ческой  семантики.  Он напрямую связывался с  идеей
беспрерывного   роста  научного  знания,   расширения   и   углубления   его
эмпирического содержания. Все прочие соображения  о  науке, в  том  числе  и
логический  (логико-семантический)  анализ структуры научного  знания, языка
науки, отходили на второй план.
     Под лозунгом роста научного  знания, конечно, подписались бы  отнюдь не
только "критические  рационалисты". С  ним  согласятся  и "кумулятивисты", и
индуктивисты,    и   "джастификационисты"   любых    оттенков.    Сторонники
социологической трактовки научного  развития  также  не  только поддерживают
этот  лозунг,  но даже  открывают им свои эпистомологические  манифесты.  Л.
Флек,  чьи  воззрения на историю  науки и на критерии научной рациональности
резко  отличались от воззрений  И.  Лакатоса,  в  1934 г.  писал:  "Я считаю
постулат  "максимализации опыта" высшим  законом научного мышления. Став  на
пути  сравнительной эпистемологии, мы просто обязаны следовать этому закону.
Старая  точка  зрения,  которая  остается  в  рамках  нормативных  установок
относительно  того, что  считать "плохим" или "хорошим" мышлением, сходит на
нет"270.   Цель   "нормативной  эпистемологии"   И.  Лакатоса   и
"сравнительной  эпистемологии"  Л. Флека одна  и та же,  они следуют  одному
"высшему  закону  научного мышления". Но они  решительно расходятся в выборе
средств  реализации   этой   цели.   Сторонники  "сравнительной"   или,  как
предпочитал выражаться П. Фейерабенд, "анархистской"  эпистемологии отрицают
саму возможность универсальной "рациональной реконструкции" истории науки, а
И.Лакатос  видел  в этой возможности единственный путь спасения и укрепления
рационализма в философии науки.
     Концепция научной рациональности,  заключенная  в "методологии  научных
исследовательских  программ", выражается  просто:  рационально действует тот
исследователь,  который выбирает оптимальную стратегию для увеличения "круга
эмпирических  знаний", всякое иное действие исследователя  нерационально или
иррационально. Методолог  фиксирует  механизмы оптимизации  этой  стратегии,
получая в итоге  "теорию  научной рациональности". Наложение  этой теории на
материал истории науки - это рациональная реконструкция этого материала. То,
что  не укладывается  в схемы рациональной реконструкции,- это свидетельства
"причуд" истории, ее способности находить  рациональное русло, пробивающееся
сквозь  иррациональный  хаос:  через  завалы   "сущего"  в  светлую  ясность
"должного".
     Методология  научных  исследовательских программ  -  это рассказ о том,
как,  маневрируя   "негативной"  и   "положительной"   эвристикой,  то  есть
творческим потенциалом программы, исследователи то защищают ее  плодотворное
"жесткое  ядро"  от  разрушительных  эффектов  эмпирических  опровержений  с
помощью "защитного пояса"  вспомогательных  теорий и гипотез, то  безоглядно
устремляются вперед, оставляя за спиной неразрешенные эмпирические проблемы,
зато объясняя все более широкие области явлений, по пути  исправляя ошибки и
недочеты    экспериментаторов,    поспешно     объявляющих    о    найденных
"контрпримерах".  Это  действительно  увлекательный  рассказ,  увлекающий  и
самого рассказчика  -  иногда  до  того,  что он  тенденциозно выстраивает и
подбирает  иллюстрации из истории науки,  беллетризуя ее и подгоняя под свой
замысел.  Это   было   отмечено  многими   историками   науки,  проверявшими
рекомендации  Лакатоса  на  материале  различных  наук  (физики,  географии,
тектологии,  психологии, лингвистики и др.)271. Впрочем, историки
не  только критиковали лакатосовские  схемы  (например, за чрезмерное сжатие
рамками его критерия рациональности  описаний конкуренции  различных научных
школ, программ, научных коллективов), но  и находили  новые занимательные  и
поучительные  примеры, подтверждающие  объяснительные возможности этих схем.
