ся за окном, - и  легковерному.  Под  командой
Паскевича служил великий князь Николай, и Паскевич выговаривал ему, покрывая
его вины перед  Александром,  подозрительным,  придирчивым  и  не  терпевшим
брата. Так он умел отличиться и приобрести заслуги заранее.
   Он сопровождал великого князя Мишеля в путешествии и кричал на  него.  Он
был человек отличной военной  удачи,  с  грубым  голосом  и  повелительными,
короткими жестами.
   Он был вовсе не бездарен как  военный  человек.  В  нем  была  та  личная
наблюдательность, та военная память, которая нужна полководцу. В  молодости,
в 1812 году, он взобрался первым  на  стену  крепости  и  был  ранен.  Когда
французы стреляли в лоб, он подумал: как было бы хорошо, если бы сзади  и  с
боков палила в них русская артиллерия. И эта память ему пригодилась: он стал
выдвигать на первое место  артиллерию.  Он  был  и  неглуп  по-своему  -  он
понимал, как люди  смотрят  на  него,  и  знал  императора  лучше,  чем  сам
император. И он знал, что такое деньги, умел их употреблять с выгодой.
   И вот все знали о  нем:  он  выскочка,  бездарен  и  дурак.  Дураком  его
трактовали ближайшие люди уже через день по отъезде от него.
   В петровское время умный князь  Куракин  сказал  бы  о  нем:  "Превеликий
нежелатель  добра  никому".  В   Елизаветино   время   о   нем   сказал   бы
Бестужев-Рюмин:  "Человек  припадочный  (случайный)  и  скоропостижный".   А
Суворов  скрепил  бы  петушиным  криком:  "Человек   предательный!   Человек
недальний!" Ермолов же звал его Ванькой и графом Ерихонским.
   Никто не принимал его всерьез. Только у купцов висели его портреты, купцы
его любили за то, что он был на портрете кудрявый, толстый и моложавый.
   Есть люди, достигающие высоких степеней или имеющие их, которых  называют
за глаза Ванькой. Так, великого князя Михаила звали  "рыжим  Мишкой",  когда
ему было сорок лет. Ведь при всей великой ненависти Паскевич ни  за  что  не
мог бы назвать Ермолова, всенародно униженного, Алешкой. А  его  походя  так
звали, и он знал об этом. И сколько бы побед он ни  одержал,  он  знал,  что
скажут: "Когда удача! Что за удачливый человек!"
   А у Ермолова не было ни одной победы, и он был великий полководец.
   И Паскевич знал еще больше: знал, что они правы.
   Самая наружность лишила его места среди великих  полководцев.  Небольшой,
розовый, колбаской нос, заботливо отпущенные лихие усы  и  баки  и  выпуклые
глаза. Он был из посредственного теста, ему не хватало лишних черт,  которые
создают героев.
   Как человек  новой  знатности  и  придворный,  он  говорил  почти  всегда
по-французски. Русская же речь его была отрывиста и похожа на ругань.
   С ужасом иногда он чувствовал, что действительно удачлив, что в его славу
полководца замешался все тот же Цалый Пасько, которого никогда не бывало.
   Елиза  довершила  дело.  Она  была  московская  барыня  и  понимала   его
совершенно. Щурила на него глаза и цедила сквозь зубы:  "Вам  следовало  бы,
друг мой, поменьше спать после обеда".
   И вот, когда он уяснил себе, как понимает его Елиза, он стал  бояться  ее
как огня и стал тем, чем был: превеликим нежелателем добра никому.
   Он был занят недоверием к окружающим. Он все высматривал, не  смеются  ли
над ним. Был нерешителен, колебался во всех военных планах, а жесты его были
короче и повелительнее, чем надо бы, и крики на подчиненных  грубее,  чем  у
человека власти. Он растерял свои военные познания, свою военную  память  на
этой недоверчивости и боялся неудачи, когда у него случались  только  удачи.
Он забыл, что сам восставал против излишней военной выправки, и  недоверчиво
косился на строй,  требуя  выправки,  потому  что  придирчивость  -  грозное
свойство и заставляет забывать о человеке, который придирается.
   Он  прогнал  из  армии  всех  ермоловских  насмешников   и   заменил   их
разноплеменными хищниками. Влиятельные лица, окружавшие  его,  были:  корнет
Абрамович - поляк, еврей или татарин,  заведовавший  его  конюшнями;  старый
доктор-итальянец Мартиненго, шарлатан  с  поддельным  аттестатом;  испанский
полковник Эспехо, которого, неизвестно почему, прозвали Екимом Михайловичем,
и Вано Карганов, замешанный в  дело  о  фальшивых  княжеских  документах,  -
армянин, которого звали Ванькой Каином.
