смысл последнего. Но тогда, я
думаю,  ей  больше  нечего  делать как философии.  Остается  одно - сойти со
сцены. Культура же, простившись с философией, прощается и с определяемыми ею
смыслами. Обретет ли она новые? Если нет, она станет "цивилизацией" в смысле
О. Шпенглера, и исторические часы начнут отсчет ее последнего времени. Может
быть, этот отсчет уже начался?
     Или правы  постмодернисты,  и на  смену  идеалам-универсалиям  культуры
должны  прийти  (уже пришли?) нормы  коммунального  общежития  многообразных
культур,  каждая из которых обладает собственными "идеалами", но относится к
ним иронически, осознавая  их временность и относительность,  используя  их,
как используют правила игры, без которых играть невозможно, но вне этой игры
не имеющие самоценного смысла?
     Тулмин, по-видимому, чувствовал, к каким выводам ведет последовательное
развитие идей, составивших  канву его философии науки.  Не  в  этом  ли была
причина того,  что он так и не рискнул продолжить реализацию своего замысла,
и задуманные им  второй и  третий  тома "Человеческого  понимания"  не  были
написаны? Не знаю.
     Но  это  могло быть  именно так,  потому  что проницательный  и  тонкий
мыслитель, он  скорее всего ощущал,  что  суть дела не в  спорах о  границах
историцизма или о допустимости умеренного релятивизма в философии науки, она
- в исторической  перспективе культуры, основанной  на эволюции человеческой
рациональности. Рискну допустить, что цена, которую пришлось бы заплатить за
"гибкую" теорию научной рациональности - потеря самого объекта этой  теории,
- Тулмина не устраивала. Но он сделал что мог,  чтобы  поиск такой теории не
был безрезультатным.
     С тем он и вошел в историю философии.
     Вопросы философии, 1999, No 2



     Рыцарь Ratio

     Ему удалось  сделать то,  что  удается немногим:  сказать свое слово  в
философии, оставить след,  который со временем не исчезает, а становится все
заметнее.
     В  60-70-е  гг.  имя  Имре  Лакатоса  (правильно  -  Лакатоша,  но  его
венгерская фамилия  почти 30 лет назад вошла в нашу литературу в  искаженной
"инглизированной"   транскрипции)  звучало  громко.  Один  из  самых   ярких
европейских философов, ученик и критик  К. Поппера, он в эти годы соперничал
со своим учителем по количеству дискуссий, прямо или косвенно касавшихся его
взглядов,  и  был - вплоть  до  своего безвременного ухода из  жизни в  1974
г.-активным  их  участником.  Он  разработал  оригинальную  методологическую
концепцию,   благодаря   которой  "критический   рационализм",  развитый  К.
Поппером,  получил  новые  импульсы  и  до  настоящего  времени  не  утратил
теоретического и практического значения. Работы Лакатоса и сегодня участвуют
в живой дискуссии философов науки, а современные направления в  этой области
развиваются во  многом благодаря тому, что отталкиваются  от идей  Лакатоса,
спорят с ними и сами  испытывают давление критицизма с их стороны. Это ли не
завидная судьба философа?
     Жизнь  его не была простой. Он родился в  1922  г. в  Венгрии. Во время
Второй  мировой  войны  участвовал  в антифашистском сопротивлении,  избежал
ареста  и остался  жив, но  в Освенциме  погибли его  мать  и бабушка.  Свою
настоящую фамилию ему пришлось менять дважды: при нацистах он сменил опасную
еврейскую фамилию  Липшиц  на незаметную Мольнар (по-мадьярски - Мельник), а
потом,  уже  при коммунистах,  на  еще более "пролетарскую" фамилию  Лакатош
(Столяр),  с нею и вошел в историю европейской философии нашего столетия,  В
1947 г. он занимал видный пост в Министерстве образования Венгрии. но вскоре
был обвинен в "ревизионизме", арестован и больше трех лет провел в лагере. В
1956 г. ему удалось избежать повторного ареста и эмигрировать. Из Австрии он
перебрался в Англию, преподавал в Кембридже, а с 1960 г.- в Лондонской школе
экономики, кафедра философии которой стала европейским центром "критического
рационализма" во главе с К. Поппером.
