Любезный друг, простите меня за  варварское  нашествие.  Не  торопитесь
одеваться. Я не женщина.
   Медленно совершалось превращение халата. Сначала он  вис  бурой  тряпкой,
потом складок стало меньше, он распрямился. Чаадаев улыбнулся. Лицо его было
неестественной белизны, как у булочников или мумий. Он был высок,  строен  и
вместе хрупок. Казалось, если притронуться к нему пальцем,  он  рассыплется.
Наконец он тихо засмеялся.
   - Я, право, не узнал вас, -  сказал  он  и  махнул  рукой  на  кресла,  -
садитесь. Я не ждал вас. Говоря откровенно, я никого не принимаю.
   - И тем больше не хотели меня. Я действительно несвятостью моего житья не
приобрел себе права продолжать дружбу с пустынниками.
   Чаадаев сморщился.
   - Не в том дело, дело в том, что я болен.
   - Да, вы бледны, - сказал рассеянно Грибоедов. - Воздух здесь несвеж.
   Чаадаев откинулся в креслах.
   - Вы находите? - спросил он медленно.
   - Редко проветриваете. Впрочем, я, может быть, отвык от жилья.
   - Не то, - протянул Чаадаев, задыхаясь, - я, что же, по-вашему, бледен?
   - Слегка, - удивился Грибоедов.
   - Я страшно болен, - сказал упавшим голосом Чаадаев.
   - Чем же?
   - У меня обнаружились рюматизмы в голове. Вы на язык взгляните,  -  и  он
высунул гостю язык.
   - Язык хорош, - рассмеялся Грибоедов.
   - Язык-то, может быть, хорош, - подозрительно поглядел на него Чаадаев, -
но главное, это слабость желудка и вертижи. Всякий день  встаю  с  надеждой,
ложусь без надежды. Главное, разумеется, диет  и  правильная  жизнь.  Вы  по
какой системе лечитесь?
   - Я? По системе скакания на перекладных. То же и вам советую. Если вы чем
и больны, так гипохондрией. А начнете подпрыгивать да биться  с  передка  на
задок, у вас от этого противоположного движения пройдут вертижи.
   - Гипохондрия-то у меня прошла, у меня...  -  протянул  Чаадаев  и  вдруг
всмотрелся в гостя. Он опять засмеялся.
   - Все это глупости, любезный Грибоедов, я вас мучаю такими мизерами, что,
право, смешно и глупо. Вы откуда и куда?
   - Я? - удивился слегка Грибоедов. -  Я  из  Персии  и  везу  в  Петербург
Туркменчайский мир.
   - Какой это мир? - легко спросил Чаадаев.
   - Мир? Но Туркменчайский же. Неужели вы о нем не слыхали?
   - Нет, я ведь никого не принимаю, только abbe (1) Барраль ко  мне  иногда
заходит. Газет я не читаю.
   - Вы, чего доброго, не знаете, пожалуй, что у  нас  война  с  Персией?  -
спросил чем-то довольный Грибоедов.
   - Но ведь у нас, кажется, война с Турцией, - сказал равнодушно Чаадаев.
   Грибоедов посмотрел на него серьезно:
   - Это начинается с Турцией, а была с Персией, Петр Яковлевич.
   - Бог с ним, с этим миром, - сказал надменно Чаадаев. - Вы-то, вы что  за
это время делали? Ведь мы с вами не видались три года... или больше.
   - Я сел на  лошадь,  пустился  в  Иран,  секретарь  бродящей  миссии.  По
семьдесят верст каждый  день,  по  два,  по  три  месяца  сряду.  Промежутки
отдохновения    бесследны.    Так    и    не     нахожу     себя     самого.