   Как же он побеждал?
 
   11
 
   Может быть, именно оттого, что он был плохой стратег.
   Он так колебался, он был до того нерешителен, и вдруг отчаянно смел,  так
часто менял план одного и того же движения,  что  путал  все  неприятельские
планы. Карл Австрийский писал по окончании  кампании  Паскевичу,  что  он  с
редким умением путал стратегические принципы. Умения большого,  может  быть,
здесь не было, нерешительность  и  внезапность  были  подлинные,  -  но  они
пригодились и привели к удаче.
   За Паскевича побеждала необходимость.
   У него было много денег и мало войска. Война была объявлена сразу же, без
отдыха, вслед за персидской кампанией, и нельзя  было  подготовить  обозы  в
достаточном количестве. И вот вместо тяжеловесных магазинов брали у  жителей
легкие арбы, которые были способны передвигаться по каким угодно крутизнам.
   Население кавказское ждало случая, чтобы восстать. Тыл был не  обеспечен.
И поэтому в первый раз в русском военном  деле  главными  были  не  пули,  а
деньги.
   За исключением курдов, у  которых  просто  брали,  за  всякую  реквизицию
платили.
   И в первый раз - потому что было мало войск и много денег и артиллерии  -
родилась  колонна,  и  было  оставлено  каре  в  действиях  против  турецкой
кавалерии.
   Миних во время императрицы Анны строил войска  сплошным  прямоугольником:
кавалерия в центре каре и с фриза, артиллерия - по углам, пехота  -  штыками
во все стороны.
   Так было легко защищаться и трудно нападать.
   Румянцев убрал поэтому лошадей с фриза и разбил армию на несколько  каре:
при Ларге было пять каре и главное - на главной линии; при Кагуле пять  каре
в одну линию, с кавалерией в интервалах.
   Суворов нашел, что такой строй неспособен маневрировать. При Рымнике было
шесть каре, по два батальона в каждом, с кавалерией на третьей линии.
   В своих "Беседах с солдатами" Кутузов писал:
   "Каре против мусульман, ни одной колонны. Но при перевесе  врага  -  каре
должны соединяться в колонны".
   Такой порядок был гибче, но все в нем зависело от храбрости пехоты.
   Артиллерия, разбросанная по углам, теряла три четверти своего огня.
   Паскевич не доверял храбрости пехоты, он полагался на деньги и на ядра.
   Поэтому он разделил войска на колонны по трем линиям:  в  первых  двух  -
пехотные колонны с артиллерией в центре,  в  третьей  -  кавалерия,  тоже  с
артиллерией в центре.
   Турецкие бешеные атаки встречали глубокие колонны; пока они  врубались  в
них, артиллерия без помехи их решетила.
   Это не было планом, это было необходимостью. А необходимость эту понял не
Паскевич.
   Ее понял человек, о котором Паскевич  просто-напросто  молчал:  полковник
Иван Григорьевич Бурцов, "из стаи славной".
   Случайность  и  необходимость  рождали  новую  войну,   дурные   качества
полководца делали Паскевича полководцем нового типа.
   Бурцов был его главным артиллеристом и, будучи начальником траншей,  взял
Карс.  Ему  помогал  солдат  Михаил  Пущин,  военный  инженер.  Миклашевский
командовал прикрытием.  Победу  довершил  полковник  Леман.  Коновницын  был
квартирмейстером.  Обер-квартирмейстером  всего  Кавказского   корпуса   был
Вольховский. Всю корреспонденцию безграмотного графа вел  сотник  Сухоруков.
Все были ссыльные.
   Паскевич был полководец, которым руководили политические преступники.
   Большим его военным качеством было то,  что  он  умел  ими  пользоваться.
Выбросив ермоловских людей на улицу, окружив  себя  международным  обществом
хищников, он пользовался политическими преступниками.  Его  любимец  испанец
Эспехо потребовал за исправление дороги на Карс  через  Мокрую  Гору  -  сто
тысяч рублей. Паскевич не доверял  ни  солдатам,  ни  полковникам,  ни  даже
Елизе. Он боялся всех и всего.
   Он послал солдата Пущина проверить полковника Эспехо. Солдат Пущин  нашел
в три дня другую дорогу. За это  Паскевич  ругал  его  полковнику  Эспехо  и
обещался отдать под суд.
   Доверяя им военные дела, он доносил на них в С.-Петербург.
   "Journal des debats", который Сипягин послал графу,  был  прав:  в  удаче
повинны были люди декабря.
