ивидуально-эмпирическом"
описаниях  дополнительным  образом,  причем ни  одно  из  этих  описаний  не
является самодостаточным. Более  того,  попытки вырвать какое-либо  из  этих
описаний  из контекста дополнительности  и  отбросить или  недооценить  иные
описания  могут  привести  только  к  иррационализации   эпистемологического
рассуждения.
     Применение  принципа  дополнительности  в  качестве  системообразующего
принципа  категориальной  структуры  эпистемологии приводит  к  ряду  важных
последствий. Например, можно следующим образом ответить на поставленный выше
вопрос  о   соотношении  "коллективистского  подхода"  к  описанию  субъекта
познания   и   истинностной   оценки   результатов  познания.   Перефразируя
цитированное ранее высказывание Л.Флека, скажем, что понятие  "истины" имеет
смысл   только  при   указании  на  "стиль  мышления",   в  рамках  которого
формулируются  те  или  иные  истинностные оценки,  но  "стиль  мышления"  и
"мыслительный  коллектив" - это такие понятия, смысл которых также  не может
быть  определен  безотносительно к  понятию  истины, а следовательно,  к  ее
трансцендентальному   и   эмпирическому   смыслам.   Аналогичные   смысловые
сопряженности  необходимо  учитывать  при  анализе  всех  фундаментальных  и
производных понятий  эпистемологии:  рациональность,  факт,  объективность и
т.д.
     С  учетом  сказанного  предложение об  эпистемологическом  исследовании
социальных    и   социально-психологических    характеристик   "мыслительных
коллективов"   имеет  ряд   следствий,  важных   для  определения  возможных
перспектив теории познания. Перечислим некоторые из них.
     1.   Конкретные  данные  социологии  и  социальной   психологии  должны
рассматриваться не просто как более или менее интересные сведения из смежных
с  философией  областей  знания,  а  как  материал  для  эпистемологического
исследования.  Собственно эпистемологический смысл должны получить  проблемы
интеллектуальной  коммуникации  внутри  "мыслительных  коллективов" и  между
ними,  проблемы институциализации  науки,  проблемы  власти и  управления  в
науке, факторы роста или падения критицизма и суггестивности в "мыслительных
коллективах" и т.д.
     2.Открывается новый горизонт комплексного, междисциплинарного подхода к
эпистемологической проблематике. Например,  может быть  намечен  переход  от
абстрактных методологических концепций,  постоянно  апеллирующих  для  своей
апробации то  к истории науки, то к "этно-методологическим" исследованиям на
конкретных "исследовательских  площадках"  (лаборатории,  научные  группы  и
коллективы,    научные   школы   и   пр.),    к    программе    исследований
научно-познавательных  процессов, в  которой эти концепции выступают  в роли
"твердого ядра" программы, точнее, различных программ, если учесть множество
соперничающих между собой  эпистемологических схематизмов. Здесь,  возможно,
уместна аналогия с концепцией "научно-исследовательских программ" И.Лакатоса
с тем отличием, что эта концепция применяется к самой эпистемологии.
     3.  Новым   содержанием   наполняется  "историзм"  в  теории  познания.
Историко-научное   исследование  становится   специфической   "лабораторией"
эпистемологической  мысли.  По-новому осмысливаются проблемы преемственности
научных традиций  или  конкуренции научных школ и  направлений; эти процессы
более  не могут  описываться  и  объясняться языком  безличных  предложений.
Сложные  соотношения  идей  и  методов, их борьба и  чередование в  качестве
"парадигм"научного   исследования   рассматриваются  как   составная   часть
конкуренции "мыслительных коллективов".
     4. Экономические,  социо-культурные,  лингвистические,  традиционные  и
другие факторы формирования и функционирования "мыслительных коллективов", а
также   воздействие   этих   факторов   на   результаты   их   деятельности,
рассматриваются   как   эпистемологически  значимые  условия  и  предпосылки
познавательных процессов.