---------------------------------------(1) Аббат (фр.).
   - Вот как, - сказал, с интересом всматриваясь в него, Чаадаев, - но  ведь
это болезнь, это называется боязнь пространства, агорафобия. Вы  скачете  по
большому пространству и оттого...
   - Положим, однако, что я еще не совсем с ума сошел, - сказал Грибоедов, -
различаю людей и предметы, между которыми движусь.
   Чаадаев отодвинул рукой его слова.
   - Вот и я тоже: сижу, сижу - прислушиваюсь...
   - И что же вы слышите?
   - Многое, - кивнул  снисходительно  Чаадаев,  -  сейчас  Европа  накануне
скачка. Она тоже, наподобие вас, не находит самое себя. Будьте уверены,  что
в Париже рука уже вынула камень из мостовой.
   Чаадаев  погрозил  ему  пальцем.  Грибоедов  вслушался.  Он  почувствовал
неестественность белого лица и блестящих голубых  глаз,  речи,  самые  звуки
которой были надменны.
   Новая Басманная с флигелями отложилась, отпала от России.
   - Мой дорогой друг, - сказал Чаадаев, с сожалением глядя на Грибоедова, -
вы, как то свойственно и всякому человеку, полагаете самым  важным  то,  что
вам ближе. Вы ошибаетесь. Не в войнах, конечно, теперь дело. Война в наш век
- игрушка дураков. Присоединят колонию, присоединят другую - что  за  глупое
самолюбие пространства! Еще тысяча верст! Нам и своих девать некуда.
   Грибоедов медленно краснел.
   Чаадаев прищурил глаза.
   - Лечитесь. У вас нехороший teint (1). Вам нужен  геморроидальный  режим.
Непременно должно ходить на  двор,  aus  freier  Hand,  как  это  называется
по-немецки.
   - Вы не знаете России, - говорил Грибоедов,  -  а  московский  Английский
клоб...
   Чаадаев насторожился.
   -... для вас подобье английской палаты. Вот вы говорите: тысяча верст,  а
сидя в этом флигеле...
   - Павильоне, - недовольно поправил Чаадаев.
   Нетопленный осклизлый камин имел вид развратника  поутру.  Чаадаев  почти
лежал в низких длинных английских креслах, похожих на носилки.  Ноги  его  в
туфлях торчали.
   - Во всем этом есть некоторая путаница, - сказал  он  в  нос  и,  вытянув
губы,           закачал           головой,           как           музыкант,
при---------------------------------------(1) Цвет лица (фр.). слушивающийся
к новой пиесе, разыгрываемой перед ним впервые.
   Грибоедов следил за ним с любопытством.
   - Так, так, - сказал вдруг Чаадаев, поймав наконец за хвост какой-то ритм
или мелодию, и, поднеся к губам палец, вдруг этот хвост проглотил. Он  хитро
и многозначительно поглядел на Грибоедова, полюбовался им, как бы говоря: "Я
знаю, а тебе не скажу".
   Вошел Иван Яковлевич, держа на подносе две чашки кофе. Грибоедов  глотнул
и с отвращением отставил свою чашку.
   - Желудочный кофе, - пояснил Чаадаев, прихлебывая, - меня выучили  варить
его в Англии.
   "Много чему тебя так выучили", - подумал Грибоедов.
   - Я многому там научился, - сказал Чаадаев, пристально глядя на  него.  -
Но не всем дано научиться. Пружины тамошней жизни сначала прямо отталкивают.
Движение необъятное - вот  все,  не  с  чем  симпатизировать.  Но  научитесь