   Так побеждал граф Эриванский.
 
   12
 
   Белая высокая палатка возвышалась  над  серыми,  как  бык  над  барантой,
стадом овец.
   - Покровитель мой,  бесценный  покровитель  мой,  -  сказал  Грибоедов  и
опустил голову.
   - Ну-ну, - поцеловал его  в  лоб  маленький  Паскевич.  -  Здоровье  как?
Елиза?
   Он усадил его. В палатке было просторно и чисто. На столе лежали бумаги.
   Грибоедов достал пакеты.
   - От Завилейского...
   - От Сипягина...
   Паскевич, нахмурясь, сорвал печати и стал бросать бумаги на  стол.  Потом
отодвинул их, не читая.
   - Как ехали?
   - По вашей милости, благодетель мой, превосходно. А по  дороге  привел  к
вам войско.
   Паскевич поднял брови.
   - Отряд заблудился, я его взял под команду и привел.
   - А, - сказал Паскевич, и  через  минуту  улыбнулся.  Он  был  рассеян  и
недоволен.
   - В Петербурге что?
   - Только о вас, граф, и говорят.
   Паскевич перестал дергать ногой.
   - Государь так вас любит, вспомнил, как вы в Вильне с его величеством  на
брюхах лежали над картами и ругались.
   Паскевич улыбнулся по-настоящему. Лицо его стало почти красивым.
   - Ну-ну, - сказал он тонким голосом. - Что ж, помнит еще.
   - Все полно вами. Аллилуйя поют.
   Паскевич перестал улыбаться.
   - Все в друзья полезли. Даже Бенкендорф.
   - Ага! - усмехнулся Паскевич.
   - Как вы воюете, Иван Федорович? Пушкин бесится, хочет ехать к вам.
   - Ну что ж, пусть едет, - сказал Паскевич. - Мм... да, - размялся  он,  -
воюю. Людей нет, начальники избалованы. Все начинаю снова. Ну да авось-либо.
Ну, а вы - министр?
   - Вашею милостью, граф.
   - Погуляли?
   Грибоедов почти не улыбнулся, и Паскевич вдруг захлопотал.
   Грибоедов был похож на Елизу.
   - Да, теперь вам в Персию ехать надобно. Дело трудное.
   - Да уж гаже и быть не может.
   - Да, - сказал Паскевич поспешно, перебивая, словно наступая  кому-то  на
ногу, - так вот, изволите видеть, попрошу мне именно обо  всем  доносить.  В
Петербурге дело мало разумеют.
   - Нессельрод сетует несколько на медленность действий.
   Паскевич побагровел.
   - А вот бы ему ко мне на помощь идти. Медленность. Тут полки  повернуться
не умеют. Много он в тактике разумеет, свинья. И покорно прошу доносить  мне
первому, а их извещения сообщать.
   Он постукивал о стол красным кулачком.
   - Касательно же Персии: деньги нужны  мне.  Я  ведь  не  бог,  без  денег
воевать не умею. Нужно вам ехать.
   - Я полагал бы, граф, что здесь, в Тифлисе сидючи, я с  них  более  денег
смогу получить. А как туда прибуду, дело уж  будет  другое,  они  торопиться
перестанут, и я вдруг окажусь у них заложником.
   Паскевич подумал и вдруг погрозил ему пальцем.
   - Ну да, - улыбнулся он покровительственно, - оставьте. На месте  виднее.
Вторая статья - истребите вы мерзавцев этих там, дезертёров. На  всю  Европу
срам. При Ганже весь ихний правый фланг деэертёры были. Вывести их  надобно.
И перепороть. Pas de quartier (1).
   - Нессельрод главным почитает, чтоб отряд  Панкратьева  из  Урмии  и  Хоя
освободить, по уплате, и к вашей армии присоединить.
   - Оставьте  Нессельрода.  Я  эту  войну  веду,  а  не  Нессельрод.  Пусть
Панкратьев в  Хое  и  сидит.  Не  нужно  мне  его  отряда.  У  него  солдаты
избаловались, чуть не те же дезертёры. Он мне всю армию запаршивит.
   Он постучал пальцем по столу.
   Он смотрел рассеянно на Грибоедова и на пакет с газетами.
   Вошел адъютант, розово-смуглый, с черными усиками, Абрамович.
   - Ну, тут без церемоний, - сказал Паскевич, еще сердитый и  только  через
секунду улыбнулся неохотно, - погуляйте. Палатку разбили уже? Ну-ну. Мы  еще
поговорим. Гуляйте осторожнее, сюда долетают пули.