     5.  Теория   познания  в  целом  и   теория   научного  познания  тесно
взаимодействуют  с  такими  областями  знания, которые ранее были  далеки от
решения   собственно   гносеологических   проблем;   например,  политология,
изучающая  условия, предпосылки и  характеристики властных  отношений, может
указать  важные  позиции  анализа  социальных  отношений  в  коллективных  и
институциональных   структурах  науки   с   серьезными   последствиями   для
эпистемологических выводов.
     Если  говорить  о  более  далеких   перспективах,   можно  предположить
возможность объединения различных научно-исследовательских программ в рамках
междисциплинарных исследований;  речь  идет о превращении эпистемологических
теорий  и  исследовательских  программ  в  комплексную систему.  Характерной
особенностью   такой  системы   является  взаимодействие   конкурирующих   и
альтернативных теорий и программ.  Результатами такого взаимодействия должны
стать  не конкретные решения, а  определение "точек  бифуркации"  с  которых
начинаются новые разветвления исследовательских направлений.
     6. Открываются новые возможности этических исследований науки; проблемы
интеллектуальной и  социальной  ответственности, морального и  нравственного
выбора,   личностные  аспекты  принятия   решений,  имеющих  далеко   идущие
последствия  для всего  социального  контекста, в который погружена  наука и
технология,  проблемы  нравственного  климата  в "мыслительных  коллективах"
приобретают собственно теоретико-познавательный смысл.
     7. Классические эпистемологические  категории  и отношения  между  ними
получают  новую  интерпретацию.  Например,  как  уже  было сказано,  понятие
"объективности"  знания во  все  большей  степени  связывается  с  проблемой
"конструируемости"  знания  и,  в  свою  очередь, с  проблемами  социальной,
коллективной организации процесса  "конструирования", апробации  и признания
результатов научных  исследований; проблема априорных  предпосылок  познания
прибретает  смысл   проблемы   коллективных  форм   познания,   логически  и
хронологически  предшествующих индивидуальноиму  "вхождению"  в мыслительные
структуры  научного  знания  ("парадигмы", идеалы  и  нормы  рациональности,
"стили мышления" и т.п.).
     8. Традиционные  эпистемологические  конфликты между  "объективизмом" и
"релятивизмом",  "конструктивизмом"   ("инструментализмом")  и  "реализмом",
"рационализмом"   и  "иррационализмом"  могут   быть   интерпретированы  как
проблемы,  разрешаемые в духе принципа  дополнительности. Особое значение  в
этой   связи  имеет  установление  продуктивного  диалога  между  различными
"мыслительными   коллективами",   причисленными  к   различным   философским
традициям.
     9. Важнейшей характеристикой эпистемологических исследований и вместе с
тем   категорией  эпистемологии   становится  плюрализм;   этой   категорией
охватываются отношения между различными  типами  рациональностей, эмпиризма,
рационализма,   типами  культурно-исторической  детерминации  науки,  типами
организации "мыслительных коллективов" и научной институциализции.
     10. Рефлективный анализ, обращенный вовнутрь эпистемологических теорий,
программ  и  их составных частей,  видимо,  обнаружит  важные аналогии между
проблемами и  противоречиями  этих  частей; например,  могут  быть  отмечены
аналогии    между    парадоксами    нормативной    и    критико-рефлексивной
рациональностей и парадоксами нравственности  и  этики175.  Такие
аналогии  указывают,  что эпистемологические  проблемы  -  это  спецификации
проблем  философской  антропологии, в особенности -  проблем  свободы и цели
человеческого бытия и познания.
     В заключение  уже  без  иронии:  в  какой мере вероятен  мой  прогноз о
тенденциях развития эпистемологии? Моя  субъективная уверенность  в том, что
эти  тенденции объективны, достаточно высока. Надеюсь,  мне удалось, если не
убедить,  то по  крайней  мере заинтересовать кого-то из читателей. Реальный
ход  событий может  опровергнуть любые  прогнозы.  Но  пусть каждый  из  его
участников сделает свое дело.