говорить слово home (1), как англичанин, и вы позабудете о России.
   - Это отчего же?
   - Потому что там есть мысль, одна спокойная мысль во всем. У нас же,  как
вы, вероятно, успели заметить, ни движения, ни мысли. Неподвижность взгляда,
неопределительность физиогномии. Тысяча верст на лице.
   Он позвонил.
   Вошел Иван и вопросительно глянул.
   - Можешь, любезный, идти, - сказал снисходительно Чаадаев. -  Это  я  так
позвонил.
   Иван вышел.
   - Вы видели это лицо? - спросил спокойно Чаадаев.  -  Какая  недвижность,
неопределенность... неуверенность - и холод. Вот вам русское народное  лицо.
Он стоит вне Запада и вне Востока. И это ложится на его лицо.
   "Ну и соврал", - с сладострастием подумал Грибоедов.
   - Ваш человек не русский, - сказал  он  холодно  Чаадаеву,  -  он  только
кривляет  свое  лицо,  он  вас  копирует.  А  мы  кто?  Поврежденный   класс
полуевропейцев.
   Чаадаев смотрел на него покровительственно.
   -  О,  любезный  друг,  какая  у  вас  странная  решительность  мнений  и
разговора, вообразите, я ее  встречаю  везде,  кругом,  ее  -  и  немощность
поступков.
   Грибоедов       не       ответил,       и        наступила        тишина.
---------------------------------------(1) Дом, домашний очаг (англ.).
   Чаадаев увлекся кофеем, прихлебывал.
   - У нас тоже есть мысль, - сказал вдруг Грибоедов, - корысть,  вот  общая
мысль. Другой нет и быть не может,  кажется.  Корысть  заохотит  всех  более
познавать и самим действовать. Я в Париже не бывал,  ниже  в  Англии,  а  на
Востоке был. Страсть к корысти, потом к  улучшению  бытия  своего,  потом  к
познанию. Я хотел вам даже рассказать об одном своем проекте.
   Чаадаев пролил кофе на халат.
   - Да, да, да, - сказал он недоверчиво и жадно поглядывал на Грибоедова, -
помнится, я читал об этом.
   - О чем читали? - остолбенел Грибоедов.
   - Но, бог мой, и о корысти и... проект. Вы читали Сен-Симона? И  потом...
милый друг, да ведь это же об Ост-Индской компании была статья в "Review".
   Грибоедов насупился. Склизкие глаза Чаадаева на него посматривали.
   - Да, да, - говорил Чаадаев тускло, - это интересно, это очень интересно.
   - Мой друг, мой дорогой друг, - сказал он вдруг тихо, - когда я вижу, как
вы, поэт, один из умов, которые я еще ценю здесь, вы - не творите более,  но
погружаетесь в дрязги, мне хочется сказать вам:  зачем  вы  стоите  на  моем
пути, зачем вы мне мешаете идти?
   - Но вы, кажется,  и  не  собираетесь  никуда  идти,  -  сказал  спокойно
Грибоедов.
   Чаадаев сбросил на стол черный колпак с головы. Открылась лысина высокая,
сияющая.
   Он сказал, гнусавя, как Тальма:
   - О мой корыстный друг, поздравляю вас с прибытием в наш Некрополь, город
мертвых! Долго ли у нас погостите?
   Провожая Грибоедова, он у самых дверей спросил его беспечно:
   - Милый Грибоедов, вы при деньгах? Мне не шлют из деревни.  Ссудите  меня
пятьюдесятью рублями. Или ста пятьюдесятью. Первой же поштой отошлю.
   У Грибоедова не было денег, и Чаадаев расстался с ним снисходительно.
 