Но и критика, и подтверждения имели  все же частный характер: в конце концов
всегда разумнее ценить методологическую концепцию за  то, что  она позволяет
сделать, чем попрекать ее за недостатки, неполноту или излишние притязания.
     Принципиальная же  критика заключалась  в другом. Двинувшись в  сторону
истории науки,  "утонченный  фальсификационизм"  Лакатоса останавливается на
полпути.  Эта  остановка  не  случайна  и  вовсе  не  свидетельствует о  его
непоследовательности. Он  остановился  потому, что дальнейшее движение  было
связано  с риском  утратить твердую  почву рационализма.  Лакатос был смелым
реформатором, но идти на такую реформу, которая угрожала  бы "жесткому ядру"
его  собственной  концепции   рациональности,  по-видимому,   казалось   ему
безрассудством,    тем    более,   что    "положительная    эвристика"   его
методологической  программы, как  он  полагал,  отнюдь  не  исчерпала  своих
возможностей  по  объяснению   многих   и   многих  фактов  истории   науки.
Конкурирующие методологические программы не доказали своего превосходства, и
у Лакатоса были достаточные основания считать, что его программа находится в
прогрессивной стадии своего развития.
     "Каким  образом формируется, живет  и  затем  трансформируется или даже
отменяется научная программа и тем самым теряет свою силу построенная  на ее
базе научная теория {или теории)? Все эти вопросы могут быть рассмотрены  на
основе исторического  исследования, исследования эволюции понятия науки. При
таком  исследовании  историк  науки  с  необходимостью  должен  обращаться к
истории  философии,  поскольку  формирование,  да  и  трансформация  ведущих
научных программ  самым тесным образом связаны с  формированием  и развитием
философских направлений"272
     Это  верно,  но  историк  науки не должен  ограничиваться обращением  к
истории философии (метафизики), а  обязательно пойдет  дальше  -  к  истории
религии и истории традиций, к истории культуры в самом общем смысле слова, к
основам  духовной  и  материальной  практики. И может статься,  что  факторы
формирования и трансформации научного знания будут  обнаружены им  совсем не
только в метафизических идеях или рациональных началах  общественного бытия.
Как  отнестись к этому? Отбросить  на поля "рациональных реконструкций", как
советовал  Лакатос,  и признать  все  это terra  incognita для  рациональной
методологии?  Или,  напротив,  ревизовать  представления  о  рациональности,
допустить ее  историческую  изменчивость, распространить  "фоллибилизм"  еще
дальше,   чем  это   делал  Лакатос,   -  на  сферу  формирования  критериев
рациональности и способов "рациональной реконструкции"?
     Выбор  не прост.  Еще  не так трудно  сказать,  что "история науки есть
пробный камень  для методологической  концепции".  Но  труднее  принять  все
следствия из  этого тезиса.  Например, Лакатос полагал,  что  его  концепция
управляется с историческими фактами несравненно успешнее индуктивистской или
"джастификационистской" методологий, хотя и ей приходится отмечать зигзаги и
проказы "нерациональной истории". Но что если "прогрессивный сдвиг проблем",
осуществляемый "утонченным фальсификационизмом" исчерпает свои возможности и
наступит  (в полном соответствии с его  же собственными рекомендациями) пора
подумать о ревизии "жесткого ядра" самой же теории рациональности?  Не будет
ли это означать, что рационализм готов покончить жизнь самоубийством?
     Эта проблема сродни той, какая стояла перед "критическим рационализмом"
с  самого того момента,  когда К. Поппер сформулировал принцип фальсификации
как основной  рациональный  "критерий демаркации" между наукой и  не-наукой.
Применим   ли   modus  tollens   к   самому   этому  принципу?  "Критические
рационалисты" так никогда и не смогли внятно ответить на этот вопрос, как ни
пытались  это сделать. А этот вопрос - совсем не софистический выверт, ответ
на него предполагает то или  иное решение проблемы рациональности в  науке и
за ее пределами.
     Кроме  того, как  пользоваться "пробным камнем истории  науки"? И здесь
проблема   аналогична   той,   которая  в  методологии   зовется   проблемой
"теоретической нагруженности" фактов. Методолог  сопоставляет свою концепцию
не  с  историческими фактами как таковыми,  а с интерпретированными фактами.