     Наука в культуре. М., 1998


     Рациональность

     Рациональность (от лат. ratio  - разум)  - термин, символизирующий одну
из  ключевых   тем  философии,  фундаментальную  проблему,  решение  которой
определяется  общим содержанием  той  или  иной  философско-методологической
концепции. Проблема состоит в выяснении  смысла "разумности"  как предикации
(бытия, действия,  отношения, цели и т. д.).  Уже на уровне  этой предельной
общности проблема "разветвляется", приобретая различные формы и аспекты. Что
такое  разумность, каковы ее существенные определения? К каким родам и видам
бытия применимы  эти определения? Исторически изменяемы  и относительны  эти
определения   или   же   неизменны  и   абсолютны?   Возможны  ли   градации
"рациональности"? На каких основаниях могла бы строиться типология различных
типов  рациональности? Ответы на эти  и подобные вопросы определяют  тот или
иной подход к раскрытию темы рациональности.
     "Логоцентрическая"  парадигма  европейской  философии,   сложившаяся  в
античности  и  достигшая  своей наиболее  законченной  формы в  классическом
рационализме, зиждилась на убеждении в  абсолютности  и неизменности законов
Вселенского  Разума, постигаемых человеком и обнаруживаемых им в собственной
духовной  способности. Наиболее ясными и очевидными из этих законов античная
высокая  философская классика  признавала  законы логики,  которые, согласно
Аристотелю, являются фундаментальными  принципами бытия и мышления. От этого
ведет  начало тенденция уравнивать "рациональность" и "логичность": все, что
соответствует  законам  логики, рационально,  то, что  не соответствует этим
законам, нерационально, то, что противоречит логике, иррационально.
     Но "разумность" и "логичность" - не синонимы. Дело не только в том, что
логически  корректными  могут быть и  вполне  бессмысленные "умозаключения".
"Разумность"  некоторой системы  (объектов, рассуждений, действий,  способов
поведения и т. д.) может  быть определена  такими,  например, признаками как
целесообразность,  эффективность,  экономия  средств  для  достижения  цели,
гармоничность   и   согласованность  элементов,  объяснимость  на  основании
причинно-следственных      зависимостей,      систематичность,      успешная
предсказуемость  и другими  подобными свойствами  и  характеристиками. Идеал
рациональности,  выработанный  классическим рационализмом,  охватывает  все,
возможно, бесконечное множество таких характеристик; в этом смысле идеальная
рациональность - это совпадение с Абсолютным Разумом.
     Однако  рациональность  как характеристика  умственных  и  практических
действий человека, разумеется, не совпадает  с этим идеалом. Поэтому  для ее
описания  "выбирают"  те ее  свойства, которые  полагаются существенными.  В
зависимости  от этого выбора, имеющего исторически и культурно обусловленный
характер,  "рациональность"   предстает   в  различных   формах.  Отсюда   -
возможность исторической  типологии рациональности  (античная, средневековая
рациональности,  научная  рациональность  Нового  времени,  "неклассическая"
рациональность  науки  первой  половины  ХХ  века  и  т. д.).  Отсюда  же  -
восходящее  к  средним  векам  и  увенчанное в  философии  Канта  различение
"рассудка"   и    "разума"   (соответственно,    рассудочной   и    разумной
рациональности). Рассудочная рациональность  оценивается  по определенным (и
достаточно жестким) критериям (законы логики и математики, правила и образцы
действия, каузальные схемы объяснения, принципы систематики, фундаментальные
научные  законы и др.). Разумная рациональность  это - способность оценки  и
отбора  критериев,  их  обсуждения  и  критики,  она  необходимо  связана  с
интеллектуальной интуицией, творческим воображением, конструированием и т.д.
