инку из рамочки.
   С утра он и засел,  и  перерисовал  карандашный  портретик  акварелью  на
кость, довольно порядочно. Вделал в рамочку, принес на репетицию.
   Тут его встретил приятель его,  Григорьев  2-й,  Петр  Иваныч,  выжига  и
пьяница, но добрый малый.
   - Что у тебя? - спросил он.
   - Да ничего, портретик, - ответил Петя небрежно.
   - А ну-ка покажи, - сказал Григорьев 2-й.
   Взглянув на портретик, он долго смотрел на Петю, так что Пете даже  стало
неприятно.
   - Ты мужик добрый, - сказал Григорьев 2-й, - а глуп, - и Петя удивился.
   Тогда Григорьев 2-й сказал:
   - Глуп. Потому что, если поднести,  он  за  эту  штуку  червонцев  десять
прислать может. Они ж ни на волос художества не понимают.
   - Нет, - сказал Петя, отчасти обидевшись, - не стоит, чего там.
   - Ну, если ты сам не хочешь, - сказал Григорьев 2-й, - так я, так и быть,
пособлю. Я подам Сухтелену в театре, а он его и покажет принцу.
   Он взял у Пети из рук портретик, так что тот  даже  испугался  несколько,
как бы не присвоил Григорьев 2-й портрета. Но Григорьев хоть и  был  выжига,
но добрый малый. Он так и  устроил.  Подошел  к  Сухтелену,  когда  тот  пил
шербет, и вручил портретик. Тут же Сухтелен отдал  принцу,  и  все  персияне
стали изумляться. Григорьев 2-й сразу же побежал за кулисы.
   - Ну, - сказал он, - сделано дело. Только, чур, уговор дороже денег:  как
пришлет тебе принц червонцы,  половина  тебе  за  работу,  половина  мне  за
хлопоты.
   Петя  пожалел,  что  сам  не  отдал.  Заметив  это,  Григорьев  2-й   его
приободрил:
   - Тут ведь, голова, работа ни при чем. Если б работа у тебя осталась, так
что бы ты с нею стал делать? На  стенку  бы  разве  повесил.  Да  и  работа,
знаешь, не говоря худого слова...
   Петя из гордости, чтоб не ронять себя, не возразил.
   Два дня прошли, и Григорьев 2-й пришел к Пете:
   - Ну что, брат, ничего еще не прислали?
   - Нет, - ответил неохотно Петя.
   Григорьев 2-й озаботился:
   - Работа, главное, не годится. Сухтелен слово скажет и все напортит...
   Регулярно, как служащий, стал приходить после этого Григорьев 2-й  каждые
два дня.
   - Ну что? Все еще нет?
   - Ннет...
   - Да ты получил, наверное, брат, ты все шутки шутишь.  Не  поверил  бы  с
твоей стороны.
   - Честное слово, - говорил Петя.
   - Работа плохая, - убивался Григорьев, - так и не пришлют ничего.
   И Петя обижался.
   Но работа была вовсе не такая плохая.
   Дело в том, что принц Хозрев-Мирза заболел.
   Заболел он не опасно, болезнь его считалась даже смешной между молодежью.
   Не все женщины были светские. Были еще девицы Безкжины, девица  Фауцен  и
другие.
   Его на следующий день после "Кавказского пленника"  посетил  вице-канцлер
Нессельрод, сидел очень долго, и к концу визита принц почувствовал жжение.
   Пятьдесят пиявок в продолжение трех  дней,  Меркурий,  шпанская  мушка  и
другие лекарства не принесли ему облегчения.
   Тогда стал его лечить лейб-медик Арендт, опытный в этом деле врач, - и  в
неделю исчезло все, как рукой сняло.
   Как только это совершилось, - принц послал подарок в дирекцию  театра  на
Петино имя.
   Григорьев об этом пронюхал и тотчас побежал к Пете.
