. Непривыкшие  же  к  наготе
люди идут измененной походкой. Так подходил голый  по-азиатски  Грибоедов  к
своему европейскому платью.
   Татарин беседовал с другим банщиком.
   -  Отчего  ты  такой   красный,   Али?   -   спрашивал   другой   татарин
грибоедовского.
   - Когда я мою русских, - отвечал Али, - я их очень сильно ворочаю и много
бью. Своих я совсем не так сильно бью и больше мою. Русские  моются  не  для
чистоты, а чтобы  рассказать  потом  о  нашей  бане,  им  интересно,  хозяин
приказал их очень много бить.
   Грибоедов понимал, что это о нем говорят, он плохо знал татарский язык, и
ему показалось, что татарин говорит о нем с уважением.
   Маленькая боковая дверь отворяется, и высовывается голова. Голова смотрит
на банщиков равнодушно, но они тотчас скрываются.  И  сам  банный  откупщик,
"хозяин",  -  Мушади  -  появляется  в  предбаннике.  Походка  его   легкая,
танцующая, неожиданно изящная. По этой походке  сразу  познается  персиянин,
существо слабое и изнеженное, изящное и скрытное. Мушади - старый  знакомый.
Он приложил руку ко лбу со всею свободою  учтивого  азиатца.  Какое  древнее
достоинство в осанке и походке у содержателя бань.
   -  Ахвали  дженаби  шума  худеест?  Хороши   ли   обстоятельства   вашего
благородства?
   Мушади долго жил  в  Тифлисе,  отвык  от  Персии  и  превосходно  говорит
по-русски.
   Он - первый учитель Грибоедова  в  персидском  языке,  рад  Грибоедову  и
играет небольшую комедию восточных приветствий  из  желания  напомнить  свое
старое учительство.
   - В порядке ли ваш мозг? - продолжает он лукавые вежливости.
   - Увы, - вздохнул Грибоедов,  -  к  сожалению,  в  полном  порядке,  Иван
Иваныч.
   В Тифлисе все русские звали Мушади Иваном Иванычем.
   По улице прошли, ковыляя, к майдану две хромые старухи.  Обе  хромали  на
правую ногу. Их становилось все меньше в Тифлисе, этих хромых старух.  Когда
Ага-Мохамед взял город, его солдаты  бесчестили  женщин  и  девушек.  И  они
подрезали девушкам поджилки под правым коленом. На память.
   День был тихий, солнце ровное, старухи шли медленно.  Двое  мальчишек  за
углом пели какую-то песенку, может быть, дразнили старух.
 
   2
 
   В тот год, когда он родился в Москве, на Кавказе был казнен Тифлис, казнь
его длилась шесть дней, а казнил его евнух Ага-Мохамед, шах персидский.
   Из двух разбойных покровителей, санктпетербургской
   Екатерины и тегеранского Аги, - Грузия, Имеретия и Мингрелия избрали, как
зло меньшее или более дальнее, Екатерину и отдались ей под  покровительство.
Таков был трактат Кайнарджийский. Тогда шах Ага-Мохамед поднялся и  двинулся
на Тифлис с войском, которое потом долго уподобляли туче,  саранче,  смерчу,
потопу,  степному  пожару,  и  трудно  стало  представить,  чтобы  это  была
полуголая, наскоро вооруженная, многотысячная толпа людей. Это  была  толпа,
действительно поднятая с места и сбитая в одно - как бы смерчем.
   И город был беззащитен.
   Екатерина продала его, отступилась, как отступались помещицы от тяжебного
степного   угодья,   расположенного   в   далеком   и   беспокойном   месте.
Покровительствовать слабому и чужому народу легче, чем сильному, с богатым и
своевольным, своеобычным городом.
   Город Тифлис был беззащитен, а тоска беззащитных городов  сильнее  всякой
другой тоски на земле. И Ага-Мохамед разрушил город Тифлис в  сентябре  1795
года. Его солдаты сожгли все, что можно сжечь, и зарезали всех,  кого  можно
зарезать, в шесть дней. Тогда курчавый дым шел к небу от  Авлабара,  похожий
на стада баранов, которых бьют, красный и мягкий дым, а  вытье  женщин,  рев
детей и плач раненых животных не были слышны среди звуков пожара.
