у. Макдональд сказал спокойно:
   - Ваш супруг, миледи, нездоров. Он писал мне, что просит вас  отправиться
в Тифлис и ждать его там. Он рассчитывает прямо из Тегерана ехать в Тифлис и
там с вами встретиться.
   Помолчали.
   - Покажите мне его письмо, - сказала тогда Нина и протянула руку.
   Макдональд не глядел на нее.
   - Простите, письмо было совершенно деловое, только приписка касалась вас,
и я должен был приложить его к  своему  отношению  в  правление  Ост-Индской
компании.
   Нина встала.
   - Я не понимаю вас, вы отсылаете, полковник, письма, касающиеся  женщины,
в какую-то компанию.
   Полковник развел руками.
   - Пока я не получу письма от моего мужа, - сказала  Нина,  -  я  не  уеду
отсюда. Если я вас обременяю...
   Снова поклонился ей глубоко полковник.
   Придя к себе, Нина полежала с полчаса, Дареджана вязала чулок.
   Нина написала письмо. Она несколько раз закрывала глаза, пока его писала.
Письмо она послала с курьером в Тегеран.
   Очень тихо стало в ее комнате с этого дня. Она более не выходила к обеду,
обед подавали ей в комнату. Что-то происходило  вокруг  комнаты,  кто-то  по
ночам не давал ей спать, садился рядом, говорил с нею. Дареджана молчала.
   Через  неделю  Дареджана  сказала  ей,  что  какой-то  купец  из  Тифлиса
спрашивает позволения взойти к ней.
   Незнакомый старый армянин подал ей письмо. Косой  почерк  матери  был  на
конверте.
   Она держала письмо в руках, как руку матери.
   Княгиня  Саломе  просила  ее  приехать  в  Тифлис,  Александр   Сергеевич
разрешает ей. Он писал в Тифлис, княгине Саломе.
   Нина стояла перед незнакомым стариком и смотрела на него спокойно.
   Александр Сергеевич писал полковнику Макдональду, писал  княгине  Саломе,
распоряжался ею - и только ей ничего не писал. С нею он молчал, ее обходил.
   Слезы у нее покатились, круглые, готовые, она их не утирала.
   Вечером Дареджана стала укладываться.
   - Сахар продавать? - спросила она Нину.
   - Сахар?
   - Три пуда сахару осталось.
   - Пока я не получу письма от него, я никуда не поеду, - сказала Нина.
   Дареджана не возражала и укладывалась. Сахар продали.
   Тринадцатого февраля подали коляску с крыльца.
   Нина, одетая, покорная, ждала уже.
   Макдональды ее провожали, полковник поцеловал ей руку.
   Она не сказала ни слова.
   Дареджана хлопотала, возилась. Английские офицеры и  конвой  отдали  Нине
честь.
   - Трогать? - спросили у нее.
   Но она не ответила.
   Александр Сергеевич был где-то близко, хитрил, таился, прятался от нее.
   Нина Грибоедова с этого дня стала молчаливой.
   В Тифлисе родился у нее мертвый ребенок.
 