   Он имел вид не столько радостный, сколько смущенный, и щипал  волоски  на
большой бородавке, которая была у него на подбородке.
   - Пришел подарок-то, - сказал он Пете.
   - Ну?
   - Вот тебе и ну. Табакерка.
   - Золотая? - спросил Петя живо.
   - Ну и  что  ж,  что  золотая?  -  ответил  злобно  Григорьев  2-й.  -  А
делиться-то как? Кому дно, кому крышка? Продать ее нужно.
   Тут Петя приосанился.
   - Нет, - сказал он, - не хотелось бы. Я сберегу ее на память.
   - А уговор? - окрысился Григорьев 2-й.
   - Мы пойдем к золотых дел мастеру, - благородно, но твердо сказал Петя, -
он оценит ее, и я тебе половину выплачу.
   Тотчас и пошли в  театр,  получили  табакерку  и  отправились  в  Большую
Морскую.
   - Сюда? - спросил небрежно Петя и указал на знакомую ювелирную лавку.
   - АН нет, не сюда, - ответил с торжеством Григорьев 2-й,  -  этот  мастер
тебе, брат, десять рублей скажет за табакерку. Ты с ним, брат, знаком.
   Петя несколько огорчился.
   - Куда хочешь в таком случае веди. Слагаю с себя всякую ответственность.
   Немец-мастер взвесил табакерку.
   - Двести тридцать рублей ассигнациями, - сказал он равнодушно.
   - Эк какой, - сказал Григорьев 2-й, - мы ж не продавать ее, понимаешь  ли
ты, несем, мы ее сами купить хотим. Давай уж настоящую цену.
   - Двести тридцать, - сказал равнодушно немец.
   - Ин все триста стоит, - сказал Григорьев 2-й, -  видно,  что  ты,  брат,
нечестный мастер.
   Во второй лавке русский мастер дал двести.
   - Подкупил ты их, что ли, - говорил озабоченно Григорьев 2-й.
   В третьей лавке еврей-мастер дал сто восемьдесят.
   - Ты, брат, Христа за тридцать  Серебреников  продал,  я  тебя  знаю,  ты
мошенник, - сказал ему Григорьев 2-й.
   Четвертый и пятый дали по сто шестьдесят и сто семьдесят.
   - Подкупил, - говорил Григорьев 2-й, - не ожидал, брат, подкупил. И когда
успел?
   Петя остановился.
   - Вот что, - сказал он с достоинством, - я этот портрет  делал  более  из
любви к художеству и чувства патриотического. Зайдем в эту  лавку,  и  полно
тебе алтынничать. Что он скажет, тому и быть. Не желаешь - воля твоя. Я б  и
сам, собственно, мог поднести портрет.
   Григорьев махнул рукой.
   - Мог, да не поднес.
   Мастер-немец посмотрел работу, взвесил аккуратно и дал сто шестьдесят.
   - Разбой,  -  сказал  Григорьев  2-й  и  побледнел,  -  ей-богу,  разбой.
Хлопотал, бегал, и нате, получай на  здоровье  восемь  гривен  ассигнациями.
Профарфорил я! Ты хоть сам. Петр Андреевич, надбавь. Чего там! Ведь если  бы
не я, ведь дрянь же портретик.
   Петя побагровел.
   -  Извольте  получить  на  будущей  неделе  свои  восемьдесят  рублей   и
прекратить немедля профанировать.
 
   ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
 
   1
 
   Разве знает Хозрев, что российский успех не  пойдет  ему  впрок,  что  он
слишком вскружит ему голову и  что  через  пять  лет,  во  время  борьбы  за
престол, ему выколют глаза и он проживет жизнь свою слепым?
   И  знают  ли  почетные  караулы,  расставленные  у  Тифлиса  для  отдания
последних почестей телу Грибоедова, медленно движущемуся к Тифлису, знают ли
они, кого они встречают?
 
   2
 
   Ночью были посланы люди к  дому  российского  посольства,  которое  зияло
дырами.
