свинская  душа.
Душа Фаддей!
   Человек в черном чекмене вдруг вытащил  трубку  изо  рта,  зашевелился  и
плюнул. Лицо его покраснело.
   - Собака не мама, - сказал он и напружился. - Нельзя говорить:  собака  -
мама.
   Сашка поднял наконец свои ясные очи.
   - Что собака не может  быть,  как  говорится,  маменькой,  -  сказал  он,
напирая на "маменьку", - это еще малое дело.  Очень  просто,  что  в  раннем
возрасте можно и  собаку  поцеловать.  А  что  если  одному  про  вертел  не
нравится...
   Нет, Сашкину антикритику надобно послать  Фаддею  и  напечатать  в  "Сыне
отечества".
   -... а другому там про собаку или даже маменьку, так можно и  вовсе  даже
эту поему не читать.
   Ara, обиделся все же.
   И наступила тишина.
   - "Мне хотелось любить людей, - читал Сашка, - особенно женщин, но  я  не
мог питать к ним другого чувства, кроме боязни".
   - И это очень даже часто случается, - холодно сказал вдруг  Сашка,  -  не
только  что  ребенок,  а  иногда  и  пожилой  мужчина  не   довольно   умеют
разговаривать с барышнями.
   Но ведь он талантлив,  черт  возьми,  ведь  он  критик  прирожденный!  Он
Сеньковского читал. Сашка - модный критик.
   Грибоедов, осторожно ступая длинными туфлями, прокрался  в  свою  большую
белую комнату, напоминавшую присутственные места, и позвонил.
   Сашка явился недовольный.
   - Александр, - сказал томно Грибоедов, - Александр Дмитриевич, не  угодно
ли вам начистить к завтрему мой мундир?
   И так как Сашка молчал, Грибоедов продолжал:
   - Я  бы  вас  и  не  подумал,  Александр  Дмитриевич,  тревожить,  но,  к
прискорбию,  будет  большой  парад,  и,  согласитесь,  неудобно  щеголять  в
мундире, по которому вы ни  разу  еще  не  изволили  пройтиться  щеткой.  Вы
согласны?
   Он качался в креслах.
   - Согласен, - сказал Сашка равнодушно.
   - Спасибо.  Скажите,  пожалуйста,  Александр  Дмитриевич,  -  покачивался
Грибоедов, - сегодня были у вас гости?
   - Сидят, - сказал Сашка.
   - Кто же, Александр Дмитриевич, у вас в гостях?
   - Цари.
   Кресла остановились. Грибоедов серьезно смотрел на Сашку.
   - Как цари? - произнес он медленно.
   - Да-с, - спокойно ответил Сашка, - царевнины сыновья, царевичи.
   - Какие царевичи? - спросил, оторопев наконец, Грибоедов. - Что ты врешь!
   - Царевичи нам приходятся соседи, - ответил отрывисто  Сашка,  -  царевны
Софьи кумовья или, может, крестные. Кучер Иван,  или,  как  здесь  говорится
бичо, вроде как конюх...
   - Ну и что же конюх?
   - Ихний знакомый.
   - Как кучер Иван? Тот, который нас по городу вез?
   - Нет, он наши чемоданы привез, то другой, Амлих, нас по городу вез.
   - Но откуда ж он?
   - Амлих?
   - Да почем я знаю, как его зовут? Ты ж сказал Иван.
   - Нас по городу Амлих вез, а  не  Иван.  Иван  состоит  при  лошадях,  он
называется багажный.
   - Ну багажный, багажный... Кто же этот багажный?
   - Кучер Иван является майорский сын, а Амлих является...
   - Что ты, смеешься, каналья?
   - Смеху моего здесь нет. Вчера Иван принимали даже депутацию.
   - Де-пу-та-цию?
   - Он ихних крепостных мужиков. Конечно, грузинских. Пришли довольно бедно
одетые, если можно сказать, рваные, и говорят, что им есть нечего.  Обедняли
здесь очень.
   Грибоедов сидел как потерянный.
   - Убирайся, - вдруг замахал он руками на Сашку и только вдогонку крикнул:
- Ты ж книжку из чемодана моего стащил, так что ж, эти цари  твои  по-русски
понимают? Черт!
   Сашка усмехнулся не без самодовольства.
   - Один понимает, но понятие у него, конечно, другое.
   Грибоедов уже не поминал про мундир. Он зашагал по комнате.
   Сашка был враль непостижимый, роскошный и фантастический.  Он  врал  даже
тогда, когда, казалось, и соврать было  трудно.  У  него  было  воображение.
Однажды он сказал как-то сквозь зубы Грибоедову, что время придет и тогда он
докажет еще, кто он такой.
   - А ты как полагаешь, кто ты такой ? - спросил его тогда Грибоедов.
   - Да уж такой, - уклонился Сашка. И вдруг сказал: - Из графов. Графов мне
фамилия. Потом уж только Грибовым звать стали.
   И Грибоедов долго тогда смеялся, а  потом  как-то  раз  задумался.  Самая
Сашкина фамилия: Грибов, до странности похожая на его собственную, и то, что
его тоже звали Александром, поразило его. Ведь и Трубецкой  своего  сына  от
какой-то шведки назвал когда-то: Бецкий, и Румянцев назвал приблудного сына:
Мянцев. Это было в обычае. Может, и папенька ему последовал.
   Так и теперь. Сашка, разумеется, врал, и врал безбожно. И  про  депутацию
от каких-то мужиков, и, вероятно, про кучера  Ивана,  да  уж  заодно  и  про
"царей". "Кумовья". И все-таки  Грибоедов  оторопелый  зашагал  по  комнате.
"Обедняли здесь очень". Поди разберись. Роман  Фаддея,  Сашка,  кучер  Иван,
депутация, цари. Шахразада, "Тысяча и одна ночь". Каков, однако же,  Кавказ!
И как быстро идет это нисхождение аристокрации туземной!
 
