водителей был какой-то разброд, в глазах и словах. Они  не  ожидали
ответа, а говорили в воздух, точно ждали чего-то или кого-то.
   - Государь говорил мне о вас. - Нессельрод наконец остановил свои  глаза.
Он потер зябкие ручки и взглянул на Родофиникина.
   - Мы нашли наконец место, достойное вас.
   Грибоедов вытянул губы гусем. Он сидел, наклонившись вперед,  поджав  под
кресла ноги, и не мигал.
   - Место важное, единственное, - Нессельрод вздохнул, - место  поверенного
в наших делах в Персии.
   Он поднял значительно палец.
   И ни слова о Кавказе, о Закавказской Мануфактурной Компании.  А  ведь  он
пришел сюда, чтобы услышать именно о проекте, который...
   Он взглянул на Родофиникина, а тот был седой, почтенный,  учтивый.  Нужно
было тотчас же, тут же рассердиться,  стукнуть  кулаком  по  столу  и  разом
покончить с министерством иностранных и престранных дел.
   Но он не мог.
   Человек, сидевший на его месте, в зеленом чиновничьем вицмундире,  сказал
его голосом, довольно сухо:
   - Русский поверенный в делах ныне в Персии невозможен.
   Нессельрод и Родофиникин  смотрели  на  него,  и  выражение  у  них  было
выжидательное. И он вспомнил о другой казенной  комнате,  о  той  военной  и
судебной комиссии, где заседали Левашов с Чернышевым;  и  те  так  же  тогда
смотрели на него и ждали, когда он прорвется.
   - Потому что англичане содержат в Персии  своего  посла,  а  все  дело  в
Персии теперь на том стоит, чтоб шагу не уступать английскому послу.
   Руководители переглянулись.
   - Государю надлежит там иметь своего полномочного посла, а не поверенного
в делах.
   Грибоедов слушал свой голос, голос ему не нравился. Он был невыразителен.
   - Я же и по чину своему на этот пост назначен быть не могу. И притом же я
автор и музыкант. Следственно, мне нужен читатель  и  слушатель.  Что  же  я
найду в Персии?
   И с надменностью, как  будто  он  гордился  тем,  что  чин  его  мал,  он
откинулся в креслах и заложил ногу на ногу.
   Он был неприступен - чин коллежского советника его охранял.  А  музыка  и
авторство были смешные занятия в глазах начальства, и он нарочно, назло  это
им сказал.
   Тогда Нессельрод вдруг сощурил глаза и сморщил личико.
   - Напротив, уединение совершенствует гения, как помнится, сказал...
   Кто сказал?
   Нессельрод улыбался.
   Он улыбался, как будто вдруг понял тонкую штучку, разгадал шараду, постиг
наконец, что ныне хорошо и чего оставить нельзя.
   Он больше не глядел на Родофиникина.
   Он сказал беспечно:
   - А между тем мы уже пригласили для знакомства с вами  человека,  который
вполне достоин быть вашим секретарем, если бы вы, конечно, согласились.
   И позвонил в колокольчик.  Вошел  дежурный  чиновник,  ему  сделан  знак,
чиновник исчез, и через минуту вошел в кабинет молодой человек  в  очках,  с
тонким ртом, бледный.
   Молодой  человек  был  Мальцов,  Иван  Сергеевич,   литератор,   как   он
отрекомендовался, и, вероятно, его почитатель.
   Так в этих Чернышевских комиссиях, верно, вводили к человеку другого,  на
очную ставку.
   Неприятно было то, что человек, этот Мальцов, был до странности похож  на
него, Грибоедова. Слишком унылая усмешка была у него на губах. Молодые  люди
подражали то пушкинским бакенбардам, то его очкам и пробору.
   Грибоедов, не сказав с ним и слова, начал прощаться. И старшие равнодушно
и вежливо пожали ему руку.
   О проекте помину не было. Произошло какое-то понижение его в чине.
   Потом он пошел медленно  по  лестнице,  по  ступеням  которой  столь  еще
недавно бряцала шальная поручикова сабля.
 