Поэтому  он  увидит в истории то,  что позволит ему  увидеть, принимаемая им
методологическая  концепция (но  в таком  случае факт не может быть надежным
"пробным  камнем")   либо   то,   что   позволяют   видеть   какие-то   иные
методологические  концепции  (и  в  таком случае  это  будет  не "проба",  а
встреча,  если  не  столкновение, различных методологий).  Тезис о  "пробном
камне" несет  на себе печать  petitio  principii (методологическая концепция
пытается проверять  себя  на фактах,  ею  же  самой  сформированных!), и эта
логическая  погрешность  способна  перерасти в  монстра, разрушающего теорию
рациональности.
     К.  Хюбнер,  критикуя "универсальное правило", при  помощи  которого И.
Лакатос  надеялся   определить   "прогрессивность"   той  или  иной  научной
исследовательской программы (напомним,  что по  этому правилу "прогрессивный
сдвиг  проблем" обеспечивается приращением  эмпирического  содержания  новой
теории по сравнению с ее  предшественницами, то есть увеличением способности
предсказывать  новые, ранее не известные факты, в  сочетании  с эмпирическим
подтверждением  этих  новых  фактов), замечает,  что  крупные  прогрессивные
изменения  в  науке  могут  не  соответствовать этому  правилу  и  даже явно
нарушать  его.  Означает  ли  это,   что  в  таких  случаях  развитие  науки
иррационально?
     "Представим себе  на мгновение, -  пишет К. Хюбнер,  -  Лакатоса в роли
Великого  Инквизитора,  который  во  времена  Кеплера должен был  следить за
развитием  науки,  руководствуясь  своей собственной "установкой". Допустим,
что он допрашивает Кеплера, и прислушаемся к их диалогу:
     Лакатос. Способен ли ты обеспечить своей теории добавочное эмпирическое
содержание по сравнению с содержанием ее предшественниц?
     Кеплер. Да,  я действительно  могу  кое-что  объяснить, хотя, сознаюсь,
Птолемей и Аристотель далеко превосходят меня в этом.
     Лакатос. Можешь ли ты предсказать что-нибудь новое?
     Кеплер.  Могу, но если  ты принимаешь те основания, на которых строятся
мои  предсказания  и,  кроме  того,  признаешь  допущения,  необходимые  для
подтверждения фактов.
     Лакатос. Каковы же эти допущения?
     Кеплер.  Они  весьма проблематичны, так как их можно принимать только в
сфере астрономии.
     Лакатос. Анафема.
     Кеплер.  Позволь мне сказать последнее слово. Две предпосылки, принятые
мной,  имеют крайне важный  смысл,  в который я  искренне  верю. Одна из них
заключается в том, что Коперник наверняка прав,  потому что его картина мира
гораздо  проще  и  потому что  она  соответствует  духу человечности и  духу
Божественной  Справедливости.  Второе - Земля  не  может  быть  одновременно
центром Вселенной и юдолью греха. Поэтому я верю в  то, что именно Солнце  -
это  звезда,  вокруг которой  вращаются  все прочие.  Если признать  это, то
остальное, какие бы проблемы здесь ни  возникали,  приобретает  рациональный
смысл.
     Лакатос.  Все это не имеет  никакого научного значения. Итак, повторяю:
анафема.
     Бедный Кеплер! Ему непременно  пришлось  бы  отречься от своей  теории,
последуй он правилу Лакатоса"273.
     Парадокс методологической концепции  И. Лакатоса, по мнению К. Хюбнера,
заключается  в том,  что она ориентируется на историю науки без достаточного
"чувства  исторического".  Сама  же  логика  исторического подхода запрещает
нерешительность  и  непоследовательность  тому,  кто  принимает   его.  Так,
методолог не  может втиснуть в жесткие  "рациональные реконструкции" то, что
предпосылками кеплеровских открытий являлись метафизические и  теологические
(а не научно-эмпирические!) рассуждения, что картезианские законы соударения
тел  формулировались  как  фундаментальные  законы   Божественной   Механики
(свойства   Природы,   рассматриваемой   сточки  зрения   ее   Божественного
происхождения),  а  не  как  эмпирические   законы   импульса,   допускающие
эмпирическую проверку или позволяющие делать новые эмпирические предсказания
(предсказывать  новые факты); что  существо разногласий между Н. Бором  и А,
Эйнштейном  выходило  за  рамки  развиваемых  ими  научных исследовательских
программ и заключалось в противоречии  между философскими принципами великих
ученых.