   11
 
   В самом деле, что же такое Кавказ?
   Елисавет Петровна сидела таким образом:
 
   Сидит и ноги простирает
   На степь, где хинов отделяет
   Пространная стена от нас.
   Веселый взор свой обращает
   И вкруг довольства исчисляет,
   Возлегши локтем на Кавказ.
 
   Так описал ее Ломоносов.
   В  такой  неудобной  позе  сидела  Елисавет  Петровна.  Трудно  было  ей,
простирая ноги на степь и возлегши  локтем  на  Кавказ,  еще  обращать  свой
веселый взор и при этом вести исчисления довольства.  В  особенности  трудно
было вести исчисления потому, что хотя Дербент, врата  Каспия,  и  был  взят
Петром в 1722 году, но потом его отняла Персия, а  у  лиц  женского  пола  и
младенцев, сменивших Петра, были другие заботы.
   Персия была в музыкальном смысле клавиша, а Кавказ - струна. Как  ударяла
клавиша, так и отдавалась струна. И Дербент отпал, и локти Елисавет Петровна
убрала с Кавказа. Исчислять довольства на Кавказе она просто не могла.
   При Екатерине испытал это довольство адмирал Марко Войнович. Ага-Мохамед,
шах персидский, вежливо пригласил его на  праздник  и  посадил  в  оковы  за
исчисление довольства на южном берегу Каспия. В 1769 году Екатерина  просила
Коллегию иностранных дел прислать ей карту Кавказа поисправнее,  потому  что
непонятно, где стоит город Тифлис: на одних картах  -  на  Черном  море,  на
других - на Каспийском, а на третьих - и вовсе среди  земли.  Она  играла  в
лапки с евнухом, то он ее  бил  по  рукам,  то  она  пыталась,  увернувшись,
ударить его. А между их локтями лежал Кавказ.
   Потом военною рукою безногого графа Зубова был  покорен  Дербент  в  1796
году. И Зубова прозвали на Кавказе: Кизил-Аяг, Золотая Нога.
   Тотчас же Державин дал в описании  Кавказа  довольно  верное  изображение
альпийской страны:
 
   Как серны, вниз склонив рога,
   Зрят в мгле спокойно под собою
   Рожденье молний и громов.
 
   И особенно удалась льдяному старцу картина альпийских льдов:
 
   Там солнечны лучи, средь льдов.
   Средь вод играя, отражаясь,
   Великолепный кажут вид.
 
   Павел двинул два  полка  на  Тифлис  и  в  1801  году  объявил  Грузию  -
Карталинию с Кахетией - присоединенной.
   Хоть Дербент был взят, но Глазенапу пришлось его опять брать в 1806 году.
   К Имеретин, Мингрелии и Гурии - с запада была  расположена  Блистательная
Порта.
   Пашалыки Ахалцыхский и Карсский были собственность оттоманов.
   Ханства Эриванское, Нахичеванское и Хойское лежали с юга рядом с Персией.
А потом шли подозрительные султаниаты и ханства, не  то  персидские,  не  то
турецкие, не то ничьи.
   У Александра Павловича было  трудное  занятие:  он  соблюдал  европейское
равновесие. Жонглировать Францией, стоя на плечах  Австрии,  да  еще  ходить
одновременно с ними по канату было ремеслом трудным и  неблагодарным.  Ни  о
каком Кавказе, ни о каких персидских происках Александр и слушать не  хотел,
он был директор и главный жонглер Европы и  непременно  на  азиатских  делах
уронил бы Францию, а его уронила бы Австрия. От Ермолова он отмахивался, как
от наездника, не вовремя выехавшего на арену.
   Кто там жил на Кавказе? Кто обитал?
   Жуковский попробовал было набросать краткий список и утверждал, что там
 