     Широкую известность получила докторская диссертация И. Лакатоса "Очерки
по   логике   математического   открытия",   ставшая  затем   основой  книги
"Доказательства  и  опровержения"  (русский  перевод - в  1967 г.).  Старшее
поколение  наших философов помнит  впечатление от  этой книги,  ворвавшейся,
подобно свежему сквозняку, в двусмысленную атмосферу отечественной философии
того времени, пересыщенную невнятным занудствованием по поводу реальных  или
мнимых   методологических  достоинств   "диалектического   материализма"   и
"диалектической логики". Она  давала образец увлекательного исследования, не
засоренной идеологической  псевдоаргументацией полемики, в  которой решающую
роль играли  интеллектуальные,  а  не  идеологические аргументы.  Написанная
живо, в форме, заставляющей вспомнить литературную традицию Платона (в нашей
тогдашней  философской  литературе  немыслимой;  да  и сегодня,  несмотря на
блестящие  образцы,  заданные  И.  Лакатосом и двумя  другими замечательными
венграми - А. Реньи и Д. Пойя, почти никем не воспринятой), эта книга быстро
нашла  своих  читателей и  почитателей, многократно цитировалась и  вошла  в
списки использованной литературы не одной  сотни докторских диссертаций.  Не
обошлось  и  без курьезов: очутившись в  специфическом контексте,  идеи этой
книги  претерпевали его искажающее воздействие. Забавно теперь  перечитывать
некоторые философские опусы  тех  лет,  в которых  одни  борцы  с формальной
логикой  выдавали  Лакатоса   за  своего  соратника,  другие  же,  напротив,
попрекали  за  недостаточное знание основ диалектического  метода.  Впрочем,
справедливости  ради   надо  сказать,   что   подверстыванием  Лакатоса  под
собственные  замыслы  и  идеи  занимались  не  только  у  нас;  например, П.
Фейерабенд посвятил (может  быть, иронично) свою наделавшую много шума книгу
"Против методологического  принуждения"  Имре  Лакатосу,  "другу-анархисту",
хотя  трудно  представить более далекую от какого бы  то  ни было  анархизма
философию, чем та, которую развивал И. Лакатос.
     В   "Доказательствах   и   опровержениях"   И.   Лакатос   обосновывает
исключительно  важный  для  философии  науки  тезис  о  том,   что  развитие
математического   знания,  вопреки  широко  распространенным  предрассудкам,
является  не  "кумуляцией"  вечных  и  несомненных  истин,  а  драматическим
процессом  открытий  и  опровержений,  и  в  этом  смысле  принципиально  не
отличается от развития знаний в иных сферах науки. Конечно, это прежде всего
было     направлено     против     логицистской,     формалистической      и
логико-эмпирицистской трактовок математики  и ее развития. Но тезис Лакатоса
выводит  за рамки этого важнейшего, но все же частного момента дискуссии. Он
затрагивает стержень проблем философии  и методологии  науки: какова природа
научной рациональности? возможна ли рациональная реконструкция исторического
движения научной мысли? в каком  отношении находится "теория рациональности"
(или  методологическая  доктрина),  которой   руководствуется  исследователь
научных процессов, к рациональности, присущей науке как таковой?
     Ответы  на эти вопросы  составили содержание  не только новой философии
математики  (новой по сравнению  с  философией  математики,  вдохновлявшейся
идеями  Фреге-Рассела),  но  и новой версии  философии  науки  "критического
рационализма". Вслед за К. Поппером И.  Лакатос полагает, что основой теории
научной рациональности (или методологической концепции) должен стать принцип
критицизма. Этот  принцип  является универсальным принципом  всякой  научной
деятельности,  и  математика  не  является  исключением.  В  соответствии  с
"евклидовским идеалом", математическое знание  должно строиться как система,
в   которой   ясность  и  очевидная   истинность  основоположений   (аксиом,
постулатов)  в  сочетании  с   универсальной  и  строгой  логикой  позволяет
развернуть  удивительный  мир  неопровержимых доказательств;  оно становится
неосуществимой  утопией,  когда  его  используют  как шаблон  математической
рациональности. Но это означает только то, что  рациональные  характеристики
этого  идеала  не исчерпывают и не  подменяют собой  научной рациональности.