     "Может ли теория  познания остаться равнодушной к  тому обстоятельству,
что  множество  научных понятий непрерывно  развивались из  прото-идей,  для
которых в свое  время не нашлось аргументов, убедительных и в наше время?" -
риторически  спрашивал Л. Флек,  убежденный в том,  что  без  исторических и
сравнительных  исследований эпистемология была  бы только пустой игрой слов,
"воображаемой теорией познания"274. Поставленный  в такой  форме,
этот  вопрос риторичен  и для  И. Лакатоса.  Но,  в отличие  от  радикальных
"историцистов", он  предпочитает  все  же оградить  теорию рациональности от
чрезмерной  инвазии  исторической  аргументации. Поэтому и получается, что в
его  философии  науки  (вопреки  его  же собственному  афоризму),  возникают
пустоты -  именно  потому,  что  к истории  науки  он  относится  не  как  к
безграничному резервуару различных  форм  и типов рациональности,  а подобно
укротителю,  заставлявшему  прекрасное,  но  дикое  животное  исполнять  его
команды; при этом у зрителя должна возникнуть мощная иллюзия, что исполнение
команд наилучшим образом отражает природную сущность этого животного.
     Я уже отмечал, что этот спор в  философии науки продолжается и сегодня,
он ни в коем случае не исчерпан, и И. Лакатос  остается его непосредственным
участником. По-видимому, спор будет продолжен и в следующем столетии, начало
которого  так  близко,  ибо  дело  идет  о самой,  пожалуй, острой  проблеме
современной гносеологии - проблеме рациональности.
     Контроверза  "нормативизма"  и  "историцизма"  в  дискуссиях о  научной
рациональности,   часто   принимающая   форму   непримиримого   столкновения
"рационализма"  и  "иррационализма", "абсолютизма" и "релятивизма", etc., не
является простым конфликтом различных (крайних) гносеологических доктрин.  В
ней выражается внутренняя противоречивость  научной рациональности  (да и не
только  научной).  По  своей  сути,   она  есть  единство  принципов,  норм,
критериев,  с  одной стороны, и способности критической рефлексии  над ними,
трансформации,  изменения   существующих  и   формирования  новых   понятий,
выражающих  рациональность, с другой.  В  терминологии, предложенной  В.  С.
Швыревым,- это единство "закрытой" и "открытой" рациональности275
,  единство, которое,  как я полагаю,  может рассматриваться  сквозь  призму
"принципа дополнительности" в духе Н. Бора. Такой подход,  возможно, откроет
новые перспективы  в  обсуждении тех проблем, актуальность которых  очевидна
при современном прочтении "методологии научных исследовательских программ".
     Сегодня концепция научной рациональности,  разработанная  И. Лакатосом,
заняла свое место в истории философии и методологии науки. Ее принципиальные
тезисы сохранили  свою значимость,  хотя спала  полемическая  напряженность,
свойственная отшумевшим четверть века назад спорам. Кажется, уже самое время
спокойно осмыслить ее достоинства и слабости.  У И. Лакатоса никогда не было
недостатка  в  критиках, но и  самые  строгие критики с  уважением  поминают
сделанное  им.  Пусть  даже  его проект  рациональной реконструкции  истории
науки, подобно другим фундаментальным проектам, обнаружил свою утопичность -
что из того? Великие утопии обогащают духовный арсенал культуры. Этот проект
был делом жизни И. Лакатоса. Рационализм был его идеалом, и он служил  этому
идеалу  по-рыцарски, вызывая на  интеллектуальный поединок  усомнившихся или
разочаровавшихся в  нем.  Это  останется  в  истории европейской  и  мировой
философии. И если нынешние споры философов науки поскучнели и утратили былой
накал, то это,  может быть, потому,  что  такие  личности,  как  И. Лакатос,
приходят в философию не так уж часто...