   Гнездятся и балкар, и бах,
   И абазех, и камукинец,
   И карбулак, и абазинец,
   И чечереец, и шапсуг,
 
что они, как серны, скачут по скалам, а дома курят трубки. 
   Иноземная, барабанная музыка  имен  была  превосходна  и  слишком  щедра,
потому что камукинцев и чечерейцев - таких племен на Кавказе не  было.  Были
еще кумикинцы, а чечерейцев и вовсе не бывало. Гнездиться они,  стало  быть,
не могли. Персидские повести входили в моду.
   Платон Ободовский в 1825 году в повести "Орсан и Лейла" дал  трогательную
картину из жизни Арарата и шаха персидского:
 
   Как дуб, дряхлеющий в корнях,
   На теме сохнет Арарата,
   Сох одинокий падишах
   На троне, вылитом из злата.
 
   Что падишах сох на троне, вылитом из злата, в этом, может быть, даже была
доля правды, но что на высоте семнадцати  тысяч  футов  сох  дуб,  это  было
сомнительно. Не мог туда попасть дуб. Впрочем,  ханство  Эриванское  еще  не
было завоевано.
   Теперь  настало  время  для  ханства  Эриванского.  Ханы  стали  русскими
генералами и генерал-майорами, но  в  официальных  донесениях  их  называли:
"Эриванское ханье". Каждый из них ждал, когда уж новое отечество  споткнется
не на Персии, так на Турции.
   Дело было за пашалыками Ахалцыхским и Карcским.  Чем  оно  решится,  было
неизвестно. Паскевич, убоявшийся злого глаза Елизы, действовал теперь там.
   Война же на Кавказе  шла  все  время,  не  то  с  камукинцами,  не  то  с
чечерейцами. И если не Котляревский, так кто-нибудь другой "губил,  ничтожил
племена", по восторженному выражению Пушкина.
   Никто, собственно, и не задавался вопросом, как это так и чего ради  идет
она, эта постоянная война? Каждый раз по донесениям явствовало: имеем  успех
и приводим к покорности такие-то племена, не то камукинцев, не то  опять  же
чечерейцев.
   А война тянулась, и опять воевали - может быть,  даже  те  же  чечерейцы.
Нессельрод же все вообще племена на Кавказе называл: les cachetiens (1), так
как помнил кисловатый вкус кахетинского.
   Что  делать,  если  весь  Кавказ  вдруг  будет   завоеван,   плохо   себе
представляли и Николай, и Чернышев, и Волконский. Они знали:
   Персия победила бы, Кавказ восстал бы.
   Турция победит, Кавказ непременно восстанет.
   Но что такое Кавказ?
 