   28
 
   Так он вышел на улицу и вздохнул первый  раз  за  все  время  свободно  и
полно.
   Не испытавшие большой неудачи вовсе не знают, как можно свободно и  полно
вздыхать. С весов сваливаются все гири, весы  с  человеком  легко  и  высоко
взлетают.
   Свободно и свободно.
   Он стал замечать на улице раз во сто больше того, что замечал сегодня же,
когда ехал к Нессельроду.  Это  было  оттого,  что  теперь  он  шел  пешком,
медленно.
   Оказалось, что снег совершенно стаял и панельные плиты теплы, а  прохожие
женщины были говорливы, как птицы.
   Можно было не садиться в дрожки и не  уподобляться  скачущим  франтам.  В
нумера он всегда  успеет,  и  можно  пообедать  сейчас,  напротив  Штаба,  в
кондитерской у Лоредо. У старого итальянца, в его кондитерской  он  когда-то
обедывал со старым другом Кюхлей, и там спорили о  театре  и  стихах,  и  он
возил туда, случалось, дев веселья.
   Странно: подумав, он не нашел знакомых,  к  кому  бы  можно  было  сейчас
поехать. Никого не было.
   Был Фаддей, был Сеньковский, были еще, но сегодня они были где-то далеко.
Генералы же провалились в тридесятое царство.
   Была Леночка, и была Катя. Сегодня вечером он их повидает.
   Нужно было, собственно, наведаться в нумера, справиться  о  поручике,  но
поручик  напоминал  Нессельрода  и  прошедший  день,  который   стал   вдруг
давнопрошедшим.
   Собственный проект показался  отвратительным  и  ненужным.  Но  скоро  он
простил себя и просто стал гулять по  плитам.  Когда  его  толкали,  у  него
просили прощенья, когда он толкал нечаянно, он просил прощенья  и  улыбался.
Он научился во время одной болезни не заниматься любимыми делами: не  читать
любимых книг,  не  писать  стихов.  Потому  что,  когда  выздоравливал,  ему
постылели те книги и те стихи, которыми он занимался во  время  болезни.  Он
даже боялся их трогать. Проект временно провалился, ни слова  более.  Каково
свели концы! Ну, напредки не заманите.
   Сегодня были теплые плиты, новые шляпки и новая улица. Был час пополудни.
Слепой нищий дед, с розовой лысиной  под  солнцем,  сидел  на  углу  Большой
Морской. Он кинул ему пятак в мягкую шапку. Розовой лысине было тепло.
   Стекла лавок, звонкие шпоры, шляпки и даже самое несчастье были похожи на
окончательную радость, полное освобождение. И, может  быть,  удача  была  бы
несчастьем. Он ехал бы на пролетке, не шел бы по улице, не увидел бы розовой
лысины; обедал бы у генералов. А теперь можно пообедать у Лоредо.
 
   29
 
   Потом он поехал к Леночке, нашел Фаддея дома и разбирал  с  удовольствием
их ссору.
   Фаддей получил какие-то деньги, Леночка говорила, что большие, и скрыл их
от нее. Как ни странно, Фаддей не пользовался особой домашней свободой - так
установилось, что все деньги он  должен  был  отдавать  Леночке.  И  правда,
полагаться на него не приходилось. Леночка же,  мадонна  из  Эрмитажа,  была
непреклонная дама. Обыкновенно ссоры разбирала Танта, и это было  мукою  для
Фаддея.
   Он поэтому  был  вдвойне  рад  Грибоедову.  Грибоедова  Леночка,  видимо,
уважала, и ни одного резкого слова вроде "Canaille" (1) или  "Wьstling"  (2)
не было сказано, хотя Леночка была зла как черт и топала ножкой.
   Фаддей был  все-таки  друг  Грибоедова,  а  у  Грибоедова,  помимо  всего
прочего, не было жены, и он свободно распоряжался  деньгами.  Это  несколько
возвышало Фаддея, и он все разводил руками в сторону Грибоедова.
   Леночка отошла  в  несколько  минут.  Она  была  дама,  женщина,  мадонна
Мурильо.  Вот  она  и  сидела  мадонной  Мурильо  перед   Грибоедовым.   Она
полуоткрыла рот и  улыбнулась  и  махнула  рукой  на  Фаддея.  И  Грибоедов,
доволь---------------------------------------(1) Негодяй (нем.).
   (2) Развратник (нем.). ный, что справедливо  разобрал  ссору,  хлопал  по
плечу Фаддея и целовал Леночкины руки.
   Расцеловав дружески обоих, он поехал к Кате. Был уже вечер, и  Катя  была
одна. У Кати Грибоедов засиделся до полуночи, и Катя более не говорила,  что
он ужасть какой нелюбезный.
   Он, пожалуй, остался бы и долее, пожалуй, остался бы и навсегда у нее,  у
простой белой Кати, которая гладила его по волосам, как гладят, верно, своих
неутомимых молодцов молодые коровницы, где-нибудь на сеновале,  под  дырявой
крышей.
   Но вот то, что он  вдруг  ощутил,  что  действительно  может  так  у  нее
остаться навсегда, и услышал капель за окном, совсем  близко,  его  все-таки
напугало, он вскочил, еще раз поцеловал присмиревшую Катю и поскакал к  себе
в нумера.
   В нумерах же была большая неприятность.
 