   Шах Ага-Мохамед был мал ростом, с лица плюгав  и  сморщен,  как  нечистый
отрок, зад же его был широк, как у старой женщины. Он сделал  все,  чтоб  не
быть смешным. Но, заставив бояться не только себя, но и своей тени -  имени,
- он не мог добиться того, чтоб его считали человеком. Он слышал  о  царских
банях Тифлиса, ему говорили, что бани горячие  и  приятные,  они  возвращают
человеку мужество и молодость и излечивают язвы. И  вот,  когда  Ага-Мохамед
взял город Тифлис, он велел везти себя по обугленным и пустым улицам  в  эти
бани. Он осмотрел их. Строение из твердого камня  и  мрамора,  с  мраморными
широкими бассейнами, удивило его. Он  пощупал  рукой  камни  и  похвалил  их
гладкость.
   Потом, оставив свиту, он вошел в горячий серный бассейн и  пробыл  в  нем
полчаса.  Были  к  этому  времени  разысканы  лучшие,  старейшие  тифлисские
банщики, и они растирали тело шахово. Выстрелы и домовые обвалы  были  здесь
не слышны, потому что стены были очень толстые. Бани были оцеплены  войсками
и охранялись. Так шах лежал на мраморной скамье  и  смотрел  в  потолок,  на
котором живописцы вывели бесконечный и простой рисунок, успокаивающий  глаз.
Так он лежал до вечера. Встав, он медленно ощупал себя, и его одели. Проходя
мимо сосуда, в котором была холодная и спокойная вода, он заглянул в него  и
долго смотрел на свое отражение. И, выйдя из бань, он приказал их  разрушить
до основания. После шестидневной казни он ушел из разоренного города и  увел
за собою половину всех жителей в плен. А потом город стал расти,  но  робко.
Печные трубы, торчавшие со всех сторон  как  памятные  столбы,  стали  снова
обрастать стенами. И переулочные горбы стали упираться, как до пожара, - тот
в лавку сапожника, этот - в дом пекаря.
   Но жизнь была уже другая - много тише.
   Здесь была его вторая родина, восьмилетние упорные труды. После того  как
в один памятный день он бежал из Петербурга, без возраста и без будущего,  -
он образовался здесь, обрел возраст и оседлость, и город оправлялся от  ран,
как человек, вместе с ним. Теперь в Тифлисе было уже  снова  двадцать  тысяч
человек жителей. С соседних гор он был похож на большую каменную  сковороду,
на которую повар все подбрасывал новые серые, темные грибы - дома.
   На майдане, под высоким дощатым навесом, стучали каблуки продавцов-армян;
молчаливые персияне раздували уголья в жаровнях; выступали,  повеся  голову,
ослы с вязанками мелких дров, виноградного хвороста  на  спине.  А  вечерами
выходили на плоские  кровли  разрумяненные  женщины  и,  как  летучие  мыши,
сновали там покрывала, лечаки, - плясали.
   Дома лепились, лезли друг на друга, как будто искали  спасения  от  жары.
Дома  распирало  балконами.  На  неопрятных  этих   балконах,   загороженных
деревянными балясинами, обедали,  ругались,  спали,  любили,  сберегая,  как
старое вино, - прохладу. Отсюда несколько поколений  тупо  и  жадно  слушали
вечерами козий рев зурны. В слепой и грузной жажде  преобразований,  похожей
на любовь солдата, Ермолов велел  ломать  балконы,  на  которых  сохранилась
старая Азия. Он хотел сделать Тифлис европейским городом и  рубил  улицы  по
военной привычке, как лесные просеки.
   Город боролся.
   Балконы облетали, дома стояли ощипанные. Грибоедов с ужасом думал  тогда,
что Тифлис расплавится от жары. В этой борьбе он был на стороне города. Азия
была медлительна и грязна, пот ее был  прохладен.  Европа  в  Тифлисе  скоро
оказалась рядом казарм. Таковы были главные улицы.
   Как неудавшаяся любовь полководца, возник городской сад с темной листвой,
с лампионами, с просеками дорожек.
   На боковых же улицах балконы росли, как гнезда ласточек.
   Ермолов отступился. Город победил. Тифлис и был и остался многобалконным.
   Нынче он подтянулся, как бы ожидая повышения по службе. Перила мостов,  в
полосатой краске, имели вид щеголеватых квартальных. Полицейские в новеньких
мундирчиках, с иголочки, обливались потом на перекрестках. Трактир Матасси -
асессорский храм - был закрыт. Постный, гошпитальный вид часового  у  дверей
напоминал о войне. У  подъезда  длинного  двухэтажного  здания,  где  увидел
когда-то впервые Грибоедов Ермолова, стоял пыльный ряд провиантских ароб. Но
если взять направо, потом идти прямо  и  все  вверх  -  там  был  неподалеку
деревянный дом в саду. В большом деревянном доме сохранялось счастье.