   Вот она, власть - в  этом  рыжем  маленьком  толстяке,  вот  эти  сосиски
пальцев и колбаски бакенов, ставшие уже несмешными.  Вот  он  держит  судьбу
России в своих коротких пальцах. Как это просто. Как это  страшно.  Как  это
упоительно. ---------------------------------------(1) Без пощады (фр.).
 
   13
 
   Вечером  черное  небо  обняло,  как  руками,  баранту  палаток,  и,   как
обиженные, загорелись постовые фонари. Грибоедов сидел у Паскевича.
   Паскевич был взъерошен, ослеплен.
   Грибоедовский проект он выслушал, однако, по привычке внимательно.
   - Этот мерзавец, - сказал он вдруг, - поглядите, что он отчеркнул.
   Он протянул Грибоедову "Journal des debats" и какую-то английскую газету.
   "Полководец без храбрости и плана", - читал Грибоедов.
   - Меня знает император, и я плевал на господ Сипягиных.  Я  все  знаю.  Я
ревизию назначаю  над  ним.  Растратил,  негодяй,  восемьсот  тысяч.  Второй
герой... крашеных мостов. Завилейскому передайте благодарность за донесение.
   ... Все, что вы говорите, Александр Сергеевич, - сказал  он  все  так  же
брыкливо и печально, - меня уж давно занимает. Пора унять  мерзавцев.  Я  бы
сумел это провести. Не все мне воевать. Я покажу этой сволочи,  как  надобно
Кавказ устроить. Я кончу кампанию и  вызову  вас  из  Персии.  Посидите  там
месяц. Я напишу Нессельроду. Вас заменят. Вы будете моим помощником.
   ... Да и эти мерзавцы - как вы их назвали? Французишки из Бордо. Плевал я
на их брехню. Это все Нессельрода штучки  и...  ермоловские,  -  добавил  он
вдруг. - Они, разумеется, не могут планов моих понимать.
   Он горько усмехнулся и вдруг подозрительно глянул.
   - А я, благодетель мой граф, - сказал Грибоедов, оглядывая рыжие бачки  и
выпуклые глаза, как поле сражения, - имею к вам великую просьбу.
   - Hein?(1)-спросил Паскевич, насторожась.
   - Хочу жениться до отъезда и не имею  возможности  испросить  высочайшего
разрешения в столь короткий срок. Будьте отцом родным.
   - На ком же? -спросил Паскевич и высоко поднял брови, улыбнувшись.
   Он по-светски поклонился Грибоедову, избегая его взгляда:
   - Поздравляю вас.
   Грибоедов   вышел.   Было   очень   темно,    черно,    и    в    черноте
---------------------------------------(1)  Что?  (фр.)  лагерь   шевелился,
мигали фонарики, тлели  ночные  разговоры,  шепот,  дымилась  махорка...  По
холмам колебалось что-то, как редкий лес от ветра. Деревья? Всадники?
   Граната решила сомнения. Это была конница, и она рассеялась.
   И эта легкость, эта зыбкость встревожила Грибоедова.
   Мальцов спал в палатке. Доктор хлопотал над чемоданом и сразу же попросил
Грибоедова отпустить его: на десятой версте открылась  чумная  эпидемия,  не
хватало врачей. Доктор Мартиненго получил донесение.
 
   14
 
   Полковой квартирмейстер Херсонского полка, которым  командовал  начальник
траншей полковник Иван Григорьевич Бурцев, был добряк.
   Он любил своего арабского жеребца, как, верно, никогда не любил ни  одной
сговорчивой девы.
   Кучером и конюхом у него поэтому был молодой цыган, который лучше понимал
конский  язык,  чем  русский.  Жеребец  ржал,  цыган  ржал,   квартирмейстер
посапывал сизым носом, глядя на них.
   Цыган купал жеребца, и их тела в  воде  мало  отличались  по  цвету:  оба
блестели, как мазью мазанные солнцем.
   Конь храпел тихо и музыкально и, подняв кверху синие ноздри, плыл,  цыган
горланил носом и глоткой.
   И у квартирмейстера ходил живот, когда он на них глядел.
   Полк стоял лагерем в селении Джала. Офицеры  жили  в  домах,  лагерь  был
разбит за селением.
   Когда в двух верстах от стоянки, за рекой, появился оборванный,  кричащий
цветом и сверкающий гортанью цыганский табор, когда стали  заходить  в  полк
цыганки с танцующими бедрами и тысячелетним изяществом лохмотьев, цыган стал
пропадать. Он уходил купать коня, переплывал на другой берег и исчезал.
   Квартирмейстер говорил:
   - Пусть погуляет на травке.