   В руках у них были фонари и заступы.
   Начальствовал ими Хосров-хан, шахский евнух.
   Русское правительство требовало выдачи тела Вазир-Мухтара.
   Хосров-хан велел копать ров.  Вскоре  обнаружились  черные,  полусгнившие
тела и части тел. Их выбрасывали на поверхность рва,  и  они  лежали  рядом,
похожие друг на друга, как  будто  под  одним  нумером  изготовила  их  одна
фабрика. Только у одних не хватало  рук,  у  других  ног,  а  были  и  вовсе
безыменные, не имевшие названия предметы.
   Хосров-хан знал, как приступить к этому делу. Он не полагался на себя: он
слишком мало видел Вазир-Мухтара, чтобы узнать его. Поэтому он  прихватил  с
собою  несколько  знакомых  армян-купцов,  которые  утверждали,  что  узнают
Вазир-Мухтара. Они часто видели его в Тифлисе.
   Когда они говорили так, то воображали человека среднего роста, желтоватое
лицо, синевыбритое, вытянутые вперед губы музыканта, глаза в очках.
   Но  когда  Хосров-хан  и  купцы  наклонились  над  не  имевшими  названия
предметами, когда фонарь осветил их цвет  и  состояние,  они  отшатнулись  и
поняли: ничего не узнать.
   Хосров-хан растерялся.
   Он велел рыть дальше, перейти на улицу и вскопать канаву.
   Предметы прибывали. В канаве нашли наконец руку не совсем обычную.  Когда
фонарь наклонился над нею, она ударила в него светящейся точкой.  Хосров-хан
вгляделся и увидел бриллиантовый перстень. Он велел отложить руку в сторону.
   - Аветис Кузинян, - сказал он старому купцу, - узнай теперь,  пожалуйста,
Вазир-Мухтара.
   Старый купец взял еще раз фонарь и снова обошел мертвецов. Вместе  с  ним
ходили и другие купцы.
   - Невозможно узнать, - сказал один из них наконец, и все остановились.
   - Что же нам делать? - спросил Хосров-хан и сильно побледнел.
   Аветис Кузинян все еще ходил с фонарем и всматривался. Потом он подошел к
Хосров-хану. Он был старый купец из Тифлиса, знавший, что такое товар и  как
его продают.
   - Тебе поручил шах отыскать Грибоеда? - спросил он евнуха по-армянски.
   И в первый раз прозвучало имя: Грибоед.
   - Так, значит, - продолжал старый Аветис Кузинян, - дело не в человеке, а
дело в имени.
   Хосров-хан еще не понимал.
   - Не все ли равно, - сказал тогда старик, - не все ли  равно,  кто  будет
лежать здесь и кто там? Там должно лежать его имя, и ты возьми здесь то, что
более всего подходит к этому имени. Этот  однорукий,  -  он  указал  куда-то
пальцем, - лучше всего сохранился, и его меньше всего били. Цвета его  волос
разобрать нельзя. Возьми его и прибавь руку  с  перстнем,  и  тогда  у  тебя
получится Грибоед.
   Однорукого взяли, руку приложили. Получился Грибоед.
   Грибоеда положили  в  простой  дощатый  ящик.  Его  отвезли  в  армянскую
церковь, там его отпели, и там  он  лежал  неделю.  Потом  взяли  тахтреван,
наполнили два мешка соломой и установили ящик между  двумя  мешками,  потому
что нельзя вьючить ни лошадь, ни осла, ни вола только мертвым.
   И тахтреван тронулся. Повез его старый Аветис Кузинян и несколько  других
армян.
   Вазир-Мухтар был ныне другой: граф Симонич, старый, подслеповатый генерал
на пенсионе, был извлечен из отставки и назначен Вазир-Мухтаром.
   Грибоедов снился по ночам людям. Нине он снился таким, каким сидел с  нею
на окошке ахвердовского дома.