 
   3
 
   Каменный дом строится не для удобства, а по расчету людей, которые в  нем
не будут  жить.  Только  потом  он  оказывается  неудобным  для  обитателей,
сидящих, как звери в клетках.
   Деревянный дом строится нерасчетливо. Проходит несколько  лет  после  его
возведения, и хозяйка с изумлением замечает: дома не узнать. Справа  выросла
несообразная пристройка, слева обрушился карниз (первоначально милая затея),
плющ разросся как бешеный  и  совсем  закрыл  балкон,  заплата  на  заплате.
Хорошо, что обрушился карниз, он был теперь некстати.
   Но дом не рушится мгновенно в пыль и мусор, он только  расползается.  Все
его части могут перемениться, а он стоит.
   Судьба семей зависит от того, в каменном  ли  доме  они  плодятся  или  в
деревянном. У зверей в клетках каждодневное желание поскорее удрать.  И  уже
думают родители в каменном доме: куда бы ткнуть сына, по гражданской ли  или
по военной части, за кого бы выдать дочь,  за  старого  князя  или  молодого
пройдоху.
   И вылетают дети. Как пули, вылетают они из каменного дома. Семья  рушится
в пыль и мусор в одно мгновенье. Остаются два чижа и чирикают о поместьях, о
бале, о спектакле, дороговизне и об изъянах своих знакомых.  Попрыгивают  до
времени.
   В деревянном доме семья не рушится, она расползается.  Вырастает  нелепая
пристройка. Кто-то женится, рожает детей,  жена  умирает.  Вдовец  зарастает
плющом, новый карниз возводится - хлоп, женился. Опять идут дети - и уж  муж
умирает. Вдова остается, а у детей подруги и  приятели  из  соседнего  дома,
который уже расползся и полег деревянными костьми на зеленой земле. И  вдова
берет выводок к себе на воспитание. Все это растет,  смеется,  уединяется  в
темных углах, целуется, и опять кто-то выходит замуж. Приезжает  подруга,  с
которой лет тридцать не виделась  вдова,  и  остается  навсегда,  возводится
пристройка, ни на что не похожая.
   Кто здесь мать? Дочь? Сын?
   Дом один все за всех знает: он расползается.
   В нем уже все части новые.
   Не нужно думать, что деревянный дом дешевле каменного: он  много  дороже.
Продается чье-то наследство, пропадает в темном углу чье-то приданое, вдовьи
капиталы обваливаются, как карниз,  и  опять  -  хлоп,  появились  откуда-то
деньги.
   В тринадцать лет петербургские птенцы и московские  птенчики,  сунутые  в
пансионы, пишут мудрые утешительные письма матери по случаю кончины отцов.
   В тринадцать лет приходит к ним белая ночь и раскрашенная женщина. Птенец
может случайно ошибиться и подумать о своей матери: недурна. И будет ли он к
двадцати годам великим поэтом, будет ли он чиновником,  может  птенец  белою
ночью взломать свинцовую кассу дяди-сенатора, вспоминая при этом тонкое  имя
Евгения Баратынского. И потом, катясь без  мыслей  на  дрянной  пролетке  по
звонкому проспекту, он уловит лимонный, нежный цвет солнца на своем носу.  И
не забудет этого.
   В деревянном доме пожилой, с подагрой, генерал говорит  совершенно  чужой
по документам женщине, и притом моложе его:  маменька,  и  целует  ручку.  У
генерала много морщин и шрамов, каждый шрам достался ему недаром, но генерал
с кем-то уже в темном углу целуется, и все забывает  генерал.  Он  чувствует
тепло человечьего хлева и, как бычок, мычит чужой женщине: маменька.
   Такова путаница в семействе Прасковьи Николаевны Ахвердовой.
   Был генерал Федор Исаевич Ахвердов,  имел  звание  начальника  кавказской
артиллерии, жену, урожденную княжну Юстиниани, грузинку, и деревянный дом  в
зеленом саду, в Тифлисе, у горы Давида.  Жена  умерла  и  оставила  генералу
двоих  детей:  Егорушку  и  Сонечку.  Генерал   не   растерялся   и   сразу,
по-суворовски, взял да женился на Прасковье Николаевне. После  этого  быстро
стал зарастать плющом,  наскоро  родил  дочку  Дашеньку  и  умер.  Прасковья
Николаевна осталась попечительницею  дома  и  капиталов  Егорушки,  Сонечки,
Дашеньки.