Разумная  рациональность  выступает как основание критической рефлексии  над
рассудочной рациональностью.
     Для рассудочной рациональности критика ее критериев выступает как нечто
нерациональное  или даже  иррациональное.  Однако  догматическое  следование
жестко  обозначенным и "узаконенным" критериям  также  есть не что иное, как
"неразумность", опасное окостенение разума, отказывающегося от творческого и
конструктивного   развития.   "Критериальный"   подход   к  раскрытию   темы
рациональности заключает в себе  возможность противоречия. Так, если  в роли
критериев рациональности приняты законы классической (двузначной) логики, то
"критика"   этих    законов   сторонниками   неклассической   (многозначной,
интуиционистской)  логики выглядит иррациональной. Аналогичные подозрения  у
сторонников   "физического   детерминизма"   вызывают   индетерминистические
описания объектов микромира. Конфликт может быть "улажен": двузначная логика
перемещается на уровень метаязыка  логической теории,  и ее законы  остаются
обязательными  условиями  построения  этой  теории;  детерминизму  придается
"более широкий"  (в  частности,  вероятностный)  смысл и  т.  д.  Но, вообще
говоря, если рациональность полностью определяется своими критериями, то сам
выбор этих критериев не может быть обоснован рационально (из-за "логического
круга"),  и  следовательно,  совершается  по  каким-то  иным,  например,  по
ценностным  соображениям.   Это   делает   выбор   критериев  рациональности
результатом явных или неявных конвенций и прагматических решений, а сами эти
конвенции и решения могут не совпадать и даже противоречить друг другу.
     Противоречие  воспроизводится   и  тогда,  когда   пытаются  определить
рациональность через  некий  ее  образец (таковым, например,  с  давних  пор
считалась  наука,  в   особенности  математическое  естествознание).  Споры,
составившие  основное  содержание  философии науки  ХХ века,  показали,  что
попытки  определения  границ  науки  и  научной   деятельности   с   помощью
однозначных   критериев  рациональности  не  могут  быть   успешными   (см.:
Демаркации   проблема).   Здесь  налицо   все   тот   же  логический   круг:
рациональность пытаются  определить по признакам  научности, а  научность  -
через   рациональность.   Подобные  же  трудности   возникают  и  с  другими
"претендентами"  на  образец  рациональности:   кибернетическими  системами,
организацией производства и управления и т. д.
     Отсюда   попытки   определения   и   применения   "частичных"   понятий
рациональности, не претендующих на философскую всеобщность, но  охватывающих
значительные  и  практически  важные  сферы  социального  бытия, познания  и
деятельности. К  их числу  можно  отнести понятие  "целерациональности" (или
"формальной рациональности"), с помощью которого в  экономической социологии
М.  Вебера   описываются  отношения  производства,  обмена,  учета  денег  и
капиталов, профессиональной деятельности - т. е. важнейшие элементы рыночной
экономики  и   соответствующей  ей  организации  общества.   По  аналогии  с
"формальной    рациональностью"   Вебера   строились   гносеологические    и
методологические модели рациональности, в  которых в качестве познавательных
целей выступали:  согласованность, эмпирическая адекватность, простота, рост
эмпирического   содержания  и  другие  аналогичные  свойства  концептуальных
систем. Каждая  из таких  моделей давала определенное представление  о  том,
каким  образом  эти цели могут быть достигнуты, и следовательно, формировала
специфический   образ   рациональности.   Отсюда   идея,   согласно  которой
"рациональность" есть особый конструкт, не имеющий универсально-объективного
референта,  но   выполняющий   методологическую  роль,   содержание  которой
определено   той  или  иной   моделью  рациональности.   Тем  самым  понятие
"рациональности" получает трактовку в духе плюрализма.
     Однако плюралистическая  установка  не снимает напряжения, связанного с
вопросом о том  общем, что имеется у всех возможных  моделей рациональности.