   В  шлиссельбургском  каземате  снился  он  другу   молодости   Вильгельму
Кюхельбекеру, не знавшему о  его  смерти.  Они  ни  о  чем  не  говорили,  и
Грибоедов был весел.
   Катя вдруг задумалась в Петербурге, найдя его записку.
   Грибоед на арбе, между двумя мешками соломы, медленно и терпеливо ехал  к
Тифлису.
 
   3
 
   Волы величаво  поднимались  в  гору.  Позади,  на  высоком  берегу,  была
крепость Гергеры, голая, как гора. Впереди - мост, похожий на  флейту  Пана,
быстрая речка играла. Грибоед между двумя мешками приближался к мосту.
   Верховой в картузе и черной бурке только что  переехал  мост.  Он  быстро
спускался по отлогой дороге. Поравнявшись с тахтреваном, он кивнул  на  ходу
проезжающим и быстро спросил по-русски:
   - Откуда вы?
   Аветис Кузинян покивал ему головой и ответил неохотно:
   - Из Тегерана.
   - Что везете? - спросил человек, уже проезжая, и взглядом путешественника
посмотрел на мешки и ящик.
   - Грибоеда, - кивнул ему равнодушно Аветис.
   Лошадь быстро несла человека под гору и вдруг затанцевала,  остановилась.
Человек натянул поводья.
   Он всматривался в  тахтреван.  Волы  помахивали  хвостами,  и  виден  был
передний мешок и двое армян, сидевших сзади.
   Пушкин снял картуз.
   Смерти не было. Был простой дощатый гроб, который он  принял  за  ящик  с
плодами. Волы удалялись мерно и медленно.
   Он поехал, удерживая коня.
   Были ощутительны границы опаленной Грузии и свежей  Армении.  Становилось
прохладнее.
   Лиловые вымена впереди были холмами, дорога - пустой строкой черновика.
   Река хрипела позади.
   "Жизнь его была затемнена некоторыми облаками".
   Тучи сгущались, круглые, осязаемые.
   "Могучие обстоятельства. Оставил ли он записки?"
   Дождь начал накрапывать, и вдалеке  зарница  осветила  пунктиром  зеленые
пространства. Он обернулся. Волы были мухами  внизу.  Темнело.  Дорога  была
дурная, и конь устал.
   "Ему нечего более делать. Смерть  его  была  мгновенна  и  прекрасна.  Он
сделал свое: оставил "Горе от ума"".
   Конь брел, спотыкаясь. - Кляча, - сказал Пушкин, затянул ремни  у  бурки,
надел башлык на картуз. Дождь лил... "Мгновенна и прекрасна... Поручим  себя
провидению. Бурка не промокнет. Гроб каков! Ящик".
   Омраченные луга цвели. Плодородие вошло на Востоке в пословицу.
   Показались груды камней, похожие на саклю.
   Женщины в пестрых лохмотьях сидели на камне -  плоской  кровле  подземной
сакли. Мальчишка с детской шашкой в руке плясал на дожде.
   - Чаю, - сказал Пушкин, спешился и укрылся под каменный навес.
   Ему вынесли сыру и молока.
   Пушкин бросил деньги. Дождь внезапно, как начался,  так  и  кончился.  Он
поехал дальше и оглянулся.
   Мальчишка топтался в луже; женщины смотрели ему вслед...
   "Влияние роскоши и христианства могло бы их укротить,  -  подумал  он,  -
самовар и Евангелие были бы важными средствами".
   И вдруг вспомнил Грибоедова.
   Тонкой рукой прикоснулся к нему Грибоедов и сказал:
   - Я все знаю. Вы не знаете этих людей. Шах умрет, в дело пойдут ножи.
   И посмотрел на него.
   Он был добродушен. Он был озлоблен и добродушен.
   Он знал, хоть и ошибся. Но если он знал... - зачем...
   Зачем поехал он?
   Но власть... но судьба... но обновление...
   Холод прошел по его лицу.