   7
 
   В три недели Мальцов успел во многом.
   Его приходили изучать каждодневно разные министры. И он так привык ругать
Грибоедова, что редко уже опоминался, он уже не мог вспомнить  отчетливо,  с
чего это началось.
   Наконец  пришел  совет  от  Аббаса-Мирзы  отпустить  его.  Шах  дал   ему
прощальную  аудиенцию.  Полуторапудовая  одежда  висела  в  хазнэ,  министры
занимались своими делами в домах своих, кто пил шербет, кто писал  отчеты  и
приказы. Мальцева обыскали в кешик-ханэ,  два  ферраша  надели  ему  красные
чулки. Манучехр-хан ввел его в небольшую комнату, и  шах  выслушал  довольно
терпеливо вторую речь Мальцева.
   Она отличалась от первой некоторой поэтичностью стиля. Мальцов чувствовал
себя свободнее. Он даже щегольнул. Шаха назвал  опорою  звезд,  трон  его  -
львом, на котором отдыхает солнце, Вазир-Мухтара - волом,  который  истоптал
жатву дружбы. Фетх-Али даже  изъявил  сожаление,  сказал,  что  грустно  ему
расставаться с Мальцевым, пусть Мальцов остается Вазир-Мухтаром при нем. Тут
Мальцов  тоже  немного  погрустил,  но  сообщил,  что  без  его   объяснений
величественный племянник Фетх-Али-шаха, пожалуй, не поймет причин печального
недоразумения, так что лучше  уж  будет  ему,  Мальцеву,  отправиться  туда.
Племянник его послушает.
   Титул Николая был "величественный дядя", но Мальцов заодно уж назвал  его
племянником.
   Шах прислал к вечеру ему  ужин  из  своего  андеруна,  и  гулям-пишхедмет
просил Мальцева от шахского имени не  забыть  особенно  рассказать  об  этой
милости своему правительству.
   Наутро получил он подарки: две истрепанные  шали  и  клячу,  которая  еле
передвигала ноги, думая, что ведут ее к живодеру.
   Представитель   российского   правительства   уехал   на    этой    кляче
ходатайствовать об опоре звезд.
   Отъехав, он вдруг подумал, что Паскевич, чего доброго, опять пошлет его в
Персию, нарочно может послать, и решил тотчас же, как прибудет, писать  двум
теткам в Петербург, чтобы они хлопотали за него у Нессельрода.
   Голова у него немного тряслась. На второй день, когда  ничего  с  ним  не
приключилось  дурного,  он,   размыслив,   решил   более   не   вступать   в
государственную службу, а основать в Петербурге какую-нибудь мануфактуру  на
наследственные деньги или заняться литературою.
   "Сочинения Ивана Мальцева", - подумал он, приободрившись.  Или:  "Большая
Мальцовская Мануфактура".
   Но, поймав себя на этом успокоении, он сунулся в кибитку и решил, пока не
доедет до Тифлиса, не предаваться свободным мыслям. О Грибоедове  и  докторе
Аделунге он не хотел вспоминать, и это  ему  удавалось.  В  дорожной  тряске
Вазир-Мухтар становился сомнительным, как дурной сон. Это было очень  давно,
это был какой-то эпизод из древней истории, от которого он убегал.
 
   8
 
   А  Вазир-Мухтар  перегнал  Мальцева.  Он  полз,  тащился  на  арбах,   на
перекладных, по всем дорогам Российской империи.
   А дороги были дурные, холодные, мерзлые, нищих было много,  проходили  по
дорогам обтрепанные войска. А он не  унывал,  все  ковылял,  подпрыгивал  на
курьерских, перекладных, в почтовых колясках. Фигурировал в донесениях.
   А Петербург и Москва были заняты своими делами и вовсе не ждали его.
   А он все-таки вполз нежданным гостем в Петербург и в Москву. И там строго
был  распечен  графом  Нессельродом  Вазир-Мухтар.  И  опять  превратился  в
Грибоедова, в Александра Сергеевича, в Александра.
 
   9
 
   Отношение графа Нессельрода графу Паскевичу № 527. 16 марта 1829 года.
   "Отношение в сиятельства государь император  изволил  читать  с  чувством
живейшего прискорбия о бедственной участи, столь внезапно постигшей министра
нашего в Персии и всю почти  его  свиту,  соделавшихся  жертвою  неистовства
тамошней черни.
   При сем горестном событии е. в. отрадна  была  бы  уверенность,  что  шах
Персидский и наследник престола чужды гнусному умыслу и что сие происшествие
должно приписать  опрометчивым  порывам  усердия  покойного  Грибоедова,  не
соображавшего  поведения  своего  с  грубыми  обычаями  и  понятиями   черни
тегеранской, а с другой стороны, известному фанатизму и  необузданности  сей
самой, которая одна вынудила шаха и в 1826 году начать с нами войну.
   Сопротивление  мятежникам,  сделанное  персидским  караулом,   бывшим   у
министра Грибоедова, немалое  число  людей  из  сего  караула  и  из  войск,
присланных от двора, погибших от народного возмущения, служат,  по-видимому,
достаточным доказательством, что двор персидский не питал никаких против нас
враждебных замыслов.
   Опасение, однако, мщения России может  заставить  оный  приуготовиться  к
брани и внять коварным внушениям недоброжелателей Каджарской династии.
   При  настоящем  положении  дел  нельзя  не  ограничиться  приездом   сюда
Аббаса-Мирзы или другого из принцев крови с письмом к государю императору от
шаха, в коем объяснена была бы невинность персидского правительства в гибели
нашей миссии.
   Если бы от персиян, при получении в. с. сего отношения -  моего,  не  был
еще сделан решительный шаг касательно отправления сюда кого-либо из  принцев
крови, то  е.  и.  в.  угодно,  чтобы  вы  отозвались  к  Аббасу-Мирзе,  что
высочайшему  двору  известно,  сколь  далеко  персидское  правительство   от
малейшего участия в злодеянии, совершившемся в Тегеране,  г.  и.  соизволяет
удовольствоваться токмо приездом сюда Аббаса-Мирзы или принца крови, дабы  в
глазах Европы и всей России оправдать персидский двор.
   Коль скоро кто-либо из сих особ прибудет к вам,  то  е.  в.  благоугодно,
дабы поспешнее был отправлен в СПб. самым приличным образом;  между  тем  вы
пришлите сюда расторопнейшего курьера с предварительным о том уведомлением и
с ним же известите губернаторов по всему  тракту  о  приуготовлении  нужного
числа лошадей для посольства.
   Отсрочку платежа  9  и  10-го  куруров  г.  и.  совершенно  предоставляет
благоразумию вашему".
 