   В это время по соседству начал расползаться  дом  генеральского  друга  и
тоже генерала, князя Чавчавадзе, Александра Герсевановича. Князь  был  поэт,
человек хорошей фамилии, веселый и быстрый, воспитан в лучшем  петербургском
пансионе; он был лет на десять старше Грибоедова. В молодости случилось  ему
участвовать в восстании под Анануром, и за  то  посидел  он  в  скучной,  но
почетной ссылке в Тамбове,  а  через  восемь  лет  участвовал  в  подавлении
другого  кахетинского   восстания   -   крестьянского   -   и   смыл   пятно
неблагонамеренности. В походах двенадцатого года был он адъютантом  Барклая,
брал Париж, смотрел с высот Монтреля на город, покрытый  густым  туманом,  и
навсегда его запомнил.
   Вернувшись  домой,  он  повздорил  в  Тифлисе  с  Ермоловым.  Теперь,   в
Паскевичевых  походах,  он  быстро   наверстывал   потерянное   время:   был
начальником области Эриванской и Нахичеванской. Он был  в  походах,  а  жена
его, княгиня Саломе, блекла и зевала,  как  все  пожилые  грузинки,  которые
больше не могут любить мужей и никак не найдут себе другого дела; мать  его,
старая княгиня, была старуха с придурью, суровая, как  обломок  Эльбруса,  и
покрикивала на слуг.
   В доме была смесь: дедовская грузинская роскошь, которая убывала, линяла,
и новые европейские вещи, которые уже состарились. Но русские засматривались
на резьбу, которая осталась, на ковры, которыми были когда-то обиты стены, и
многие еще уцелели. А в большой комнате  была  еще  библиотека,  и  здесь  в
шкафах были Саади и Гафиз, Чахрухадзе, Гете и новые английские журналы.
   Между тем у князя были  от  той  поры,  когда  княгиня  Саломе  была  еще
прекрасна, дети: Нина, Давыдчик и Катенька. У них быстро завязались  игры  с
соседними детьми, и генерал, уезжая как-то в поход и  глядя  на  разверстый,
зевающий рот жены,  вдруг  распорядился  и  отдал  на  воспитание  Прасковье
Николаевне Нину, Катеньку и Давыдчика. Переход из Грузии в русский свет  был
для них нетруден - нужно было только перебежать улицу.
   Стали жить: Прасковья  Николаевна,  Сонечка,  Егорушка,  Дашенька,  Нина,
Катенька и Давыдчик.
   Егорушкин и Сонечкин капитал обваливался, как карниз, Дашенькин тоже.
   Сонечка выросла, стала походить на свою маму, покойную княжну  Юстиниани,
и вышла  замуж  за  полковника  Муравьева.  Полковник  был  немолод,  тучен,
ворчлив, но основательность характера  сразу  растаяла  у  него  в  каком-то
темном углу, и он стал звать  Прасковью  Николаевну:  маменька.  Изредка  он
опоминался и ворчал.
   Полковник уезжал в походы, у Сонечки  родилась  дочь  Наташа,  с  черными
грузинскими ресницами и шишковатым носиком  Муравьевых.  Сонечка  с  Наташею
остались в доме Прасковьи Николаевны.
   Жили все весело. Когда обнаружилось, что  деревянный  дом  съел  легко  и
незаметно капиталы покойного генерала Федора  Исаевича  Ахвердова,  Егорушка
уехал в Петербург, в Пажеский корпус, и ему высылали уйму денег.
   Тогда Прасковья Николаевна собралась с духом, она была всегда  быстра  на
решения, и решила разыграть дом и сад в  лотерею.  Деревянному  дому  грозил
оборот в лотерейном ящике. Она  собрала  сорок  четыре  тысячи  рублей  этой
лотереей, которые легли в опеку, и тогда князь Чавчавадзе, генерал Александр
Герсеванович, отдал своих детей Прасковье Николаевне. Вместе с тем  генерал,
считая, что лотерея невыгодна и что если б отремонтировать дом, так можно бы
его продать и за шестьдесят  и,  может  быть,  за  все  семьдесят,  уговорил
Прасковью  Николаевну  взять  те  сорок  четыре  тысячи  из  опеки.   Тотчас
оказалось, что хотя кабальные земледельцы князя платили исправно и по две  и
по четыре коды пшеницы, но у него на двадцать пять тысяч долгов, и Прасковья
Николаевна ему эти двадцать пять тысяч  дала  взаймы.  Они  быстро  исчезли.
Генерал был удалец, хват, он  был  поэт,  переводил  Байрона  и  Пушкина  на
грузинский язык, знал Гете наизусть - деньги у него текли, как вино.
   Тогда приехал из корпуса Егорушка: то ли корпус ему не понравился, то  ли
за полгода он прожился.