Критика (вернее, самокритика), а не шаблон - вот что составляет душу научной
рациональности.  Еще  Ч.  Пирс  называл  это   удивительное  свойство  науки
"самокорректируемостью",   а    философско-методологическую   установку   на
признание    принципиальной   погрешимости    любых    положений   науки   -
"фоллибилизмом".  К.  Поппер  придал  этой  установке  специфический  смысл:
рациональность  научной   деятельности  удостоверяется  готовностью  ученого
признать  опровергнутой  любую научную гипотезу, когда  она  сталкивается  с
противоречащим ей  опытом,  и не  только  признавать,  но  и  самому  искать
возможные  опровержения.  Таким  образом,  принцип  критицизма  в  философии
Поппера   соединяет   в   себе   постулаты   эмпиризма   и   рациональности:
рациональность  опирается на универсализацию  эмпиризма, а эмпиризм  находит
свое адекватное воплощение в критерии рациональности.
     И. Лакатос в "Доказательствах и опровержениях" распространяет эту связь
на  сферу развивающейся математики.  При  этом  новым  значением наполняется
"эмпиризм". Разумеется, в  математике нет и намека на "эмпирический базис" в
виде  "протокольных  высказываний"  или  "эмпирических конвенций".  Но  путь
исследования  в математике  по своей рациональной структуре тот  же,  что  в
эмпирическом естествознании: и здесь "контрпримеры" выполняют ту же функцию,
вынуждая исследователя модифицировать  выдвинутые гипотезы, совершенствовать
доказательства, использовать эвристический потенциал принятых допущений либо
выдвигать новые. Никакой особой "математической рациональности", отдельной и
отделенной от  научной рациональности в целом, нет и не может быть.  Она так
же проникнута "рациональным критицизмом", как вся наука.
     Но если бы "рациональный критицизм" сводился к фанатическому требованию
беспощадной фальсификации, наука не только утратила бы свое очарование одной
из наиболее прекрасных сфер человеческой духовности, но стала бы практически
и методологически бессмысленной. Это  становится  еще яснее  при обращении к
реальной истории  науки.  Непредвзятое  рассмотрение исторических  перипетий
научных идей и теорий сразу ?a сталкивается с тем фактом, что "догматический
фальсификационизм"  есть  такая  же  утопия,  как  формалистические  мечты о
"евклидовской" рациональной  науке.  "Контрпримеры" и  "аномалии"  отнюдь не
всегда   побуждают   ученых  расправляться   со  своими  теориями  с   тупой
прямолинейностью   modus   tollens;   в  подавляющем   большинстве   случаев
рациональное   поведение   исследователя   заключает   в   себе  целый   ряд
интеллектуальных стратегий, общий смысл которых - идти вперед, не цепенея от
отдельных   провалов  в  неудач,  если  это   движение  обещает   все  новые
эмпирические успехи и обещания сбываются.
     Но  если   это   так,   то   возникает  разрыв   между   "теоретической
рациональностью", как ее понимает "критический  рационализм" и  практической
рациональностью  развивающейся науки.  И. Лакатос  очень  остро  ощущал  эту
проблему и видел в ней  ахиллесову пяту "критического рационализма". В споре
реальной  науки  и  ее абстрактных моделей  перевес  должен быть  на стороне
науки.  А наука  не  существует  иначе,  как  в  своей истории.  Поэтому для
спасения "критического рационализма"  необходимо идти  навстречу науке  и ее
истории.  Осознание этого  фундаментального  для  философии  науки  XX  века
условия  выражается   И.   Лакатосом  в   парафразе  кантовского  изречения:
"Философия науки без истории  науки пуста, история науки без философии науки
слепа".