   Частное же письмо графа Нессельрода графу Паскевичу было отправлено и ему
и русскому послу в Лондоне князю Ливену, в копии. Паскевич извещался о гневе
императора. "Каково бы ни было справедливое и высокое уважение императора  к
генералу, государь порицает его последние поступки, письмо к его  высочеству
Аббасу-Мирзе, содержащее инсинуации. Какими глазами посмотрит на эти  письма
господин Макдональд, который столь дружественно и честно к  нам  расположен,
что без английского паспорта велел даже не выпускать ни одного  русского  из
Тебриза, - дабы оградить их, конечно? Не сообщит ли он эти документы  своему
правительству,  что,  несомненно,  возбудит  ревность   и   подозрительность
лондонского кабинета?"
   Генерал  Паскевич  должен  был  передать  все   персидские   дела   князю
Долгорукову. Князь Кудашев посылался в Тебриз  для  переговоров  с  Аббасом.
Пока же Паскевич должен был удовлетвориться присылкою извинения - буде принц
крови не приедет, достаточно и какого-либо вельможи, все равно какой  крови.
Кровь не важна. Покойный министр Грибоедов сам был во всем виноват, согласно
ноте  его  величества  Фетх-Али-шаха  Каджарского.  Династия  Каджаров  есть
законная  династия,  и  генерал  Паскевич  должен  ее  уважать.  Мерами   по
подавлению возмущения в Грузии император оставался, впрочем, доволен.
   Там получили строгий  выговор  генерал  Паскевич  и  полномочный  министр
Грибоедов. Карьера Вазир-Мухтара была испорчена. Собственно говоря, если  бы
он был жив, это было бы равносильно отставке.
 
   10
 
   - Рябит, - сказал Фаддей, задрожав, - рябит чего-то, Леночка, в глазах  -
прочти-ка. Я очки не знаю куда дел.
   Леночка взяла листок, прочла, задохнулась.
   - О Gott, du barmherzlicher! Alexander ist tot!(1)
   Она покраснела, взглянула на Фаддея грозно и не узнавая его и всхлипнула.
   - Очки вот, - лепетал Фаддей, - забыл и не вижу.
   Он повозился, покружился по комнате, нашел очки и еще раз прочел.
   Перед ним лежала корректура его романа и официальная бумага о  смерти  А.
С. Грибоедова - для напечатания в "Северной пчеле".
   -  И  вот  не  понимаю,  милый   друг   Леночка,   как   это   так,   без
предупреждения... Как это возможно так делать?
   Но Леночка ушла.
   Тогда он смирился, сел за стол, вспотел сразу и нахлюпился, стал жалок.
   Посмотрел  на  корректуру  своего  романа,  который  собирался  отправить
Грибоедову для критики, - и сдался - так,  как  когда-то  сдавался  русскому
офицеру.
   - Ах ты, боже мой. И почитать некому - роман выходит, - и вдруг ему стало
жалко себя. Он поплакал над собой.
   - Родился-то когда? Когда родился? - захлопотал он. - Батюшки! -  хлопнул
он себя по лысине. - Писать-то как? Не помню! Убей меня,  не  помню.  Лет-то
сколько? Ай-ай! Тридцать девять, - решил он вдруг. - Помню. Нет, не помню. И
не тридцать  девять,  а  тридцать...  тридцать  четыре.  Как  так?  -  И  он
испугался.
   - Траур, - вскочил он, - траур надеть. На весь дом траур налагаю. На  всю
Россию надеть, - и струсил, спутался, опять сел за стол.
   -    Сообщить...    Гречу.     ---------------------------------------(1)
Милосердный боже! Александр умер! (нем.)
   Но уже звонок раздался в парадной.
   Входили к нему Греч, Петя Каратыгин, важные.  Фаддей  обиделся,  что  они
раньше узнали.
   Но когда увидел важное лицо Пети и горький рот Греча, - он встал, и слезы
обильно полились безо всякого предупреждения по его лицу.
   Потом сразу прекратились, и он очень быстро стал говорить:
   - Вот, четырнадцатое марта. Вот  годовщина-то.  Ровно  год  назад  привез
трактат Туркменчайский, и вот - четырнадцатого марта  -  известие.  Того  же
самого числа. Врагов торжество не страшно-с, - говорил он о каких-то врагах,
чуть ли не о своих собственных. - Есть люди, которые живут по правилу:
 
   Гори все в огне,
   Будь лишь тепло мне!
 