   Дом, однако же, стоял, лотерея ему была нипочем.
   Сад разрастался.
   Девушки в нем смеялись по вечерам.
   Сонечкин  муж,  полковник  Муравьев,  приехал  из  похода  и  уж   как-то
распорядился, отсрочил знаменитые лотерейные билеты,  частью  покрыл  их,  а
потом махнул рукой и опять уехал в  полк.  Кажется,  эти  лотерейные  билеты
потом исподволь погашались. Вернее, они сами собою угасали. В какихто рыбных
промыслах и стеклянных акциях догорало Егорушкино и Сонечкино наследство.
   Вырастали Дашенька, Егорушка, Нина, Катенька и Давыдчик.  И  к  Прасковье
Николаевне хаживали разные гости, в большом числе.
   Птенец из С.-Петербурга или из Москвы мог незаметно  остаться  в  доме  и
даже впоследствии времени оказаться пасынком, племянником, внучатным братом,
какой ни на есть роднёю можно было счесться.
 
   4
 
   Он помнил первые дни, первые месяцы  своего  здесь  пребывания.  Медленно
освобождался он ото сна; двигался как тень, точно  привороженный  Москвой  и
Петербургом; отсутствовал душою. Город, женщины, небо, базар были  для  него
непонятны, как говор на улицах. А говор  был  воздушный  и  захлебывающийся,
спотыкающийся, неумолкаемый. А потом, как-то раз, поднимаясь здесь на гору к
Ахвердовым, он вдруг понял, что любит это всеобщее тифлисское  знакомство  и
восточную общежительность, что он выздоровел. И говор стал языком:  он  стал
прислушиваться, гулять по вечерам.  И  тогда  московский  свет,  который  он
оставил, стал  редеть,  сквозить  и  сделался  непонятен.  Он  перестал  его
бояться, и вскоре московские тетушки издали  показались  и  вовсе  смешными.
Остались в памяти  ужимки  кузин  и  женские  обиды,  хвастовство  старичков
московских, их покровительство и суетня бессмысленная, у  шуб,  в  передних.
Решил, что не ездок туда, и тогда, как бы с отдаленной точки, увидел себя  в
Москве и ужаснулся сам себе: ведь всего три месяца  назад  он  был  на  ходу
сделать такое дурачество - жениться на какой-то  кузине  и  жить  в  Москве.
Слава богу, что она догадалась замуж выйти. Так он оглянулся на город, и так
началось его "Горе"  -  с  тифлисского  пункта,  с  горы  Давида.  Тут  было
пространство.
   Потом Тифлис стал его оседлостью,  стал  как  вторая  родина,  и  он  его
перестал видеть со стороны, как не замечают  люди  собственного  дыхания.  А
теперь недолгая отлучка снова  выбила  его  из  колеи.  И  он,  как  бывало,
оглянулся  вниз,  на  город,  и  опять,  как  восемь  лет  назад,  -  увидел
внутренности дворов и клетки галерей, балконов, простые  человеческие  соты.
Он толкнул калитку.
   В саду никого не  было;  густой  виноград  рос  шпалерами,  и  аллеи  шли
глубокими, сырыми и душными просеками.
   В стороне, в  большой  виннице  -  марани  слышались  голоса  работников,
обновляли гулкие громадные кувшины - куеври; слышался неподалеку водопровод.
Только эти звуки и были прохладны; до вечера было еще  далеко.  Он  вошел  в
дом.
   Когда  они  все  были  маленькие,  у  них  были  секреты.   Они   боялись
старика-угольщика, который проходил мимо. Они  жались,  бежали  к  Прасковье
Николаевне. Грибоедов дразнил их. Он сочинил песенку:
 
   Детушки матушке жаловались,
   Спать ложиться закаивались,
   Больно тревожит нас дед-непосед.
 
   Он певал эту песенку,  сидя  за  фортепьяно,  и  дал  фамилию  угольщику:
Психадзе. Так назывались разбойничьи шайки на кавказских дорогах.  Он  делал
большие глаза и говорил шепотом: Психадзе.
   Вокруг дома бродили психадзы, а дома пели сверчки, домашние психадзы.
   Теперь они все  разом  выросли.  Барышни  были  на  выданье,  а  психадзы
занимались  действительным  грабежом  на  больших  дорогах.  Что  делать   с
неожиданным ростом барышень, Прасковья Николаевна догадывалась.  Только  что
ушли гости: маркиз Севиньи (грек или француз), который смотрел  на  Дашеньку
приоткрыв рот, как усталый от трудов ремесленник, исполнивший трудн