилюлями  и
деньгами. Безвестный лекарь Гюзератской компании, вылечив  счастливо  одного
из индостанских  державцев,  доставил  Англии  те  владения,  которые  потом
выросли в Ост-Индию. Макниль колдовал  над  шахскими  женами  в  Персии.  Он
совершенно  вытеснил  в  гаремах  персидского  хаким-баши  с  его   сладкими
фантастическими пилюлями.
   Теперь он казался недовольным, и это смягчало Грибоедова.
   - Я говорю с вами  как  частное  лицо,  -  говорил  доктор,  будто  читал
приходо-расходную книгу. - Я прошу вас обратить на это внимание.  Я  вас  не
задерживаю, дорогой Грибоедов?
   Грибоедов посмотрел на  часы.  У  него  оставался  час  времени.  Он  был
приглашен на экзамен в Школе восточных  языков,  что  была  при  Иностранной
коллегии.
   -  Вы,  вероятно,  торопитесь  на  торжественный  экзамен   в   Восточном
университете, - сказал англичанин, -  я  имел  особую  честь  получить  туда
приглашение, но я простужен, и это лишает  меня  счастья  присутствовать  на
публичных торжествах, а мое невежество в языках делает меня там бесполезным.
   Грибоедов сморщился.
   "Кого только не приглашают на все эти экзамены, только будь иностранец".
   - Я тоже не большой охотник до этой чести, тем более что  этот  Восточный
университет - вовсе не Оксфорд. Англичанин  улыбнулся  самой  неопределенной
улыбкой.
   - А вы знаете, - спросил Грибоедов, - наш казак Платов - почетный  доктор
вашего Оксфорда?
   - Кто? - спросил Макниль, и лицо его стало опять неподвижно.
   - Платов, - улыбнулся Грибоедов, - Платов, казачий атаман, лорд казачий.
   Макниль вспоминал.
   Наконец он раскрыл слегка рот и мотнул головой.
   - Вы правы. Я помню. Я его четырнадцать лет назад видел в Париже. На  нем
были бриллианты, на сабле, на мундире  и  где-то  еще.  На  казацкой  шляпе.
Платов. Я забыл его имя. Это был русский Мюрат.
   "Вот и в Париж он таскался".
   - Он был столь же мало Мюратом, мой милый доктор, как вы -  Гамлетом.  Он
был казак и вместе доктор прав Оксфордского университета.
   Но англичанин и с этим согласился.
   Грибоедов смотрел на него.
   Хотел ли Макдональд освободиться от своего лекаря и поэтому гонял его  по
пустякам из Тебриза в Петербург?  Или  сам  лекарь,  чего  доброго,  надумал
проситься на русскую службу? Ибо не могло того быть, чтоб единственно  из-за
дурацких орденов он прибыл в Петербург. Но с англичан, однако же, это  могло
статься.
   Английская легкая хандра угнетала лекаря. Он казался откровенным и сказал
нечто постороннее:
   - Я не учился в Оксфорде, я  кончил  медицинскую  школу.  Меня  заставила
удалиться на Восток любознательность.
   Он ухмыльнулся.
   Грибоедов ждал спокойно.
   - Но я долго думал:  чего  ищете  на  Востоке  вы?  Вы  удивляетесь  моей
откровенности? Я врач. Восток привлекает стариков вином, - говорил лекарь, -
государства  -  хлопком  и  серой,  поэтов  -  гордостью.  Они  горды  своим
изгнанием, хотя обыкновенно при этом их  никто  и  не  думал  изгонять.  Наш
несчастный лорд Байрон погиб по этой причине.
   - Байрон погиб более по вине ваших и его  соотечественников.  Вы  слишком
сегодня порочите передо мною Восток, - сказал Грибоедов.
   Англичанин пожевал губами.
   - Вы правы, - кивнул он равнодушно, -  я  слегка  преувеличиваю.  У  меня
сегодня ностальгия.
   Он брезгливо оглядел нумер.
   - Меня никто не просил говорить вам то, что я вам скажу. Примите  это  во
внимание. Это не входит также в мои обязанности. Просто, когда два европейца
встречаются среди дикарей, они обязаны оказывать друг другу услуги.
   Грибоедов терпеливо кивнул.
   - Я лечу у Алаяр-хана его жен.
   Англичанин закурил сигару.
   - Я вас не беспокою? Это дурная привычка, от которой  трудно  отделаться.
Это гораздо лучше, впрочем, чем ваша водка. От нее болит голова и происходит
желудочная колика. Граф. Сегюр или кто-то другой  утверждает,  что  Наполеон
проиграл вам кампанию из-за вашей водки. Его солдаты погибали от  нее,  черт
ее возьми.
   Тут только Грибоедов заметил, что  англичанин  слегка  пьян.  Он  говорил
слишком ровно, как бы читая свои трезвые  мысли,  и  был  многословен.  Его,
видимо, мутило, ровно и непрестанно.