   - Мне доверял он все, друг единственный, - ударил  он  себя  в  грудь.  -
Гений единственный скончался! И нет более!
   И, уловив почтительные взгляды, Фаддей вдруг  перевел  дух.  Единственный
друг единственного гения, которого нет более! Это он! Он стал  деловит,  еще
раз шмыгнул платком по глазам и потащил всех к выходу. Он не знал еще  ясно,
что  нужно  предпринять  -  хлопотать  в  цензуре  о  "Горе",  хлопотать   о
каких-нибудь еще других делах, сообщать.
   Он вдруг оставил Петю и Греча в передней,  побежал  в  кабинет,  выдвинул
ящик в столе, достал рукопись, побежал к Пете и Гречу и сунул  им  под  нос,
забарабанил пальцем.
   - "Горе мое поручаю Булгарину. Верный друг Грибоедов. 5 июля 1828  г.  ".
Знал ли я, знал ли он! Когда писал, обнял я его, говорю: ты  мне  твое  горе
даришь, а у меня своего много.
   И опять побежал в кабинет, запер "Горе" на ключ.
   На улице он быстро  отстал  от  Пети  и  Греча,  встречал,  останавливал,
говорил, что бежит печатать некролог, и бежал дальше. Но почти все знали уже
и только кивали сочувственно. Тогда он взял извозчика, поехал к Кате,  потом
подумал, что неприлично, и  прихрабрился:  "Как  так  неприлично!  Александр
Сергеевич скончался". Он не боялся уже произносить его имени,  как  вначале.
Катя его приняла не сразу:
   - Барыня одеваются к репетиции.
   Фаддей услышал смех и подумал с облегчением: не знает.
   Катя вошла в костюме Армиды.
   Когда она узнала, она побледнела, перекрестилась набожно:
   - Царство небесное, - и не заплакала.
   Посидела, сложа руки, потом вздохнула всею грудью:
   - На репетицию нужно. Эх, сегодня гадко танцевать буду.
   А не заплакала потому, что была в костюме Армиды.
   Очутившись на улице, Фаддей почувствовал себя сиротливо. Сочувствовали  и
даже очень, но какое-то равнодушие  было,  равнодушие  общее.  Удивления  не
было. Он поплелся в "Пчелу". Там он сидел важный, надутый и  удерживался  от
обычных  шуток.  Принял  двух  литераторов,  просмотрел  хронику.  Несколько
успокоился. Сиротство исчезало мало-помалу. Роман  выходит  в  свет  в  мае,
газета какую роль, чисто европейскую играет. Да, можно будет жить и  так,  и
без... Но все-таки... Тут  же  он  забеспокоился.  Александр  Сергеевич  был
теперь далеко, может, он и видит, и слышит, и  всякую  мысль  примечает  без
труда. Бог, может быть, ему все скажет. Он похитрил:
   -  Не  смогу  жить  без  друга  единственного.  Упокой,   господи,   душу
гениального Александра Сергеевича.
   Вечером он заскучал, домой не поехал, а зашел в портерную. Там его знали,
и  половой  низко  поклонился.  Увидя  старого  отставного  офицера-пьяницу,
которого разок описал уже в очерке как ветерана двенадцатого года, пригласил
к столу и угостил портером. Он стал ему рассказывать о Грибоедове.
   - А вот был случай у нас в полку, - ответил старый  офицер,  -  служил  в
прапорах некто... Свенцицкий. Вот он поехал раз - дай, думает, погуляю...  И
назавтра что же? Нашли без головы.
   Фаддей отер фуляром лоб.
   -  Не  было,  -  сказал  он  и  вдруг  побагровел,  -  не  было  этого...
Свенцицкого. Врете вы все.
   И смахнул бутылки со стола.
 