   "Мы нелюбопытны... Человек необыкновенный...
   Может быть, Декарт, ничего не написавший? Или Наполеон без роты солдат?"
   "Что везете?" - вспомнил он.
   - "Грибоеда".
 
 
 
   ПРИМЕЧАНИЯ
 
   Впервые: Звезда, 1927, № 1, 2, 3, 4, 6, 11, 12; 1928, № 1, 2,  4,  5,  6.
Первое книжное издание - Л.: Прибой, 1929.
   Критика высказывает о романе мнения радикально противоположные.  Так,  А.
В. Луначарский назвал его "великолепным". М. В. Нечкина, доказывая  в  своем
фундаментальном исследовании "А.  С.  Грибоедов  и  декабристы",  что  автор
великой комедии, "изведавший царскую тюрьму... не  изменил  основным  идеям,
под  знаменем  которых  стояло  его   произведение",   говорит   "о   крайне
неправильной  концепции  в  романе  "Смерть  Вазир-Мухтара",  но  никак   не
аргументирует это свое утверждение.
   В последние годы весьма серьезно ведет спор  с  романом  Тынянова  С.  А.
Фомичев. Назвав роман "талантливым", исследователь видит "противоречие между
художественной  убедительностью  образа  и  его   вопиющим   несоответствием
реальному прототипу". (Фомичев С. А. Автор "Горе от ума" и читатели комедии.
- В кн.: А. С. Грибоедов. Творчество. Биография. Традиции. Л.: Наука,  1977,
с. 22).
   Расхождения  в  оценке  "Смерти  Вазир-Мухтара"  во  многом   связаны   с
определением жанровой специфики этого произведения. В ряде  случаев  "Смерть
Вазир-Мухтара"  вполне  обоснованно  называют   историческим   романом.   Но
несколько раз книга  была  названа  и  "романом-исследованием".  Подчеркивая
"познавательное  значение",  "познавательную  сущность"   лучших   советских
исторических романов, Т. Ю. Хмельницкая в статье  "Исследовательский  роман"
полагает, что у Тынянова это "ощущается особенно остро",  что  дает  критику
основание  определить  романы   писателя   как   "исследовательские"   (см.:
Хмельницкая Т. Голоса времени. М.; Л.: Наука, 1963, с. 42 и др.).
   Сходное мнение высказал и  Б.  М.  Эйхенбаум,  назвавший  книгу  Тынянова
"своего рода научным романом" (Эйхенбаум Б. О прозе. Л.: Худож. лит.,  1969,
с. 419).
   Однако   даже   цитируемые    авторы    проявляют    вполне    объяснимую
непоследовательность, невольно  опровергая  свои  же  определения.  Так,  Т.
Хмельницкая видит силу Тынянова-беллетриста в том, что "он  дает  нам  образ
эпохи   куда   шире   и   глубже,   чем   в   своих   очень    интересных...
историко-литературных исследованиях". Б. Эйхенбаум, по существу,  подвергает
сомнению свою же мысль о "научности" романа Тынянова,  заявляя,  что  судьба
Грибоедова  -  проблема,  "вряд  ли  разрешимая  научными   методами   из-за
отсутствия материала". Весь тон повествования в этом романе,  говорит  далее
Б. Эйхенбаум, не является "объективно-эпическим; здесь  внутренние  монологи
героя сопрягаются с лирически напряженными  авторскими  комментариями".  При
этом разные "несоизмеримые" вещи связаны отнюдь не логической, а поэтической
связью и  т.  д.  Поэтому  Эйхенбаум  в  итоге  склоняется  к  более  точной
формулировке:  роман  Тынянова  "содержит  все   возможности   для   научной
монографии о Грибоедове" (там же). Стало быть,  книга  не  является  научным
"исследованием",  а  важные  проблемы,  в  ней  поставленные,  анализируются
методами искусства, а не науки.