   12
 
   Странное  чтение,  непонятное  никому,  кроме  географов  и  детей.  Если
кто-нибудь войдет в комнату, он услышит, как  прилежный  человек  с  мягкими
усами заклинает:
   - Дарачичагские рудники в  Армении,  в  Дарачичагском  Магале,  в  десяти
верстах от деревни Баш-Абарана, в пятидесяти восьми от Эривани.
   - Породы: гранит, афанит темно-зеленый, змеевик серый, обсидиан черный  с
красным...
   И другой человек, в очках, повторяет, кивая:
   - Обсидиан... Рудники в сторону.
   - Сады речбарские в провинции Шехинской. Речбары  бежали,  и  коконы  без
шелковой пряжи.
   - Хлопчатая бумага в области Санжинской,  в  весьма  малом  количестве...
Можно было бы изготовить изюм, если бы знали французский способ...
   Табачный дым виснет хлопчатой бумагой в воздухе.
   - В Ширванской области  юз-баши  злоупотребляют:  собрано  четыре  тысячи
восемьсот двадцать пудов  шелку,  ---------------------------------------(1)
Кахетинцы (фр.). в пользу казны должно бы четыреста шестьдесят, получено сто
двадцать. Генерал Сипягин лично...
   - Тем лучше. В сторону Сипягина. Цифры внести надобно в доклад.
   - Кахетинское индиго...
   - Эриванская кошениль дикой породы...
   - Кофейное дерево тек, в воде не гниющее,  дало  бы  возможность  строить
корабли лучше европейских...
   Что такое Кавказ?
   Шафран, кошениль, марена были слова. Но  слова  охлопьями  уже  лежали  в
пустой комнате, лежали тюками, и ноги вязли  в  каких-то  ошметках:  марены?
шелковичных червей? Полуголая дворцовая комната, ни русская, ни  грузинская,
становилась негоциантской конторою.
   - А смотреть на область Закавказскую как на  такую  колонию,  которая  бы
только грубые материалы доставляла для России, - не смогут.
   - Почему? - спрашивает он, торжествуя.
   - Потому что пути не устроены, - отвечает он и хитрит, -  и  еще  потому,
что фабрик таких в России нету.
   Тот, другой, покручивая польские усы, задает  ему  тогда  вопрос,  вопрос
тихий и настороженный:
   - А при учреждении мануфактур на  Кавказе,  если  все  здесь  разбогатеют
чрезмерно, не может ли ослабнуть взаимная связь с Россией?
   И это вопрос не пустой. Губернатор Завилейский, которого Грибоедов выбрал
в наперсники, говорлив в обществе, ласкателен, со всеми женщинами ласков  до
крайности. Но иногда он устает, и тогда становится  видно,  что  человек  он
осторожный и не такой уж ласковый, что он человек чужой,  польский  человек.
И, может быть, оттого так до крайности ласков, что более всего занят собою и
своими мыслями. Он знает наизусть Мицкевича. Он точен, он  столько  сведений
со всех сторон извлек для проекта, безо  всякого  шума.  И  этот  вопрос  он
второй уже раз задает Грибоедову. О каком ослаблении связей хлопочет  он?  О
Кавказе, о Польше? Самый воздух тифлисский стал неверен.
   Но Грибоедов машет беспечно рукой:
   - Не будем об этом заботиться чрезмерно. Время само о себе позаботится. В
России стрелять умеют, не умеют только пуль отливать.
   И вот  если  человек  другого,  более  старого  века,  например  папенька
Грибоедова, Сергей Иванович, вошел бы в эту комнату,  он  подумал  бы:  двое
мальчишек, один в очках, а другой усатый, играют в странную и  даже  скучную
игру, которая, сдается, называется гео-гра-фия, тогда как девы,  девчонки  и
даже девки ждут их объятий, а кони - шпор.
   Прислушавшись, он, пожалуй, брякнул бы:
   - Маменькины штучки. Жадности. Торгашом, что ли, Алексаша стал?
   Потому что он был прям и прост, папенька Сергей Иванович.
   И   только   старый   англичанин,   один   из   основателей   государства
Ост-Индийского, пыхнул бы сигарным дымом и повторил бы насмешливо и  понимая
все и даже больше:
   - В России стрелять умеют, не умеют только отливать пуль.
   И, причесав баки, он утвердил бы на шишковатой крепкой голове  цилиндр  и
отправился бы в Сент-Джемсский кабинет.
   Сент-Джемсский кабинет был теперь распущен на летние вакации, и  министры
длинными, сплинными рыбами плескались в разных заливах Средиземного моря.
   В Петербурге шел косой дождь, и Нессельрод переселился в Царское Село.
   Таковы были дела дипломатические. В гошпиталях  лежали  раненые  солдаты,
казачьи лошади выплывали на турецкий берег. А белая комната  была  пуста.  В
ней сидел теперь русский автор и шевелил длинными пальцами. Он был  в  одном
белье, потому что была невыносимая жара. Он был  совсем  один.  Завилейский,
человек с пушистыми польскими усами, ушел.
   И проект не ладился, что-то в нем не клеилось. И не самый проект, который
был и прост и верен, а люди, а деньги. Но, может быть, так строится и всякое
государство?
   Он пил вино; вино было привозное, у него  был  слабый  нефтяной  привкус:
бурдюки, в которых его привозили, обмазывали нефтью.
 
