Людмила Томенчук
   Высоцкий и его песни: приподнимем занавес за краешек


     Днепропетровск: Изд-во "СIЧ", 2003, 246 с.
     ISBN 966-511-199-х

ОТ АВТОРА

      Я стою, как перед вечною загадкою,
     Пред великою да сказочной страною...

     Может быть,  загадка  Владимира Высоцкого,  его  сказочной  поэтической
страны,  навсегда  останется загадкой,  тайной.  И  не  стоит  льстить  себя
надеждой тайну разгадать.  Да  и хочется совсем не этого -- просто попасть  в
Страну Чудес Высоцкого...
     ...  А там -- оказаться вверху,  в глубине, внутри и  снаружи, где все --
по-другому...
     Мало   надежд  раскрыть  тайну   таланта,   загадку   его   поэтической
притягательности  --  найти один-единственный  всеохватывающий  ответ.  Но мы
можем поставить перед собой вопросы -- частные,  отдельные. И поискать ответы
на них. Был ли  шофер МАЗа из "Дорожной истории"  другом  своего  напарника?
Вырвался  ли  за  флажки  герой знаменитой "Охоты на волков"? О  чем тоскует
персонаж "Кораблей"? Почему рвутся в горы альпинисты Высоцкого?
     ...  Еще  нужен  камертон, ориентир. Пусть им  станет  фраза в  частном
письме:  "Высоцкий  откровенен  и  неуловим  одновременно". Может быть,  она
убережет нас от поспешных выводов. Остальное приложится.

1. " ВСЕ ДОНИМАЛ ИХ  СВОИМИ АККОРДАМИ..."  (1)

   В основном тексте книги
сноски  обозначены  арабскими  цифрами (верхний индекс). Нумерация  сносок --
сплошная. Звездочкой помечены  сноски,  содержащие только  библиографические
ссылки, без текстовых дополнений.
       К  понятию "популярность  Высоцкого" можно приложить разные  эпитеты:
громадная,  невиданная...  --  и  все  они  будут  верны.  Скажу  по-другому:
популярность  Высоцкого  была оглушительной,  она заглушила его  собственное
слово. В  шквале наших собственных эмоций  слова Высоцкого  мы уже  не могли
расслышать.   К  этому  примешивается   одно  противоречие,  внутреннее  для
творчества  ВВ. Песня как  жанр  затрагивает  главным образом  эмоциональную
сферу  слушателя1.  А  поэтическое  слово,  в  том  числе и слово Высоцкого,
ориентировано не только на эмоциональный отклик, но и на размышление. Я хочу
сказать, что Высоцкий  был слишком поэт для песни.  Его стихи --  не песенные
тексты, и во всей полноте в сиюминутном течении песни они восприняты быть не
могут.
     В  первых  "посмертных" публикациях  о ВВ на этот  счет были  высказаны
противоположные  мнения. Как  писал  В.Тростников  в  статье  "А у  нас  был
Высоцкий", опубликованной вскоре после смерти поэта в самиздате, "язык песен
Высоцкого  по  внешности выглядит  как подлинная  уличная  речь  <...>
Профессионализм  достигает  у  Высоцкого такого уровня, что неопытному глазу
становится  совершенно незаметен. Завершенность  фабулы, внутренние ритмы  и
аллитерации  спрятаны так  искусно,  что  не  отвлекают  внимания  слушателя
<...>   Высоцкий  зачастую  находит  настолько   метафорически  точные
выражения и настолько изысканные рифмы <...> Высоцкий всегда маскирует
свои языковые жемчужины <...> Обманчива и манера  изложения Высоцкого,
которая кажется  очень простецкой <...>  внешняя  простота и  легкость
текста, создающая иллюзию живой речи <...>"2*.
     Иная точка зрения  была  у  Н.Крымовой: "Слово Высоцкого было вызвано к
жизни чувством доверия к людям, непосредственно к ним было обращено и потому
лишено какой бы то ни было усложненности или изысканности"3*.
     И та  и другая позиции были лишь  обозначены,  но не обоснованы. Однако
любой,  кому  доводилось   работать  со  стихом   Высоцкого,  согласится   с
Тростниковым: простота поэтической речи  ВВ обманчива  (о  чем мы еще не раз
будем говорить  на  страницах  этой книги).  Вот что  писал на  ту  же  тему
А.Эфрос: "<...> когда на Таганке родился "Добрый  человек из Сезуана",
<...>  не  все  поняли,  что  это  именно  эстетика,   то  есть  некое
преломление "улицы" и  всего "уличного" -- преломление,  перевод в искусство.