Поэтому  предпринимаются  усилия  для  объединения моделей рациональности  в
рамках      некоторого      (более      или       менее      универсального)
философско-методологического   подхода.   Например,  рациональными   считают
способы поведения и  деятельности  или концептуальные системы, которые могли
бы  обеспечить  продуктивную  интеллектуальную  и практическую коммуникацию.
Рациональность  в  таких  случаях  обеспечивается  интерсубъективностью, под
которой  понимают: ясность и общее согласие относительно понятий  и суждений
(семантическая  интерсубъективность),  обоснованность   суждений  фактами  и
наблюдениями  (эмпирическая  интерсубъективность),  логическую  связность  и
последовательность   (логическая   интерсубъективность),   воспроизводимость
образцов  действия  или  рассуждения  (операциональная интерсубъективность),
общепринятость   норм   и   правил   поведения   или   оценки   (нормативная
интерсубъективность)    (К.    Хюбнер).    Характерно,    что    эти    виды
интерсубъективности  не  имеют  точных дефиниций, а  трактуются  интуитивно.
Таким образом, общий смысл рациональности как интерсубъективности зависит от
принятых (явно или неявно) конвенций данной культуры. Это  открывает  путь к
такой расширительной трактовке рациональности, при  которой ни одна из  форм
интерсубъективности  не  является доминирующей или парадигмальной.  Из этого
следует,  в  частности,  что  большинство  противопоставлений  "рациональной
науки" и  "иррационального мифа" не  имеют методологических оснований.  Если
рациональность - это многообразие форм интерсубъективности, то миф  не менее
рационален, чем наука (П. Фейерабенд, Т. Роззак и др.).
     Таким  образом,  "критериальный"  подход  к   пониманию  рациональности
приводит  к  одной  из двух крайностей:  с одной стороны, это  неправомерная
абсолютизация каких-то частных моделей рациональностей, которые принимают за
рациональность "как  таковую",  с другой стороны,  релятивистская  трактовка
рациональности, при которой  само это  понятие  "расплывается"  в плюрализме
частных  моделей. "Абсолютизм" как методологическая стратегия  опровергается
историческим развитием конкретных форм рациональности, релятивизм превращает
понятие  рациональности   в   ненужный  привесок  к   методологии,  в   дань
метафизической традиции.
     Отношение     между    "критериальной"     и     "критико-рефлексивной"
рациональностью  может предстать как парадокс.  Подчинив  свою  деятельность
(интеллектуальную  или  практическую)  жесткой  системе  критериев,  субъект
утрачивает   ту  рациональность,   благодаря  которой  возможна  критическая
рефлексия  и ревизия этой  (как и всякой иной) системы. Если он решается  на
пересмотр  или  даже на  разрушение  системы,  попытается  улучшить  ее  или
заменить  другой,  он поступает иррационально.  И эта "иррациональность" как
раз и  выражает рациональность, присущую ему  как разумному  существу!  Этот
конфликт  -  следствие  того,  что "критериальный" и  "критико-рефлексивный"
подходы  к  теме  рациональности искусственно разделены и  противопоставлены
один  другому. Отсюда же  представление  об  этих подходах как об  описаниях
различных типов  рациональности - "низшего" и "высшего".  Но  оценивать типы
рациональности  по  некой шкале затруднительно, поскольку сама шкала  должна
быть рациональной, то есть соответствовать какому-то из сравниваемых  типов,
и следовательно, сравнение столкнется все с тем же "логическим кругом".
     Преодоление    конфликта   возможно,   если   исходить    из   принципа
дополнительности  обоих подходов  (в духе методологических  идей  Н.  Бора).
"Критериальный"   и   "критико-рефлексивный"   подходы   образуют  смысловую
сопряженность, совместно  описывая рациональность как объект  философского и
методологического   анализа.  Применимость  идеи   дополнительности  в  роли
базисного принципа  теории  рационально