   13
 
   - Солдаты!  Вы  оказали  врагам  нашим  военную  руку  победоносного  его
величества войска!..
   Серая площадь пестрела, как сковорода, на которой печется рыба, помидоры,
каперсы. Рыба была чешуйчатая, в форме.
   Генерал Сипягин сидел на белом коне и помахивал рукою в белой лайке. Конь
под ним танцевал, солнце било в круглый, выкинутый назад генеральский  стан,
затянутый в корсет. Сверху, с террасы,  казалось,  будто  генерала  поразила
пуля, он падает назад и застыл в падении.
   - Солдаты!  Кампания  окончена  с  желанным  успехом  действием  военного
оружия!
   Перед полком караваном стояли  дроги,  запряженные  четверками,  покрытые
парчой, и между ними длинные пушки. Лошади были в  чехлах.  Только  передние
дроги были не покрыты, и на них желтый, тусклый  стоял  золотой  трон.  Руки
барабанщиков с палочками подрагивали. Ждали, когда кончит генерал. Сверху, с
террасы, парад был подобен военным  похоронам,  остановившимся  в  движении,
трон - опочившему полководцу, остальные повозки - безымянным мертвецам.
   Это проходил мимо дома военного генерал-губернатора  сводный  гвардейский
полк, возвращавшийся из Персии и везший куруры и трофеи.
   Этот полк был особый полк. Тут  были  части  Московского  полка  л  части
Кавалергардского. Их стасовали из обломков, их старательно перемешали, после
того как, взятые в плен русскими же полками на Сенатской площади  в  декабре
месяце 1825 года, они посидели в острогах и крепостях. И перед каждой  ротой
стоял безотлучно особо испытанный офицер. Командир был тоже не простой - это
был тот гвардейский командир, которого в декабре столкнули младшие офицеры с
каменной казарменной лестницы. Он слетел с лестницы и возвысился. Теперь  он
внимал генеральским словам.
   Трофеи,  которые  привез  полк,  были:  трон  Аббаса-Мирзы,  семь   пушек
персидского  мастерства,  Ардебильская  библиотека  старых  свитков  и   две
картины, изображавшие победы Аббаса-Мирзы.
   Куруры была  самая  тяжелая  кладь,  трон  -  самая  высокая,  а  мертвая
библиотека - самая тихая. Картины же были взяты в  Уджанском  замке,  потому
что там нечего было больше взять.  Их  можно  было  преподнести  императору,
чтобы тот показывал их в своем дворце хотя бы французам-путешественникам.
   - Солдаты! Вы имели случай изгладить пятно минутного своего заблуждения и
запечатлеть верность свою к  законной  власти,  проливая  кровь  при  первом
военном действии!
   Они были в запыленных  сапогах,  с  лицами  землистыми,  по  цвету  столь
непохожими на лицо генерала, будто  они  и  генерал  принадлежали  к  разным
нациям.
   Все тифлисское население высыпало на широкие плоские кровли и смотрело на
парад.
   Грибоедов, стоя на террасе, нечаянно толкнул высокого архиерея, стоявшего
рядом. Грибоедов в забывчивости пробормотал:
   - Pardon...
   Архиерей не дрогнул ни одним мускулом фиолетовой толстой мантии.  Панагия
сияла на нем, как детский нагрудник; было  так  жарко,  что  капли  медленно
падали с архиерейского носа.
   Грибоедов смотрел на солдат, он кого-то искал взглядом внизу.
   - Справедливость и кротость  покажет  ныне  врагам  нашим  ясно,  что  не
порабощения мы желаем, но ищем  единственно  освободить  их  от  бедствий  и
угнетений. Солдаты! Сии трофеи! Сии куруры!..
   Становилось ясно: единственным бедствием народа персидского были  куруры,
и его от них освободили.
   - Это, кажется, из Тацита, - сказал на  ухо  Грибоедову  Завилейский.  Он
стоял рядом. Из Тацита ли или из Карамзина - вспомнить на  такой  жаре  было
невозможно.
   Грибоедов нашел то, чего искал.
   Вот он стоит, внизу, в первом ряду за курурами, этот человек.
   Сминая, комкая, стаскивал для чего-то белую перчатку Грибоедов. Руки  его
дрожали.
   Лицо у человека было сизо-бритое, цвета розового с смуглым, как  тронутая
тлением ветчина. Форма капитана была на нем. И он стоял, как  все,  прямо  и
вытянувшись, внимая и не внимая словам Карамзина, или  князя  Кутузова,  или
Тацита - смотря по тому, откуда генерал набрал цитации.
   Он никогда не знал, что  его  слова,  то  любезные,  то  жесткие,  слова,
которые он обращал к Аббасу-Мирзе, тоже любезному и  веселому,  -  обернутся
мертвыми курурами, мертвой библиотекой на площади.
   Генерал кончил. Лошадь танцевала на месте.
   Тогда началось ровное, длительное:
   - Ура...
   Рты у солдат были раскрыты ровным строем, словно  лекарь,  обходя  фронт,
дергал зубы.
   И он никогда не знал, что его  куруры  привезет  человек  с  лицом  цвета
сизого,  лежалой  ветчины,  тонкий  прямой  человек,  шутовское  имя   коего
произносится шепотом...
   - Ура...
   ... капитан Майборода,  предатель,  доносчик,  который  погубил  Пестеля,
своего благодетеля, который их на виселицу...
   Руки в белых перчатк