   Цыган гулял на травке, и под ним гуляли бледные бедра цыганского терпкого
цвета. Однажды утром квартирмейстер не мог докричаться цыгана.
   - Загулял, собака, - сказал он и пошел проведать своего жеребца.
   Цыган лежал в конюшне, синий, с выкаченными глазами.
   Он пошевелил рукой и застонал. Конь тихо бил ногой и  мерно  жевал  овес.
Квартирмейстер выскочил из конюшни и зачем-то запер ее.
   Он сразу вспотел.
   Потом, осторожно ступая, он разыскал денщика, велел нести веревки,  отпер
конюшню и приказал посадить цыгана на жеребца. Цыган мотался и мычал.
   Денщик прикрутил его веревками к коню. Квартирмейстер,  посапывая,  вывел
коня из конюшни и, все так же осторожно ступая, повел к реке. Он пустил  его
в воду.
   Конь поплыл, похрапывая, а цыган мотался головой.  Квартирмейстер  стоял,
согнувшись, и смотрел  пустыми  глазами.  Конь  переплыл  реку  и,  тихонько
пощипывая траву, стал уходить к табору,  а  цыган  танцевал  на  нем  каждым
членом.
   Когда он ушел из глаз, квартирмейстер вдруг заплакал и тихонько сказал:
   - Конь какой. Пропало. Нужно гнать чуму.
   Он пришел к себе, заперся и стал пить водку.
   Назавтра квартирмейстер вышел и увидел, что денщик  лежит,  разметавшись,
выкатив глаза и ничего не понимая.
   Он отправил его в карантин.
   Он дождался ночи. Ночью запихал в карманы  по  бутылке  водки,  вышел  из
дому, запер за собой дверь и ушел.
   Он побродил, потом, постояв, толкнул какую-то дверь и вошел.  На  постели
лежал незнакомый офицер и  спал.  Он  не  проснулся.  Квартирмейстер  скинул
сюртук, снял рубашку, лег на пол посредине комнаты, вынул  из  кармана  штоф
кизлярки и стал молчаливо сосать. В промежутках он покуривал трубку.
   Вскоре офицер проснулся. Увидев лежащего на полу  незнакомого  полуголого
офицера,  пьющего  из  бутылки  водку,  он  подумал,  что  это  ему  снится,
повернулся на другой бок и захрапел.
   Квартирмейстер выпил штоф и на рассвете ушел, так и не принятый  офицером
за живое существо. Он накинул на себя сюртук, а рубашку забыл на полу.
   Он скрылся, и больше его никто не видел ни в реальном, ни в каком  другом
виде.
   Офицер, проснувшись и увидев пустой штоф и рубашку  на  полу,  ничего  не
понимал.
   Он был здоров и остался здоровым.
   Прачка, жена музыканта, занимавшаяся стиркой для прокорма трех  маленьких
детей, жила с ним в землянке, тут же, в селении.
   Девочка в это утро пришла  к  офицеру  за  бельем.  Она  подняла  с  полу
рубашку. Офицер сказал, что она может взять ее  себе.  Вернувшись  домой,  в
землянку, она заболела. Командир полка отдал приказ взять ее отца и  мать  в
карантин, а девочку в гошпиталь.
   Троих маленьких детей  оставили  в  землянке,  потому  что  карантин  был
переполнен. Карантинные балаганы, прикрытые соломой, кишели  людьми,  и  там
спали вповалку.
   У землянки поставили часового. Селение опустело. Арбы заскрипели в разные
стороны. Лохмотья, ведра, кувшины, пестрые одеяла, а среди них сидели злые и
испуганные женщины и  крикливые  дети.  Мужья  молчаливо  шагали  рядом,  и,
высунув языки, терпеливо шли сзади собаки.
   Темною ночью мать заболела в  карантине.  Она  чувствовала  жар,  который
плавил ее голову и нес ее тело.
   Она как тень пробралась из карантина и как тень прошла сквозь цепь.  Ночь
была черная. Она шла вслепую, быстро и не останавливаясь, шла версту и  две,
как будто ветер гнал ее. Если бы она остановилась, она упала бы.
   В голове у нее было темно и гудело, она ничего не понимала и  не  видела,
но она прошла к землянке, к детям, перевалилась через порог и умерла.
   Часовой смотрел, разинув рот, в окошко и видел труп матери  и  совершенно
голых детей, которые молча жались  в  углу.  Сойти  с  места  и  дать  знать
дежурному офицеру он не имел права. Дети выбежали наконец из  землянки  и  с
криками, уцепившись за часового, тряслись. Ко