   30
 
   Поручик Вишняков застрелился.
   Вернувшись к себе в нумер,  поручик  вел  себя  сначала  тихо,  ходил  по
комнате и коридору, как бы ожидая кого, но к вечеру  начал  вести  себя  как
шальной. Он бил в нумере  стекло,  порожние  бутылки  и  потом  метал  саблю
клинком в пол.
   Нумерной показал, что он подождал входить в нумер, и  через  полчаса  все
стало тихо. Но, как постоялец был вообще сомнительный, нумерной  постучал  в
дверь. На стук ему поручик не ответил, тогда нумерной всунул голову в дверь.
Поручик стоял, показывал  нумерной,  голый.  На  полу  у  двери  лежали  два
сорванных эполета. А поручик стоял у окна и плевал на дальнем  расстоянии  в
эполеты. Нумерной утверждал, что один плевок попал прямо ему в глаза,  когда
он просунул голову в дверь. Затем поручик бросился как бешеный на нумерного,
вытолкнул его за дверь и запер дверь на ключ. Через минуту раздался выстрел,
и нумерной побежал за квартальным.
   Квартальный сидел за столом в поручиковом нумере и записывал.
   Нумерной солгал только, что  плевок  попал  ему  в  глаз  и  что  выстрел
раздался через минуту.  Это  он  сказал  для  наглядности  и  для  важности:
"Ей-богу, в этот глаз", - говорил он и показывал на правый глаз. Дело  было,
конечно, не так. Когда он увидел поручика голым, он пошел  сказать  об  этом
Сашке, и Сашка спросил его "рази?". Потом они рассказали об  этом  горничной
девушке, и та завизжала от восторга. Выстрел был сделан через полчаса, самое
малое.
   Но поручик действительно был гол и мертв.
   Он лежал голый на полу, и квартальный запрещал его трогать.
   - Для суда, - говорил он, - чтоб все было в порядке и все обстоятельства.
   Грибоедову квартальный поклонился, но  не  встал.  Он  допрашивал  теперь
Сашку. Сашка врал с таким азартом, что Грибоедову захотелось его хлопнуть по
лбу.
   - Покойные поручики, - говорил спокойно Сашка, - были  образованные.  Они
прибыли  с  Индийского  Китаю  с  письмом  от  ихнего  императора  к  нашему
императору. Они были вроде как русский губернатор в Китае, и там у них вышла
неприятность с деньгами. Человек они самый секретный и важный и при деньгах,
денег при них было много. Каждый раз, как придут в гости к барину, так,  как
уйдут, так, бывало, давали полтину, а раз оставили два целковых.
   - Что ты врешь, каналья, - сказал ему изумленный Грибоедов.
   Квартальный важно поглядел на него. Но Грибоедов притронулся к его  плечу
и позвал в свой нумер.
   Пробыли они там минуты с две.
   Выйдя, квартальный сразу  прогнал  из  нумера  и  из  коридора  горничных
девушек, которые, стыдясь и прикрывая глаза передниками, жадно  смотрели  на
мертвеца, велел поставить выломанную дверь на  завесы  и  показал  нумерному
кулак.
   - Если кто из вас слово скажет, - сказал он, сам испуганный, - в Сибирь.
   И побежал, придерживая саблю, куда-то.
   Через четверть часа прибыла глухая каретка, поручика  завернули  в  белые
простыни и увезли.
   Квартальный снова показал кулак нумерному и  дернул  головой  Сашке,  как
загнанный конь.
   Когда Грибоедов сел, не раздеваясь, в кресла,  Сашка  подал  ему  измятый
конверт, раздул ноздри, поднял брови и сразу их опустил.
   - От них-с.
   - От кого?
   - От покойников-с.
   Грибоедов прочел лоскут:
 
   "Уезжайте сами в деревню. Черт с вами со всеми.
   Рядовой Вишняков".
 