     Обращаясь  к  истории науки,  методолог обязан включить в теоретическую
модель  научной  рациональности  такие  факторы,  как  соперничество научных
теорий, проблему выбора теорий и методов, проблему исторического признания и
отвержения  научных  теорий. Он  должен  рационально объяснить  те процессы,
которые не укладываются в упрощенные, догматические, оторванные  от реальной
истории схемы.
     Эту задачу  и  принял  на себя  И.  Лакатос.  Он  признал необходимость
реформирования    "критического    рационализма",    но    не   отказа    от
рационалистической установки, к чему  так или иначе склонялись те философы и
историки  науки,  которые   справедливо  критиковали  эту  концепцию  за  ее
аисторизм   и  оторванность  от  реальной  научной  практики,  но  настолько
размывали  границы  научной  рациональности, что  последние  как бы исчезали
вовсе.
     Результатом  усилий  по  решению  этой  задачи  стала  выработанная  И.
Лакатосом  методологическая концепция "утонченного  фальсификационизма"  или
методология  научно-исследовательских программ. К концу 60-х годов концепция
была  в основном  сформулирована и  получила наиболее отчетливое выражение в
известной  работе  "Фальсификация  и методология  научных  исследовательских
программ" (1970 г.).
     Комментаторы  часто  подчеркивают,  что  Лакатос представляет  развитие
науки  не как чередование отдельных научных теорий, а как "историю рождения,
жизни и гибели исследовательских программ" . Это  действительно так, но сама
эта  идея  не  является  "интеллектуальной собственностью" И.  Лакатоса. Она
фактически  лежала  в   основе  попперовской  философии  науки.   Достаточно
напомнить   ту   чрезвычайную   роль  в   развитии  науки,   какую  философы
попперовского круга  отводили "метафизическим идеям" - тому, что пронизывает
"тематическим  единством"  (если  воспользоваться   термином   Дж.  Холтона)
магистральные направления научной мысли. Идеям, которые не отвергаются из-за
частных  столкновений  с  "эмпирическим  базисом",  а,  напротив,  побуждают
исследователей   вновь   и   вновь  совершенствовать   научно-верифицируемые
гипотезы. У. Бартли резонно заметил, что концепция "научно-исследовательских
программ" была в основных чертах сформулирована уже самим Поплером,  а также
Дж. Агасси и  Дж. Уоткинсом, говоривших  о "метафизических исследовательских
программах"267.  Разумеется, это нисколько не  умаляет  вклад  И.
Лакатоса, придавшего этой идее особый смысл и значение.
     Вообще говоря, взгляд на историю науки как арену  борьбы, соперничества
"концептуальных  систем",  элементами  которых  могут  выступать  не  только
отдельные   понятия  и   суждения,   но  и  сложные  комплексы   динамически
развивающихся "идей", теорий, исследовательских проектов и их  взаимосвязей,
характерен  для  исторически  мыслящих философов науки, среди  которых  было
немало и тех,  кто  сочувственно относился  к некоторым замыслам логического
эмпиризма. Традиция  "историцизма" восходит к  У. Уэвеллу и П. Дюгему, среди
крупных  мыслителей  XX  века,  близких  этой  традиции,  можно  назвать  А.
Бергсона, Г. Башляра, Л. Флека, А. Койре, А. Ф. Лосева, М. К. Мамардашвили и
многих других мыслителей разных мировоззрений и методологических ориентации.
     По   мнению   Т.   Куна,   последовательности  научных   теорий  всегда
выстраиваются  вокруг "догматически" усвоенных идей интеллектуальной  элиты.
Это и есть то, что он называет  "парадигмой" . В  терминах И. Лакатоса - это
"жесткое  ядро"  научной исследовательской программы.  К.  Хюбнер  говорит о
"практически-регулятивных    идеях",   применяемых    к   последовательности
аксиоматически-структурированных теорий,  которые, в свою очередь,  входят в
"исторические  системные  ансамбли"  ("мир  правил,  по  которым мы живем  и
действуем  в каждый  данный  момент времени")268.  Соответственно
развитие   науки  понимается  Куном  как   чередование   "догматических"   и
"революционных"      периодов,      Лакатосом     -     как      конкуренция
научно-исследовательских программ, Хюбнером  - как  "самодвижение  системных
ансамблей"269.    а   П.   Фейерабендом   -   как    беспрерывная
"пролиферация"  и  свободная конкуренция  интеллектуальных новинок,  научный
статус которых устанавливается по конвенции.