Не все поняли это  и в Высоцком.  Не поняли, с каким ощущением  изящного  он
работал с  "уличным" материалом. Оттого даже  ранние его песни  мы слушали с
радостью, с  чувством открытия, а не какой-то фиги в кармане"4* (выделено  в
публикации. -- Л.Т.).
     Любое  художественное  произведение  множественно  рифмуется  со  своим
временем. За  редким исключением, мы в свое время расслышали лишь одну такую
"рифму" -- публицистическую,  отклик на сиюминутное.  Тем и ограничились,  не
восприняв других "рифмовок", более глубоких, общих. И в результате не просто
суженно  увидели песни, а  не заметили  самого интересного,  неочевидного  и
важного.
     Очень  точно  такое массовое  восприятие  песен  ВВ отражено  в  статье
В.Попова   "Песенные   "айсберги"   Владимира   Высоцкого"5*.   Он  подробно
останавливается на песне "Москва-Одесса". Почитаем и мы ее текст, в котором,
вопреки  утверждению  автора  статьи, нет противопоставления  своего чужому,
вообще  Высоцкому  несвойственного.  В  самом  деле:  Львов,  Лондон,  Дели,
Харьков, Кишинев -- всюду ведь ясно и тепло. И хорошо. Но -- мне туда не надо.
     Эта песня не о патриотизме (да  и он состоит  не в восхвалении своего в
пику чужому). И не о том, что поэт не рвался за рубежи, где "хорошо", на чем
настаивает  В.Попов. Ведь бывал Высоцкий в Париже, в Лондоне, и не силком же
его туда тащили.
     Вот что пишет об  этой  песне  Константин Рудницкий:  "Известная  песня
"Москва-Одесса" может быть понята  как своего рода поэтический  манифест или
как  емкая метафора  пожизненной  миссии  певца, который  всегда  --  вопреки
запретам,  наперекор  ограждениям  --  рвался туда,  откуда доносятся сигналы
бедствия.  Дозволенное,  разрешенное, одобренное в его  глазах теряло всякий
интерес. "Открыто все, но мне туда не  надо". Достойная цель виделась в том,
чтобы закрытое --  открыть и о запретном --  сказать, в полную мощь  охрипшего
баритона"6*.
     К.Рудницкий воспринимал  Высоцкого человеком, поэтом, позиция  которого
"была героической",  а облик  "был обликом  человека,  шагающего в бой".  Он
писал  в  цитированной статье:  "Обычно мы  знали  его <...> яростным,
мучительно одиноким  посреди  социального  хаоса  и  застоя"7*.  Воспринимая
Высоцкого так, наверное,  так  и будешь  понимать  "Москву-Одессу" --  сквозь
призму  нашего социального хаоса. Если  перед тобой  положат лист линованной
бумаги --  пиши поперек, -- говорят о подобных  людях.  Именно так ощущали при
жизни и  после его смерти нерв поэзии Высоцкого ("Натура поперечная, из тех,
кому  дай  разлинованную  бумагу,  они станут писать поперек. "Пусть  у всех
толчковая  --  правая,  а моя  толчковая -- левая",  --  так, из  самых  лучших
побуждений,  отождествил критик  автора  с  героем8). Но на  давление  можно
реагировать иначе: если перед тобой положат лист линованной бумаги, пиши как
захочешь...  По-моему, достойная  цель виделась Высоцкому  не в  преодолении
барьера  безгласия, а  в  том, чтобы  высказать,  что рождается  в душе,  не
замечая разрешительных или запретительных знаков.
     А что имел в виду, то написал...9 --
       ни  больше,  ни  меньше.  Ей-богу,  эта  задача  сложнее.  Увидеть  в
"Москве-Одессе" поэтический манифест, как предлагает К.Рудницкий, мне мешает
бытовая  интонация  песни.  Ее со счетов не сбросишь. И  еще  --  сколько  ни
напрягаю слух, не удается мне услышать в тексте, в песне "сигналы бедствия",
подаваемые из мест, где не принимают. Так о чем этот текст?
     Мне туда не надо! --
      привередничает герой. Зададим наивный вопрос: а куда надо? Ну, ясно: в
Одессу! "Где сугробы намело"? Как ни  крути, а  реальная Одесса с  реальными
сугробами не сочетается, особенно если в Тбилиси тепло. И еще:
     Мне надо -- где метели и туман...
     ... Открыты Лондон, Дели,..