   - Итак, я лечу этих жен, и эти леди мнительны. Они не любят  клистиров  -
они предпочитают пилюли на сахаре albi и розовом экстракте. Но пилюли вообще
мало помогают. Предупреждаю: эти леди мнительны, - а их мужья несчастливы  и
ищут причин несчастья, вот что я хотел сказать.
   - Кто же, по-вашему, виноват? - спросил Грибоедов.
   - Наше положение не лучше вашего, - медленно ответил Макниль. - Мы должны
облегчать персиянам и вам расплату  по  вашему  миру.  Я  знаю  вас  и  знаю
персиян. Мы ничего не выиграем и многим рискуем.
   - Хотите, я скажу вам, что вы выиграете? - любезно сказал Грибоедов.
   Англичанин подставил ухо.
   -  Красную  медь,  -  лукавил  Грибоедов,  -  хорасанскую  бирюзу,  серу,
оливковое масло...
   - Оставим этот разговор, дорогой Грибоедов, - сказал серьезно Макниль,  -
мне надоела Персия, я хочу просить о переводе. А вам, кажется, Персия в этот
раз понравилась?
   Он посмотрел на часы и встал наконец.
   Грибоедов ждал.
   - Еще один дружеский вопрос. Я давно не был в России.  Ваш  Нессельрод  -
любезный государственный ум, но получить какой-нибудь вкус от его разговоров
я не сумел. Он слишком тонок.
   Грибоедов захохотал.
   - Браво, доктор!
   - Я люблю ясность. У нас есть Ост-Индия. До сих пор я думал,  что  другой
Ост-Индии нет и быть не может, - англичанин дохнул на него табаком, -  но  у
вас  великолепная  природная  конница  -  киргизы  -  и  если  вы   захотите
немножко... углубиться... И с другой стороны, почему бы вам в самом деле  не
устроить своих колоний? Мальта на Средиземном  море  против  нас  была  тоже
недурная мысль императора Павла. Вот в чем вопрос. А Нессельрод так тонок, и
все здесь так молчаливы...
   Потом он засвистал марш и махнул рукой:
   - Мы еще увидимся до Тебриза. Вы ведь поедете в Тебриз?
   Грибоедов ответил ему:
   - Я не поеду в Тебриз, но, дорогой доктор, я сейчас поеду  со  двора,  на
экзамены.
   Макниль был доволен.
   - А я на смотр. У вас война, экзамены, смотры. У вас весело.
   Они  вышли  вдвоем  на  Невский  проспект.  Коляски  носились,  тросточки
мелькали.
   - Bond-street! - сказал Макниль. - Можно вам позавидовать, что  вы  здесь
остаетесь. Здесь так весело! Думать некогда!
 
   8
 
   - Милостивые государи! Семирамида была великая стерва.
   В передней стоял шум.
   Семирамида, может быть, и в самом деле была женщина дурного поведения, но
высокий человек, который ее ругал, был странен. Шуба волочилась, как мантия.
Рядом стоящий древний старик, со звездой на груди, согнутый в  прямой  угол,
убеждал высокого. Но высокий крепко сжимал в  руках  цепь,  на  которой  был
привязан большой, спокойный пес, и не сдавался. Он буянил именно из-за  пса,
которого старик не хотел пропускать на экзамен. Как он дошел до  Семирамиды,
Грибоедову было непонятно.
   Между тем всякий разговор, подслушанный в конце, необычен.
   Академик Аделунг, преклонный старик, был директор школы, высокий  молодой
человек был известный профессор и журналист Сеньковский. Он обычно водил  на
лекции пса. Это было его вызовом и презрительным вольнодумством, похожим  на
старческое чудачество. Тайный советник  был  молодой  духом  немец,  молодой
профессор был старый, как Польша, поляк.
   Поэтому молодой девяностолетний  немец  начал  до  Грибоедова  доказывать
древнему безбородому поляку, что пес будет мешать на экзамене.
   - Он воспитанный и  этого  никогда  себе  не  позволит,  -  сухо  ответил
Аделунгу Сеньковский.
   С ученой старомодной грацией академик привел пример того, как  растерзали
псы подглядывавшего за Дианой Актеона.
   - Зато Пирра выкормила сука, - сказал профессор  сурово,  держа  за  цепь
пса, - а купающейся Дианы мы на экзаменах, увы, не увидим.
   Академик не сдавался и нашел какую-то связь между храмом Дианы Эфесской и
школой восточной мудрости.
   Но профессор  возразил,  что  школа  из  всех  семи  чудес  света  скорее
напоминает висячие сады Семирамиды по шаткости своего положения.