     Есть  нечто  общее у  этих  и  аналогичных концепций:  они  исходят  из
неоспоримого факта  исторического роста  (развития?) науки и так  или  иначе
пытаются  найти стимулы и  механизмы этого движения. Их не устраивает грубое
разделение  объяснений  этого  факта  на  "интерналистское" (наука  движется
автономно и спонтанно, заключая причины и механизмы своего движения в  своей
собственной сущности)  и "экстерналистское" (наука движется под определяющим
воздействием "внешних",  то  есть  социальных -  экономических, технических,
политических, культурных  и др. факторов).  Они  пытаются зафиксировать (или
сконструировать) некие устойчивые формы (или отсутствие таковых), в  которых
это движение может быть теоретически осмысленно.
     Но   именно  здесь  пункт,  подойдя  к  которому   исследователи  часто
расходятся в разных направлениях.
     Выбор   центрального   понятия  философско-методологической   концепции
обусловлен  как  общими  принципами  и установками  философа,  так  сказать,
способом  его  ориентации  в  пространстве философских проблем,  так  и  той
"сверхзадачей", которую он ставит перед собой. В данном  случае сверхзадачей
является установление границ и природы рациональности в ее связи с  историей
науки и шире - с историей культуры. Решение ее  связано  с поиском пути, "на
котором можно было бы  раскрыть эволюцию науки, не утрачивая ее специфики  и
относительной самостоятельности, но  в то  же  время и не абсолютизируя  эту
самостоятельность, не разрывая  органической связи естествознания с духовной
и материальной культурой и ее историей" .
     И. Лакатос  выбрал свой путь:  поставил акцент на первой  половине этой
двуединой задачи.  С самого начала он резко и недвусмысленно  отмежевался от
попыток "социологизации"  эпистемологии, когда "органическая связь"  науки с
историей   культуры  трактовалась  как   зависимость  научно-познавательного
процесса,  содержания  научных  идей  и  методов,  процессов  возникновения,
развития  и отвержения  концептуальных систем  науки  не  от  "когнитивных",
рационально-выразимых факторов, а  от того,  что Г. Райхенбах некогда назвал
"контекстом     открытия"     (от    психологических,     в    том     числе
социально-психологических,    социологических    и    прочих    "вненаучных"
обстоятельств  и  условий, в которых  протекает  познавательная деятельность
отдельных ученых  и научных  коллективов). И.  Лакатос назвал  концепцию  Т.
Куна,    в    которой     понятие     "парадигмы"    было    сопряжено     с
социально-психологическими   и  социологическими   характеристиками  научных
сообществ "иррационализмом" и не жалел язвительных  замечаний в ее адрес. Он
крайне негативно  отнесся  к уподоблению "революционных" переворотов в науке
"гештальт-переключениям", совершающимся под  давлением  авторитетов  или  из
страха  перед  "океаном  аномалий",  но, как  следовало  из работ  Куна,  не
поддающихся рациональному объяснению в терминах  "логики научного открытия".
Он  не  принял  всерьез  попытки  логико-семантической  аргументации  против
"рациональной  реконструкции"  процессов смены  парадигм,  в  том  числе так
называемый "тезис о несоизмеримости  научных теорий". Его не слишком заботил
исход дискуссии  между  теми,  кто считал "радикальный сдвиг  значений"  при
переходах  от  одних   семантически  замкнутых  систем  понятий   к   другим
непреодолимым препятствиям перед  логическим  обоснованием этих переходов, и
теми,   кто   либо   отрицал  пресловутую   "радикальность",  либо   пытался
реформировать теорию  референции так,  чтобы  логическое  обоснование все же
могло состояться.
     Все это не имело особого значения, потому  что  критерий рациональности
науки, предложенный И. Лакатосом, вовсе не  зависел от принятия той или иной
концепции логики  и  логи