     ... Но мне туда не надо.
      И снова смысловой  конфуз и откровенная ирония. Если  ему в Лондон "не
надо",  то как  же тогда  мне надо --  где туман?  И последнее, всеобъемлющее
противоречие: вроде уже открыто все, но мне туда не надо.
     Нам бы не  сочувствовать, а возмутиться взбалмошностью героя: да  знает
ли он, куда ему надо?  Это неизбежный вопрос, и ответ один-единственный:  не
знает  (для  поклонников  публицистики  есть шанс  услышать любимую мелодию:
почему  не  знает?  Например, потому,  что сбит ориентир). Это  очень важная
деталь сюжета. Не знает герой, куда ему надо,  и мается  от этого ничуть  не
меньше, чем от того,  что отсюда не пускают, а  туда  не  принимают. Все эти
метели,  сугробы,  Одесса,  туман милы  герою именно  потому,  что закрывают
дорогу к цели, скрывая, что она ему самому неясна.
     Ну ладно, туман и  сугробы  -- препятствие, но при чем тут Одесса? Она в
этом  контексте  не  реальный  город,  пункт назначения, скажем,  курорт,  а
город-миф, город из анекдотов, чем и  является  в нашем  обыденном сознании.
Речь ведь не столько об авиапутешествиях и не только о запретах, которыми мы
были опутаны,  но  и о  душевной  смуте,  маете человека (ее,  в  частности,
символизируют логические неувязки в тексте). О душевной распутице. Вырваться
из  этого  состояния,  "отсюда", во что бы то  ни стало, куда-нибудь  --  вот
импульс. Поэтому закономерно финальное И я  лечу туда, где принимают. Но это
же окончательно и фиксирует: прорыв  "за флажки"  не состоялся,  "раздвинуть
горизонты", вырваться из "чужой колеи" не удалось.
     Эти цитаты из "Охоты на волков", "Чужой колеи", "Горизонта"10 появились
в применении  к  "Москве-Одессе" не случайно. Песня, о которой  у нас  речь,
кажется, не числилась среди серьезных. Так, шутка, зарисовка с натуры. Между
тем  ее место как раз  в  ряду названных песен,  с которыми она  имеет много
общего (прав К.Рудницкий, расслышавший в ней весьма серьезный смысл).
     Итак, герою "Москвы-Одессы"  не удалось  вырваться из рамок привычной и
опостылевшей жизни. Но финал песни можно понять и по-другому:  лучше принять
навязываемые правила игры  и  хоть таким образом обрести  "выход", чем длить
"без-выходность", между-действие.
     Давайте  зафиксируем  очень  важное.  Во-первых,  еще раз  скажем,  что
"вопрекизм" Высоцкому свойствен не был. Как угодно, лишь бы не так, как все,
--   это не его стихия. "Поперек"  --  не его доминанта. Во что бы то  ни стало
действовать наперекор  он не  будет.  Поэтому-то его герой и летит туда, где
принимают,  без особых  терзаний, хотя, конечно, и  без восторга. Во-вторых,
невозможность  действия в  системе ценностей Высоцкого-поэта является  более
сильным раздражителем, чем внешнее давление. Совершить задуманное, завершить
начатое -- В который раз лечу... -- к этому стремятся едва ли не все персонажи
Высоцкого,  в  его поэтической системе  это одна  из важнейших положительных
характеристик  персонажей.  Этим  мотивом,  но  теперь  уже  от  противного,
"Москва-Одесса"  напоминает еще  одну  песню --  "Кто-то высмотрел плод,  что
неспел...", которую,  кстати, не стоит воспринимать в сугубо  позитивном для
ее героя ключе.
     Душевная   смута,  которая   очень  явственна  в   состоянии  персонажа
"Москвы-Одессы", может быть вызвана причинами отнюдь не только  социальными,
а и личными.  Увы,  мы в любой детали произведения искусства привыкли видеть
прямую проекцию нашего общественного бытия и ничего другого.
     В.Попов пишет:  надо  расшифровывать  песни  Высоцкого,  ибо  "эзоповым
языком изъяснялся. Потому как время было такое".  Он видит поэзию  Высоцкого
отражением реальности,  замаскированным,  чтобы  враги  не  распознали  и не
успели разбить "зеркало"  до того, как  мы в  него глянем. Но  есть  и  иной
взгляд  на эту проблему: поэзия Высоцкого  -- "другая реальность", достаточно
автономная   от   этой,  первой.   Вот  В.Попов  считает:  "Эзоповым  языком
изъяснялся". А Высоцкий утверждал прямо противоположное:
     Во мне Эзоп не воскресал.