   6
 
   ... Освещенные окна вызвали знакомое томление: кто-то его ждал в одном из
окон.
   Он знал, что все это, конечно, вздор, ни одно окно не освещено,  ни  одно
сердце не бьется здесь для него.
   Он знал больше: за окнами сидят молодые, старые и средних  лет  люди,  по
большей части  чиновники,  дрянь,  говорят,  сплетничают,  играют  в  карты,
наконец гаснут. Все это, разумеется, вздор и бредни. И на сто человек - один
умный.
   Стыдно сознаться, он забыл имена московских любовниц; окна  светились  не
для него, бордели его юности были закрыты.
   Где найдет он странноприимный дом для крова, для сердца?
 
   7
 
   Он увидел розовое лицо, пух мягких волос,  услышал  радостное  трепыхание
дома, детский визг из комнат и женское  шиканье  -  и  ощутил  прикосновение
надежной щеки.
   Весь он был заключен в мягкие, необыкновенно сильные объятия.
   Тогда он понял, что все, что утром творилось, - раздражение нерв,  дрянь,
шум в крови.
   Просто - он начал визиты не с того конца.
   И он обнял Степана Никитича со старой  быстротой,  щегольством  угловатых
движений.
   Уже бежали дети, воспитанницы, гувернантки из дверей с визгом.
   Мамзель  Питон  отступила  перед  ним  в  реверансе,  как  Кутузов  перед
Наполеоном.
   Она была налита ядом, и ее прозвали дома Пифоном.
   Дети и воспитанницы тряслись на ножках, ожидая очереди на реверанс.
   Детей Степан Никитич тотчас отослал. Мамзели  Пифону  он  отдал  какие-то
распоряжения почти на ухо, так что Пифон с гадливостью отшатнулся.  Впрочем,
она тотчас же скрылась.
   - Змей Горыныч, - кивнул головой Степан Никитич не Грибоедову, а  вообще.
- Диво женское.
   Соорудился стол.
   Виноград из Крыма, яблоки из собственного имения, трое  лакеев  побежали,
запыхавшись, за остальным.
   Степан Никитич расставил вино, обратился  не  то  к  бутылкам,  не  то  к
Грибоедову: "Знай наших" или: "Не замай наших" и уставил в порядок.
   Потом деловито потащил  его  к  свету,  серьезно  оглядел  и  хмыкнул  от
удовольствия. Грибоедов был Грибоедов.
   - Что ж ты, мой друг, не заехал ко мне сразу? Ведь стыдно ж тебе маменьку
беспокоить. Ведь твой Сашка там в гроб всех уложит.
   Стало ясно, как дважды два равно четырем, что  он,  Александр  Грибоедов,
Саша, приехал с Востока, едет в Петербург,  везет  там  какие-то  бумаги,  и
баста. Расспросы и рассказы ни к чему не поведут. Они  имеют  смысл,  только
когда  люди  не  видятся  день  или  неделю,  а  когда  они  вообще  видятся
неопределенно и помалу, - всякие расспросы бессмысленны. Чтобы  продолжалась
дружба, нужно одно: тождество.
   Степан Никитич тащил Грибоедова к  окну  убедиться,  что  он  тот  же,  и
убедился.
   Принесли еще вина, пирог с трюфелями.
   Степан Никитич слегка нахмурился, оглядел стол. В его взгляде была грусть
и опытность.
   Он взял какую-то бутылку за горло, как врага, примерился к ней взглядом -
и вдруг отослал обратно.
   Грибоедов, уже расположившись поесть, внимательно за ним следил.
   Они встретились взглядами и захохотали.
   - Анна Ивановна-то, друг мой, - сказал Бегичев значительно о своей  жене,
- это я только при змее Пифоне тебе сказал, что она в гостях.  Она  опять  к
матушке перебралась.
   Он покосился на лакея и нахмурил брови.
   - На сносях, - сказал он громким шепотом.
   - Ты скажи ей, моему милому другу, - сказал Грибоедов,  -  что  если  мои
желания исполнятся, так никому в свете легче ее не рожать.
   Анна Ивановна была  его  приятельницей,  заступницей  перед  маменькой  и
советчицей.
   - А ты как, на которую наметил? - спросил и весело и вместе не без задней
мысли Бегичев.
   - Будь беззаботен, - расхохотался Грибоедов, - я расхолодел.
   - А.. ? - Бегичев шепотом назвал: - Катенька.
   Грибоедов отмахнулся.
   - Роскошствуешь и обмираешь? - подмигнул Бегичев.
   - Да я ее навряд и увижу.
   - Ты в нее тряпичатым подарком стрельни, - посоветовал Бегичев, - они это
любят.
   - В Персии конфеты чудесные, - ответил задумчиво Грибоедов, жуя халву.
   Бегичев щелкнул себя по лбу:
   - Позабыл конфеты, ты ведь конфеты любишь, сластена.
   - Не тревожься. Здесь таких конфет вовсе нет. Там совсем другие  конфеты.
Вообрази, например, кусочки, и тают во  рту.  Называется  пуфек,  или  вроде
хлопчатой бумаги, и тоже тают. Называется пешмек. Потом гез, луз, баклава  -