   11
 
   А Вазир-Мухтар после выговора притих, стал неслышен.
   Были усмирены беспорядки в Телавском и Горийском округе и в Ганже.
   Мелькало  еще  имя  его  в  нотах,  отнесениях  и  секретных  депешах  из
Петербурга в Тебриз и обратно. И мало-помалу
   Вазир-Мухтар обратился в цифры. Потому что все имеет свою  цену,  и  есть
также цена крови.
   Паскевич потребовал, по совету Елизы, чтобы уплатил  за  него  Петербург:
Настасье Федоровне 30 000 - единовременно, потому что по закону  наследницей
Вазир-Мухтара она не  являлась,  а  выплатить  можно  было  якобы  за  часть
разграбленного в Тегеране добра, и Нине по 1000 червонцев в год пенсиону как
шестую часть жалованья покойного мужа.
   Нессельрод поехал к министру финансов Канкрину,  побеседовали  и  решили,
чтоб было и великодушно  и  не  столь  дорого.  Обеим,  и  матери  и  вдове,
отпускалось по 30 000 единовременно, и обеим пенсион, но уже не  червонцами,
а  по  5000  ассигнациями.  Старухе  оставалось  жить  недолго,   получалась
экономия.
   И еще один вопрос о Вазир-Мухтаре неожиданно выплыл, вопрос товарный.
   Князь  Кудашев,  уже  прибывший  в  город  Тебриз  и  прямо   подчиненный
Нессельроду, прислал Паскевичу донесение.
   "Английский министр Макдональд объявил мне, что вещи, покойному  министру
Грибоедову принадлежавшие, состоящие в вине и провизии, находятся в Тебризе:
то и приказал мне спросить у господина  Главнокомандующего,  нужно  ли  оные
доставить в Тифлис, продать ли в Тебризе или оставить до прибытия российской
миссии".
   Паскевич,  умышленно,  в  отместку,  написал  сбоку:  "Сказать  об   этом
Родофиникину. Паскевич", и отправил в Петербург.
   В Петербурге Родофиникин  усмехнулся  хитро  на  Паскевичеву  надписку  и
надписал с другого боку: "Продать. Родофиникин".
   Пока прибыла родофиникинская надпись в Тебриз, половина провизии  погибла
безвозвратно, испортилась. А сахар еще и того раньше продала Дареджана.
   В Персии тоже занимались Вазир-Мухтаром. Посовещавшись, решили в Тегеране
(а Тебриз подтвердил) послать  в  Петербург  Хозрева-Мирзу.  Он  был  молод,
притом недурен собою и вовсе не глуп. Если бы его убили в России - решили  в
Тегеране (а Тебриз подтвердил), - было бы жалко, очень жалко, но государство
персиянское и династия  Каджаров  не  пострадали  бы  от  этого:  принц  был
смешанной крови, "чанка". В случае, если не убьют, - извиниться и  хлопотать
о курурах.
   В свите Хозрева были: хаким-баши - лекарь, Фазиль-хан  -  поэт,  мирзы  и
беки, назырь, или дядька,  пишхедметы  -  камер-лакеи,  три  туфендара,  или
оруженосцы,  секретный  ферраш  (постельный),  абдар  (водочерпий),   кафечи
(кофейный), шербетдар (шербетчик) и сундуктар  (казначей).  У  последнего  и
хранился выкуп - за Вазир-Мухтара.
   Вынут  был  из  хазнэ  Фетх-Али-шаха  драгоценный  бриллиант,  по   имени
Надир-Шах, а сундуктар вез его в подарок императору.
   Тотчас Паскевич отдал  приказ  -  никаких  особых  встреч  в  Тифлисе  не
оказывать, кормить обыкновенно, парадов не устраивать и  содержать  вежливо,
но строго.
 
   12
 
   Посидев недельку у Паскевича, Хозрев сильно заскучал и  решил:  убьют.  В
дороге ему тоже  было  несколько  скучно.  Но  когда  показалась  Москва,  у
Хозрева, и у Фазиль-хана, и у всех, кто  там  еще  был  с  ним,  отлегло  от
сердца: их встречали по-царски.
   Он пересел в карету, запряженную восьмериком, у городской заставы  караул
отдал честь, а московский обер-полицеймейстер верхом подскакал к его  карете
и вручил почетный рапорт. Потом с ординарцами поехал в голове процессии,  за
ним двадцать четыре жандарма с  офицером  вдоль  тротуаров,  чтоб  народ  не
толпился, а за жандармами частные  пристава  с  квартальными  надзирателями,
рота гренадер с  музыкой,  двенадцать  придворных  берейторов  и  двенадцать
придворных лошадей в попонах.
   Когда Хозрев увидел лошадей, он успокоился. Он был хитер,  неглуп,  очень
недурен собою. Дядькою к нему приставили графа Сухтелена.
   Погода была хорошая, весна, и уже были какие-то воздушные течения, легкие
веяния, и лица были кругом радостные, а  граф  Сухтелен  -  самым  болтливым
генералом. И принц понял: удача, не убьют.  О,  совсем  напротив.  И  тотчас
мысли его приняли совсем другое направление, легкое и счастливое.
   Нессельрод жил в Петергофе. По дороге