      Вроде  бы  в  его  интервью американскому  телевидению была фраза:  "Я
художник,  а не  политик". Что  это --  дипломатичная увертливость,  чтобы не
отвечать на скользкие вопросы? Нет. Это все о том же -- о характере отношений
автора,  вернее, его творчества с  жизнью. У художника они опосредованные; у
политика, публициста --  прямые. Художественные  и публицистические сочинения
рождаются и живут по  разным  законам.  Художник работает  словом  образным,
публицист -- прямым, а  в наших  недавних общественных условиях он изъяснялся
эзоповым языком, ибо прямо сказать, что думает, не мог.
     Почему Высоцкий  настаивал,  что он  художник?  Во-первых, потому,  что
ощущал себя таковым, а мы воспринимали его как публициста. Вот и приходилось
пытаться настроить  публику  на  иное отношение  к  своей поэзии.  По-моему,
взаимопонимания в этом не было, а Высоцкому оно  было  чрезвычайно важно. Не
здесь ли одна из причин его  трагического мироощущения? Есть масса косвенных
свидетельств  того,  что  поэт  не  был  удовлетворен  своими  отношениями с
аудиторией, их качественной стороной.
     На  художественной,  а не  "эзоповой"  природе своей  поэтической  речи
Высоцкий настаивал, во-вторых, еще и потому, что остро ощущал "эзопов  язык"
рабским,  языком  несвободы.   Поэт  чувствовал  себя  внутренне,  творчески
свободным, и свое песенное слово -- свободным словом художника.  (Помните:  А
что имел  в виду, то  написал). Это  для него имело  особое значение, ведь в
системе ценностей Высоцкого понятия естественности, природности, а с ними (и
за ними,  но не наоборот)  -- свободы занимают ключевое место.  Он чувствовал
свою  поэзию  не  зарифмованной  скрытой  публицистикой,  но  искусством.  В
искусстве  же, в отличие от грамматики, нет времени прошедшего, настоящего и
будущего,  а  есть  время  вечное.  Но  сиюминутность,  "публицистику"  оно,
конечно, тоже включает.
     Вот все та же "Москва-Одесса". Имена городов появляются в тексте отнюдь
не хаотично, а в  строгой, красивой  последовательности: Мурманск, Ашхабад --
крайние  точки  территории  страны; затем "маятник"  утихает  --  заполняется
середина  карты -- Киев,  Харьков, Кишинев, Львов,  Ленинград,  Ростов (смысл
пока  не  выходит за рамки  конкретно-географического).  И  снова энергичные
взмахи маятника -- открыт закрытый порт Владивосток, Париж открыт -- выход  не
только  за госграницу, но и  во второй план (едкая ирония: открыты они вовсе
не в том смысле, что туда может лететь любой, а только в метеорологическом).
В  этом  логичном перечне есть  лишь одно исключение: после Парижа, Лондона,
Дели/Праги ждешь  чего-то вроде Тегерана.  Но совершенно неожиданно, то есть
несообразно  логике построения этого  ряда городов (несколько  отечественных
названий сменяются несколькими зарубежными, но ни разу не перемежаются ими),
появляется на  вершине этой пирамиды Магадан. Как некий предел,  край земли.
Раз открыт Магадан, значит, открыто все! Это не в ладу с обычной, нормальной
логикой. Но наше  сознание, психика -- не только тех, кто побывал в ГУЛАГе, --
искривлены. В каком-то смысле мы все прошли через лагерь,  он и поныне сидит
в нас, и проявляется это совсем неожиданно, как вот у героя "Москвы-Одессы".
     В статье В.Попова  упоминается и  песня "Четыре года рыскал  в море наш
корсар...". Автор считает, что без ключа,  каковым является посвящение песни
четырехлетию  Театра на Таганке,  текст не понять. Именно этот ключ отпирает
смысл строки "Ведь океан-то с нами заодно!" По мнению автора статьи, океан --
это мы, народ, заодно с Высоцким  и театром. Ну что ж, "значит, в песне было
что-то", -- как сказал сам поэт. Но ведь не только это, -- добавим мы. И чтобы
понять "океан" как народ, по-моему,  вообще  никакой  ключ  не нужен --  этот
уровень метафорического слоя  текста лежит на  самой  поверхности. По-моему,
гораздо продуктивнее попытаться ответить на  вопрос, почему  Высоцкий увидел
свой  театр  именно  корсаром,  т.е. морским  разбойником,  пиратом,  причем
обратился  к  далекому  слою  материальной  культуры,  давним  временам.  Не
разбойниками же, в самом деле, ощущал он себя и своих товарищей.