     Вопросы философии, 1995, ? 4



     "Радикальный  конвенционализм" К. Айдукевича и его место в дискуссиях о
научной рациональности.

     К. Айдукевич (1890-1963) - выдающийся польский философ и логик, один из
главных   представителей  основанной  К.   Твардовским  "Львовско-Варшавской
школы", столетие которой недавно отмечалось мировым философским сообществом.
По   оценке  Я.   Воленьского,  "эпистемологические   труды  Айдукевича,   в
особенности  по  семантической  эпистемологии, являются одними  из  наиболее
заметных  (по меньшей  мере)  в  истории  аналитической мысли  ХХ  века. Они
представляют  собой  высшее  (помимо  логики)  философское  достижение  всей
Львовско-Варшавской школы"276.
     Статья "Картина мира  и понятийный аппарат", впервые опубликованная  на
немецком языке  в журнале  "Erkenntnis"  (1934 г.)  и включенная  автором  в
первый  том его  избранных сочинений на польском языке277, до сих
пор остается самой  известной  философской работой Айдукевича. Именно в  ней
был   сформулирован  тезис  так  называемого  "крайнего"  или  "радикального
конвенционализма",  без  обсуждения  которого  (заключаемого,  как  правило,
напоминанием  о  том, что  сам  Айдукевич, убедившись  в  неправомерности  и
ошибочности этого тезиса,  впоследствии отказался от него)  не обходится  ни
одно изложение истории методологических идей нашего столетия. Это, на первый
взгляд,  удивительно. Мало  ли сомнительных  и  просто  ложных идей вышло из
профессионального цеха философов, чтобы вскоре  кануть в Лету? Если  же идея
была   раскритикована   и   отвергнута  самим   ее  инициатором,  то   легко
предположить,  что  ее  место  в корзине для бумаг,  а вовсе не  в эпицентре
современных дискуссий. Но это предположение никуда не годится.
     Чтобы   показать  это,  остановимся  на   проблеме  конвенционализма  в
философии  и методологии науки. Эта  проблема  заняла  центральное  место  в
дебатах вокруг природы  научного знания, научной рациональности, вокруг темы
развития   науки.   Тема   конвенций   с   большой   силой   звучит    и   в
логико-эмпирицистских, и в "историцистских", и в социально-психологических и
социологических концепциях. Однако звучит по-разному.
     То, что в философии  науки  называют  "обычным"  конвенционализмом (так
выражался  К.  Айдукевич),  имеет  следующий  смысл: признание  определенных
научных  суждений,  в которых выражается  то  или иное решение  эмпирических
проблем,  вытекает из ранее принятых терминологических  соглашений.  К самим
этим  соглашениям  не  применяются  эмпирические  критерии  истинности;  они
обусловлены соображениями  удобства,  простоты, эстетического совершенства и
др. Различные варианты  конвенционализма различаются по тому,  какие  именно
суждения  или  классы суждений полагаются продуктами соглашений, а также  по
тому, какими аргументами  обосновывается принятие этих соглашений. Например,
конвенционализм  Р. Карнапа  заключается в  "принципе терпимости",  согласно
которому  можно строить любую логическую систему при обязательном соблюдении
правил синтаксиса, при этом исходные понятия системы  в  принципе выбираются
произвольно.  Другую  смысловую  нагрузку имеет конвенционализм К.  Поппера,
который И. Лакатос назвал "методологическим фальсификационизмом". Его суть в
том, что конвенции  охватывают  некоторое  множество "базисных  предложений"
опыта,  фигурирующих  как основания  для опровержений  эмпирических гипотез.
"Методологический  фальсификационист  отдает   себе  отчет  в  том,   что  в
"экспериментальную    технику",   которой   пользуется   ученый,   вовлечены
подверженные ошибкам теории, "в свете которых" интерпретируются факты. И все
же "применяя"  эти  те