   31
 
   Нас цепь угрюмых должностей
   Опутывает неразрывно.
   Грибоедов
 
   Человек сидит, попивает вино или чай, и это удача. И вот  та  же  мебель,
вино и чай, и это неудача.
   Когда Грибоедов ушел от Родофиникина в памятный день,  когда  он  ехал  к
генералам обедать, он мало думал о том, что делает теперь старый чиновник.
   А Родофиникин сразу после ухода Грибоедова тяжело вздохнул  и  высвистнул
носом воздух. Он был важен и озабочен.
   Капиталы, лежащие без движения,  рассыпанные  по  хлопотливым  закладным,
кровные, греческие, можно теперь, на Кавказе, соединить  в  один  кулак.  Он
сжал кулак.
   Об этом Грибоедов не мог знать.
   Если бы старик сделал этот жест при Грибоедове, тот,  может  быть,  и  не
стал бы говорить про плантации Кастелласа, не назвал бы этого имени. Но жест
случился уже после ухода Грибоедова.
   Потом старик сощурил глаз: он думал, кому быть директором, и  решил,  что
будет сам добиваться этого места.
   Так добрался он до Грибоедова. Чего, в сущности, добивался этот человек?
   Ясно чего: директорской власти.
   Добравшись до Грибоедова, Родофиникин  начал  пересчитывать  по  пальцам.
Дипломатические сношения с соседними державами. Построение крепостей.  Право
объявлять войну и передвигать войска...
   После этого Родофиникин подскочил в креслах: какой же это директор,  черт
возьми, ведь это не директор, а диктатор! Диктатор! Вице-король!
   Король!
   Тогда-то он и  осмотрелся  кругом,  тогда-то  он  и  встал  из  кресел  и
уставился на  чернильницу,  изображавшую  голую  грацию,  -  потому  что  на
законном  основании  коллежский  советник  представил  бумагу,   в   которой
истребовал королевскую власть.
   Но как условий письменных не было, то Родофиникин успокоился.
   Он спрятал в стол сверток и запер его на ключ, словно бы это  был  список
заговорщиков, в котором было и его имя.
   Потом он потер  лоб  и  позвал  своего  секретаря,  старого  и  вострого.
Секретарю он строго сказал, чтобы тот немедля отправлялся в Тифлис  и  навел
сторонние справки. Некто Кастеллас владеет там шелковыми плантациями и хочет
их продать. Тут же он пообещал секретарю представить его к награждению.
   И вскоре сунулся к нему  в  дверь  англичанин,  доктор  Макниль,  который
пришел с  визитом  и  за  бесценок  предложил  акции  некоторых  ост-индских
заведений, и он эти акции купил. В разговоре было упомянуто,  между  прочим,
имя поручика Вишнякова и говорено об ост-индских интересах вообще.
   Потом он поехал к Нессельроду.
   Так как старший руководитель был к вечеру рассеян, старик сказал ему, что
следовало бы скорее отправить  в  Персию  Грибоедова  и  что  нужно  жестоко
распечь одного  поручика,  агента,  совершенно  разоблаченного  англичанами,
который может вконец испортить отношения с Лондоном.
   Нессельрод согласился вообще, но сказал, что, кажется, с Грибоедовым  еще
не сговорились. У Грибоедова, кажется  руководителю,  были  какие-то  другие
планы.
   Грек же отвечал, что вот  именно  и  нужно  сговориться,  что  это  дело,
пожалуй,  неотложное,  а  что   планы,   насколько   он   понимает,   сейчас
маловозможны, беспокойны, да и сам Грибоедов едва ли не  беспокойный,  может
быть даже сомнительный человек.
   И старший руководитель не спорил.
   Вишнякова он распек, пообещал ему  добиться  разжалования  в  рядовые,  а
Грибоедова познакомил с Мальцевым, мать которого, старая красавица,  была  в
дружбе с его женой и просила о сыне.
   Вообще же говоря, у него была куча дел.
   Грибоедов многого из этого не знал, но не  все  ли  равно,  дела  это  не
меняло.
 