     Или   "Братские   могилы"   --   кажется,   в   этой   песне,   запетой,
затиражированной, все известно. А вот прислушаемся:
     На братских могилах не ставят крестов,
     И вдовы на них не рыдают...
     ... Здесь нет ни одной персональной судьбы...
     ... Налево, направо моя улыбалась шалава...
      Это  одна и та же мелодия -- что  в  "Братских могилах",  что в  ранней
жанровой "Я женщин не бил  до семнадцати лет...". Точнее, два варианта одной
мелодии --  маршевый и вальсовый. Кстати, известно одно  из ранних исполнений
"Братских могил" --  в ритме не марша, как  мы привыкли слышать, а  вальса, --
тут  сходство  просто разительное (этот ранний вальсовый  вариант  серьезной
песни  говорит  о том, что музыкальная трехдольность  не  сразу приобрела  в
творчестве Высоцкого  устойчивую ироническую окраску, столь характерную  для
его более поздних  песен). Между прочим, та же мелодия и у первых двух строк
песни "В далеком созвездии Тау-Кита...".
     Статья  "Песенные   "айсберги"  Владимира  Высоцкого"  была   посвящена
выходившей  на рубеже 80-90-х  годов серии дисков  "На  концертах  Владимира
Высоцкого".  В.Попов  сетует  на дубляж песен,  съедающий  место  на  диске,
которое  могла  бы  занять  другая  песня. Этот  пассаж  интересен  тем, что
"дублями"  именуются разные исполнения одной песни,  которые в  принципе  не
могут быть идентичны11. В данном же случае они вообще мало похожи. Послушаем
один  из упомянутых в  статье "дублей".  Диски 1  и 3, "Звезды"  и "Братские
могилы". Обе песни  на первом  диске звучат  элегичнее, на третьем -- жестче,
резче. Вот пример того, как это достигается. В двустрочии --
     Здесь нет ни одной персональной судьбы --
     Все судьбы в единую слиты --
      на первом диске выделено слово "единую", на третьем --  "персональной".
В одном случае акцент совпадает с плавным движением мелодии  и приходится на
третью,  относительно  сильную  долю  четырехдольного  такта -- это  смягчает
акцент.  Во  втором случае смысловой  акцент приходится  на  резкие скачки в
мелодии (октава вверх, малая септима вниз -- кстати, очень характерный для ВВ
мелодический  ход) и на первую, сильную долю такта -- это, конечно, усиливает
акцент. Что до песни "Звезды", то в ее исполнении на третьем диске явственны
иронические  интонации (это  достигается,  в  частности,  подчеркиванием  ее
вальсовости), а  в манере произнесения слов  (удалось отвертеться, не жалеть
патроны),  да  и  вообще в характере исполнения отчетливо  слышны  отголоски
ранних,  "блатных" песен Высоцкого.  Естественно, герой песни представляется
совсем иным, а с ним -- и вся эмоционально-психологическая окраска сюжета.
     В  заметках В.Попова налицо явное  пренебрежение исполнением,  звучащим
обликом песни. Это распространенный подход к песне Высоцкого -- когда, говоря
о  ней,  фактически имеют  в виду лишь ее текст. Но самое любопытное,  что в
названных В.Поповым "дублях" и тексты не  тождественны. Так, на дисках 3 и 5
соответственно  "Москва-Одесса" имеет варианты: несправедливо, муторно -- ...
грустно  мне, стюардесса приглашает,  похожая -- ... надежная, я уже не  верю
ничему  -- ... ни во  что, открыли  все  -- открыто  все. Такие детали кажутся
несущественными  и  остаются вне  поля  зрения  и слышания.  Это  все  --  от
направленности  внимания,  его  фокус  --   за   пределами  текста,  в  живой
реальности,  отражением которой, чуть ли не прямым,  текст и воспринимается.
Что в определенный  период, наверное,  было неизбежно. Мы  слышали  в песнях
Высоцкого  публицистику, может,  и  потому,  что  время  было такое:  раньше
скрыто-, а потом открыто публицистическое. Существует некая очередность тем:
сначала надо получить возможность и привыкнуть  говорить правду -- не Истину,
а просто то, что думаешь. Только после этого и может прийти черед несуетного
внимания к непрямому, обр