   Академик вздумал обидеться и  буркнул  что-то  официальное  про  Северную
Семирамиду, поощрявшую, однако  же  в  свое  царствование  науки.  Положение
школы, управляемой им, весьма надежно, особенно  имея  в  виду  политические
интересы.
   Тут профессор, вместо того чтобы тоже принять официальный вид, прекратить
спор и сдать пса сторожу, поднял оскорбительный крик о Семирамиде и упомянул
что-то об ее конях.
   Увидев Грибоедова, прямоугольный академик бросил профессора и  устремился
к дипломату.
   Он жал ему руку и говорил, что  польщен  и  вместе  обеспокоен  тем,  что
дипломат  такой  учености,  какая  редко  встречается,  будет  судить   юных
питомцев, пытающихся стремиться вослед ему, но надеется, что суд  его  будет
благосклонным.
   Грибоедов с великой вежливостью кланялся и удивлялся живучести академика.
   Академик не выпускал из костлявых рук его руки, как  бы  позабыл  кончить
рукопожатие, и говорил, что сын его, молодой человек, изучивший за  границею
восточные языки и медицину, жаждет познакомиться с ним.
   Тотчас же вынырнул и сам молодой человек. Он был мал, лыс, в очках, и ему
было, самое малое, сорок лет. Лицо у него было насмешливое.  Он  подал  руку
Грибоедову и сморщился весело и неожиданно.
   И Грибоедову захотелось пощекотать его, помять, посмотреть, как он  будет
смеяться.
   Профессора Сеньковского все оставили.
   Это неожиданно на него подействовало. Он молча сунул сторожу своего пса и
стал  раздеваться.  Разоблаченный  из  мантии,   он   был   неправдоподобен.
Светло-бронзовый фрак с обгрызенными фалдочками, шалевый жилет  и  полосатый
галстучек  выдавали  путешественника-иностранца.  Гриделеневые  брючки  были
меланхоличны, а палевые штиблеты звучали резко, как журнальная полемика.
   Так он нарядился на официальный экзамен.
   И, грустно склонив набок голову, он подошел к Грибоедову.
   Вот он, ветреная голова. Вот  он,  новое  светило,  профессор,  писатель,
путешественник. Новый остроумец,  который  грядет  заменить  старых  комиков
двадцатых  годов,  сданных  сразу  в  архив,  глубокий  ученый,  склонный  к
скандалам со псом.
   Грибоедов с какой-то боязнью сжал его руку.
   Рука была холодная, это было новое, незнакомое поколение.
   И экзамен начался.
   Родофиникин, все хворавший, прислал маленького  черного  итальянца  Негри
сказать слово от министерства.
   Итальянец сказал несколько слов торопливо, всем видом показывая,  что  он
человек наметанный и сам понимает, что задерживать экзамен речами невежливо.
   Профессура, сидевшая за длинным столом, была небрежным смешением Европы и
Азии. Смешливый доктор, седой и красный француз Шармуа, перс Мирза-Джафар  и
какой-то татарин или турок Чорбахоглу.
   У сорока экзаменующихся  учеников  был  вид  недоверчивый,  заморенный  и
жадный. Их отделяла пропасть от стола, за которым сидели знаменитости.  Речи
Негри, отвечавшего академика и болтнувшего вне очереди Шармуа были  для  них
просто пыткой перед казнью.
   Гостям - дорогим почетным и  знаменитым  гостям,  -  так  сказал  Шармуа,
предложили экзаменовать.
   Грибоедов отмахнулся, и его оставили в покое.
   Зато Сеньковский сразу же принялся за дело и быстро вошел во вкус. Резким
криком он задавал вопросы ученикам,  которых,  как  магнит,  тянул  к  столу
неразборчивый голос директора.
   - По какой  причине  бедуинские  стихи  хороши,  по  собственному  мнению
бедуинских поэтов?
   Ученик говорил тихо и обиженно, что,  по  мнению  бедуинских  поэтов,  их
стихи хороши по той причине, что они кратки и хорошо запоминаются.
   Сеньковский фыркнул.
   - Не то. Главной причиной бедуины выставляют то, что у бедуина не  бывает
насморка.
   Ученик был поражен.
   - Какой синоним в поэзии аравитян есть для слова "счастье"?
   Ученик запамятовал.
   - Все, что низменно и влажно, - кричал Сеньковский, - у них довольство  и
счастье. Все, что холодно, - превосходно.
   Лицо у Шармуа вытянулось -  это  был  его  ученик.  Все,  за  исключением
Грибоедова и доктора, были недовольны. Придираться на  официальном  экзамене
было отсутствием государственного такта. Грибоедов ждал, что  будет  дальше.
Доктор с удовольствием смотрел на заморенного ученика.
   - Кто лучше пишет стихи, оседлые и спокойные аравитяне или же бродячие  и
воинственные? - кричал в воздух Сеньковский.
   - Оседлые и спокойн