   32
 
   И вот он развернул малые и большие, уже истрепавшиеся листки. Это был  не
проект и не инструкция, а трагедия.
   Листки  он  исписывал  персидскими  ночами,  во   время   переговоров   с
Аббасом-Мирзой. Тогда под жидким  небом,  в  виду  пустыни,  войск,  в  виду
цветных окон, русские слова ложились в ряд, как иноземные, и ни одного слова
не было лишнего. Это младенческая, ему одному известная радость  давала  ему
по утрам силу мышц  и  вежливость  разговора.  Он  был  автор,  временный  и
случайный человек  для  цифр  и  городов,  записывавшихся  в  Туркменчайский
трактат. Он был всегда гибок и изворотлив  в  разговорах  и  предположениях,
потому что всерьез этого ничего  не  брал,  а  просто  играл  в  торговую  и
географическую игру, совсем непохожую на авторство.  Это  давало  ему  тогда
превосходство.
   Стоило ему полюбить по-настоящему игру  в  географические  карты,  и  все
завертелось, изменилось. Угрюмая должность, им  самим  придуманная,  опутала
его неразрывно. Тело теряло свежесть мышц, и многое стало непонятным.
   Нессельрод и Родофиникин, сами  того  не  зная,  возвращали  ему  свободу
движений.
   Но разворачивал листки он с некоторой боязнью, он многое забыл  из  того,
что  написал.  Он  читал  свои  строчки,  вспоминал,  когда  это  писал,   и
обстоятельства оказались далекими.
   Фаддей прервал его работу.
   Увидя Грибоедова за листками, Фаддей от почтения заложил руки за спину.
   - Комедия? - кивнул он опасливо. - Новая?
   - Трагедия, - ответил Грибоедов, - новая.
   - Трагедия! - воскликнул Фаддей. -  Каково!  Что  же  ты  раньше  мне  не
говорил? Трагедия! Легко сказать.
   Он был почти испуган.
   - Надобно читать ее, Александр. Трагедия! Да все ждут трагедии.
   - Кто это ждет? От кого?
   - И театры ждут, и все. Ни одной ведь трагедии сейчас нет. От тебя ждут.
   Тут Грибоедов тоже несколько испугался. Он подвинулся в креслах.
   Как так ждут? Почему от меня ждут трагедии?
   - Не трагедии в особенности, но вообще ждут.  Пристают  ко  мне:  что  ты
написал нового? Все интересуются.
   - Кто пристает? И что же ты отвечал?
   - Я, признаться, сказал, что ты много нового написал. Я,  правду  говоря,
это  заранее  предчувствовал.  Пушкин  спрашивал,  потом...  ба!  да  Крылов
спрашивал.
   Грибоедов поморщился.
   - Эк, куда ты, братец, все спешишь.  Много  нового,  а  у  меня  брульоны
только.
   - И отлично, - сказал Фаддей с вдохновением.  -  И  отлично.  Брульоны  -
нынче все. Все интересуются. Я устрою твое  чтение.  Где  хочешь?  Хочешь  у
меня?
   - Нет, пожалуй, - сказал Грибоедов, и Фаддей обиделся.
   - Как хочешь. Можно не у меня... Можно у Греча, у Свиньина, -  сказал  он
хмуро.
   - Так, пожалуй, у Греча, - сказал, как бы уступая, Грибоедов, - и  только
не чтение, а так, обед.
   - Разумеется же, обед, - сказал вконец обидевшийся Фаддей.  -  Что  ж,  я
разве не понимаю, что обед должен быть. Я сам и вино закуплю, не то  Греч  с
Гречихой век не справятся.
   - Или знаешь что, -  посмотрел  на  него  Грибоедов,  -  устрой  у  себя,
пожалуй. Только не зови без разбора. Пушкина пригласи.
   Фаддей улыбнулся. Малиновая лысина засияла.
   - Мне все равно, - развел он руками, -  как  хочешь.  Я  Крылова  позову,
Пушкина. Все равно. Как тебе лучше.
   И с новой целью существования Фаддей устремился из нумеров, озабоченный и
уже забыв про обиду.
 
   33
 
   Мертвое лицо поручика Вишнякова вразумило его довольно.  Скакать  -  чтоб
потом наплевать на эполеты, уже оплеванные другими? Сила его всегда  была  в
том, что он забывал и умел выбирать. В этом была его сила, потому  что  люди
мелкие идут одной дорогой и любят прошибать лбом стену.
   Он больше не думал о проекте. Люди кругом засиделись, он невольно смотрел
на  них  свысока,  как  человек,  много  путешествовавший  и  поэтому  много
забывавший. Им же нечего было забывать.
   Итак, первое, с чего он начал: он присмотрелся к нумерам, и  они  ему  не
понравились.
   Если зажечь свечи, комнаты нарядны, но по утрам имеют постылый вид,  и  в
них много пыли.
   И притом дороги сверх всякой меры. Этак можно и разориться.
   Он послал Сашку справиться о квартирах  и  назавтра  же  переехал  в  дом
Косиковского, на Невском проспекте. Квартира была  в  верхнем  этаже,  самая
простая и почти скудная. Единственная роскошь в ней был  рояль,  уступленный
ему старым хозяином, но действительно прекрасный, с двойной репетицией.
 
   34
 
   Он хорошо помнил литературные битвы.
   Но теперь не из чего  было  биться,  теперь  больше  обедали.  За  обедом
составлялись  литературные  предприятия,  которые  по   большей   части   не
осуществлялись. Сходились бывшие враги,  непримиримые  по  мнениям,  -  ныне
литературная вражда была не то что забыта, а оставлена на время. Было  время
литер