   Необходимо  отметить,  что  определение  "исследовательский  роман",  или
"научный роман", противоречит представлению  самого  Тынянова  о  жанре  его
художественных произведений.  В  них  я  выступаю  не  как  историк,  а  как
"беллетрист",  пишущий  на  исторические  темы,  -   так   Тынянов   говорил
неоднократно. Надо сказать, что определения  "роман-исследование",  "научный
роман" не выдерживают критики и, скорее всего, внутренне несостоятельны: как
бы ни сближать методы  науки  и  искусства,  -  границы  между  ними  всегда
сохраняются. В романе не только допустимы, но  даже  обязательны  домысел  и
вымысел, работа воображения, способствующая воплощению  "поэтической  мысли"
(определение Ф. М. Достоевского), то есть художественной концепции писателя.
Здесь многое может быть  недоговорено  в  расчете  на  мысль  и  воображение
читателя. Другое дело - исследование, подчиненное не поэтической, а научной,
логической мысли, опирающееся прежде всего и  главным  образом  на  реальные
факты, отличающиеся ясностью, четкостью, однозначностью выводов и обобщений.
   Не   до   конца   продуманное,   необоснованное    определение    "Смерти
Вазир-Мухтара" как "романа-исследования" дает иным авторам, изучающим  жизнь
и творчество Грибоедова, поводы для упреков Тынянова в том, что  одни  факты
он смещает во времени, другие "додумывает", освещая их по-своему, и  т.  д.,
то есть пользуется всеми правами романиста.
   Прав, с нашей точки зрения, А.  Лебедев,  считающий,  что  уже  в  первых
строках пролога к  "Смерти  Вазир-Мухтара"  начинается  "тыняновская  версия
Грибоедова".  Ввиду  того,  что  грибоедовские  бумаги  утрачены,   признает
цитируемый автор, в данном случае "нам остается лишь право на предположение"
(Лебедев А. Грибоедов. Факты и гипотезы. М., 1980, с.  47;  выделено  А.  Л.
Лебедевым). Тынянов воспользовался этим правом как художник,  и  критиковать
"Смерть Вазир-Мухтара", оценивать достоинства и  недостатки  книги  следует,
исходя  из  того  непреложного  факта,  что  перед  нами  роман,   то   есть
художественная версия, убедительность которой  не  для  всех  обязательна  в
равной мере.
   Как уже было сказано во вступительной статье, этот роман насыщен  и  даже
перенасыщен  скрытыми  ассоциациями   и   цитатами   из   писем,   мемуаров,
художественных произведений, побуждающими вдумчивого читателя к пониманию не
только прямого, но и подразумеваемого смысла  и  значения  слов,  сравнений,
описаний.
   Многие факты истолкованы здесь Тыняновым по-своему. Поэтому С. Фомичев  в
указанной выше статье предлагает сопровождать издание "Смерти Вазир-Мухтара"
такими комментариями, которые "позволили бы читателю отграничить тыняновский
образ духовно мертвого Вазир-Мухтара от живого Грибоедова" (указ,  соч.,  с.
27). Полагаем,  однако,  что  цель  примечаний  весьма  скромная:  облегчить
читателю понимание романа, указать на наиболее важные случаи  "своевольного"
истолкования  писателем  некоторых  фактов.  Задача   создания   иного,   не
"тыняновского" образа Грибоедова невыполнима в примечаниях. Она лежит не  на
исследователях  творчества  Тынянова,  а  на  тех  исследователях  жизни   и
творчества автора "Горя от ума", которые возьмут на себя  труд  создать  его
научную биографию.
   С. 7. Эпиграф к роману - из стихотворения Е.  А.  Баратынского  "Надпись"
(1826). В одной из рукописных копий оно имело подзаголовок "А. С. Г. ",  что
давало основание связывать "Надпись" с  портретом  Грибоедова.  В  настоящее
время это предположение считается сомнительным.
   ... Остзейская немота Бенкендорфа... - Бенкендорф Александр Христофорович
(1783-1844); с 1