там, почитай, сортов сотня.
   Бегичев чему-то смеялся.
   - Маменька-то, - сказал он вдруг, - я ее с месяц уже не видал.  Прожилась
совсем.
   Грибоедов помолчал.
   - А твои заводы как?
   Он огляделся вокруг.
   - У тебя здесь перемены, как будто просторнее стало.
   - Сердце мое, - говорил Бегичев, - ты нисколько не переменился. Заводы  у
меня совсем не идут. У жены что дядей, теток!
   Бегичев все строился и пускал заводы, но заводы не  шли.  Состояние  жены
проживалось медленно, оно было значительное. Женины родственники вмешивались
в дела и наперерыв давали советы, бестолковые.
   Потом Бегичев повел его  в  диванную,  Грибоедов  забрался  с  ногами  на
широкий, мягкий, почти азиатский диван. Бегичев  притащил  с  собой  вина  и
запер дверь, чтоб Пифон не подслушивал.
   - Я сегодня в вихрях ужасных, - сказал Грибоедов и закрыл  глаза.  -  Все
пробую, все не дается. Я, вот  погоди  переберусь  к  тебе,  на  твой  диван
совсем. Поставишь мне сюда стол, и буду писать.
   Бегичев вздохнул.
   - Перегори, потерпи еще. Поезжай в Персию на год.
   Грибоедов открыл глаза.
   - Маменька говорила?
   - Да что  ж  маменька,  у  маменьки  пятнадцать  тысяч  долгу  у  старика
Одоевского.
   И, взглянув в глаза Бегичева, Грибоедов понял, что не о маменьке речь.
   - Я уже давно отказался от всяких тайн. Говори свободно и свободно.
   - Тебе в Москве нехорошо  будет,  -  сказал  Бегичев  и  снял  пылинку  с
грибоедовского сюртука. - Люди другие пошли. Тебе с ними не ужиться.
   Грибоедов взмахнул на него глазами:
   - Ты обо мне как о больном говоришь.
   Бегичев обнял его.
   - У тебя сухая кровь, Александр.  Тебе  самому,  мой  единственный  друг,
здесь не усидеть.  Вспомни,  как  перед  "Горем"  было:  бродил,  кипел,  то
собирался жить, то умирать. И вдруг как все пошло!
   Он был старше Грибоедова; у  него  не  было  имени,  о  положении  он  не
заботился, просто проживал женино состояние, но  он  имел  над  ним  власть.
Грибоедов рядом с ним казался себе неосновательным.
   Таков был мягкий пух бегичевской головы.
   - Я в Персию не поеду, - лениво сказал Грибоедов, - в Персии у меня враг,
Алаяр-хан, он зять шаха. Меня из Персии живым не выпустят.
   Он не думал о докторе Макниле, не помнил о  нем  -  но  когда  говорил  о
Персии, чувствовал неприятность свежего, не персидского происхождения.
   - Я что? - говорил Бегичев. - Я ем, пью, тешусь  заводами.  Утром  встаю,
думаю: много еще времени до вечера, вечером: еще ночь впереди. Так  и  время
пройдет. А тебе большое плаванье. А отчего Алаяр-хан сделался враг твой? Да,
да. Это участь умных  людей,  что  большую  часть  жизни  надо  проводить  с
дураками. А здесь их сколько! Тьмы и тьмы.  Больше,  чем  солдат.  Может,  к
Паскевичу?
   - Неужто ты думаешь, - сказал Грибоедов и скосил глаза, как загнанный,  -
что я у него способен вечно служить?
   Ему стало тесно на диване.
   Они выпили вина.
   - Ты не пей бургундского. От бургундского делается вихрь в голове.
   Саша не пил бургундского, пил другое.
   Он присмирел, сидел насторожась. Он стал послушен.
   Так сидят два друга, и английские часы смотрят на них во весь циферблат.
   Так они сидят до поры до времени.
   Потом один из них замечает, что как бы чужой ветер вошел в комнату вместе
с другим.
   И манеры у него стали как будто другие, и голос глуше, и волосы на висках
реже.
   Он уже не гладит его по голове, он не знает, что с ним делать.
   У него, собственно говоря, есть желание, в котором  трудно  сознаться,  -
чтобы другой поскорее уехал.
   Тогда Грибоедов подошел к фортепьяно.
   Он нажал педали и оттолкнулся от берега.
   Вином и музыкой, он сразу же отгородился от всех добрых людей.  Прощайте,
добрые люди, прощайте, умные люди!
   Крылья дорожного экипажа, как пароходные  крылья,  роют  воздух  Азии.  И
дорога бьет песком и пометом в борт экипажа.
   Ему стало тесно метанье  по  дорогам,  тряска,  крови,  тряска  дорожного
сердца.
   Он хотел помириться с землей, оскорбленной его  десятилетней  бестолковой
скачкой.
   Но он не мог помириться с ней как первый встречный прохожий.
   Его легкая коляска резала воздух.
   У  него  были  условия  верные,  как  музыка.  У  него  были   намерения.
Запечатанные пятью аккуратными печатями, рядом с Туркменчайским  -  чужим  -
миром лежал его проект.
 
 
 
   ГЛАВА ВТОРАЯ
 
   Арабский конь быстро мчится два перехода  -  и  только.  А  верблюд  тихо
шествует день и ночь.
   Саади. Гюлистан
 
   1
 
   Появилась маленькая заметка в газете "Северная пчела",  в  нумере  от  14
марта:
 
   Сего числа в третьем часу пополудни возвещано  жителям  столицы  пушечным
выстрелом с Петропавловской крепости о заключении мира с Персией. Известие о
сем и самый трактат привезен сюда сегодня из главной квартиры действующей  в
Персии Российской Армии, ведомства Государственной Коллегии Иностранных  Дел
Коллежским Советником Грибоедовым.
 
   С трех часов все перепугались.
   Пушки Петропавловской крепости - орудийная газета Петербурга. Они издавна
вздыхают каждый полдень  и  каждое  наводнение.  На  миг  в  Петербурге  все
торопеют. В жизнь каждой комнаты и канцелярии вторгается  пушечный  выстрел.
Краткий миг изумления кончается тем, что взрослые  проверяют  часы,  а  дети
начинают бессознательно играть в солдатики.
   Привычка эта так сильна,  что,  когда  начинается  наводнение,  чиновники
бросаются переводить часы.
   Но с трех часов 14 марта 1828 года пушки  вздыхали  по-боевому.  Был  дан
двести один выстрел.
   Петропавловская крепость была тем местом, где лежали мертвые императоры и
сидели живые бунтовщики.
   Двести один, друг за другом, выстрел напоминал не торжество, а восстание.
   Между тем все было необычайно просто и даже скучно.
   Вечером коллежский советник прибыл в нумера Демута.
   Он потребовал  три  нумера,  соединяющиеся  между  собою  и  удобные.  Он
завалился спать и всю ночь проспал как убитый. Изредка  его  смущал  рисунок
обоев и мягкие туфли, шлепавшие  по  коридору.  Чужая  мебель  необыкновенно
громко рассыхалась. Он словно опустился в тяжелый мягкий диван,  обступивший
его тело со всех сторон, провалился сквозь дно, и нумерные шторы,  казалось,
пали на окна навсегда.
   В десять часов он уже брился, надевал, как перед смертью  или  экзаменом,
чистое белье, в двенадцать несся в Коллегию Иностранных Дел.
   В большой зале его встретили чины. Сколько разнообразных