ие культурно генерируемых картин мира.
     М.  Элиаде  считает,   что  такой   образ  характерен  для   первичного
религиозного  опыта (в котором  пространство, существующее реально, является
священным  и   противостоит   бесформенной  протяженности,  окружающей   это
священное  пространство),   тогда  как  для   профанного  опыта   характерно
восприятие      пространства      как      однородного      и      ценностно
нейтрального385.  Эту   схему,  конечно,   нельзя  применять  как
универсальное объяснение. Неоднородность, различная ценностная нагруженность
пространства,  хотя,  действительно, исторически  связывалась с мифологией и
религией, присуща самым различным  культурам, в том числе и таким, в которых
пространственные   воззрения  испытывают  определяющее  воздействие  научных
знаний,  теряют  очевидную связь с  религиозными переживаниями и  идеями.  В
таких культурах "священность", к которой, по  схеме  М. Элиаде,  в  конечном
счете   сводится   любое   символическое   или    ритуальное   отношение   к
пространству386,  становится   метафорой,  синонимом   культурной
ценности, ориентиром поведения, символом духовной связи людей.
     Например, спустя столетия  люди чтут поля великих и малых сражений, где
предки проливали  свою и  чужую кровь,  борясь  за свое историческое будущее
(Фермопилы, Грюнвальд, Куликово поле, Бородино, Мамаев курган и др.). В этом
смысле  священны места,  связанные  с  неслыханными  страданиями  (Освенцим,
Хиросима),  с жизнью и смертью великих людей, с  событиями, ставшими важными
пунктами истории. Это относится  не только к человеческим обществам,  но и к
отдельным людям. Место, в котором человек родился, почти всегда имеет особое
значение в его жизни. Место, где похоронены родные  или друзья, на жизненной
карте человека выделено его чувствами, памятью,  привязанностью.  Есть места
"благословенные",   связанные  с   высшими  взлетами  души,   и  есть  места
"проклятые", места преступлений и  нравственных  провалов,  неудач и роковых
ошибок. Есть места, куда человек всю  жизнь стремится, и места,  которых  он
боится,  места-символы  надежд  и  несчастий,  жизненного  краха или  взлета
(рефрен чеховских  сестер "В Москву, в Москву!", "Сибирь"  - место ссылок  и
забвения, культурной  и политической  смерти в  сознании тысяч россиян в XIX
веке, и "Архипелаг Гулаг" - в сознании миллионов - в ХХ веке).
     "Близкие" и "далекие"  места  люди часто  различают не по  расстоянию в
километрах: в годы "железного занавеса" Париж или Тель-Авив были несравненно
более  далеки  от   Москвы  и   Петербурга,  чем   Магадан.  Передвижение  в
пространстве   человеческого   мира   осмысливается   вовсе  не  в  терминах
механического  перемещения тел: покинуть Родину -  это  не  то же самое, что
переместить свой организм в иную географическую точку.
     Как в былые времена, так и в техногенной цивилизации, в самых различных
культурах  жили  (и продолжают  жить) мыслеобразы, разделяющие мироздание на
пространственные сферы,  имеющие  фундаментально  различные  смыслы. Таково,
например, древнее различие между миром (страной) живых и страной мертвых. По
верованиям   туземцев  меланезийского  архипелага   Тробриан,  описанным  Б.
Малиновским,  духи  умерших  людей (балома)  живут на  реально  существующем
острове Тума. Покинув тело  покойника, дух отправляется на этот остров точно
так же,  как это сделал бы живой человек - на лодке, поселяется там, находит
или строит себе жилище,  занимается  земледелием,  рыбной ловлей, вступает в
брак, стареет и, наконец, умирает, заканчивая один и начиная следующий  круг
потустороннего существования. Балома не теряют контакта с живыми людьми. Они
могут их  навещать в дни празднеств урожая или случайно встречаться с живыми
при особых  обстоятельствах, а  также навещая своих родных и друзей  во сне.
Духи  даже  участвуют в  деторождении:  ребенок во  чреве  матери появляется
потому,  что его туда  заносит балома  умершего  родственника387.
Живые  и  духи живут  в  одном  и  том же географическом  пространстве,  его
различные сферы отделены друг от друга не границей, пролегающей по земле или
по  воде, но легко  пересекаемой в  обе стороны.  Различие между ними -  это
различие  между  жизнью  и  смертью.  Столкновение  этих  смыслов,  грозящее
распадом   сознания,    разрушением   единства    человеческого    общества,
превозмогается культурой, полагающей это различие не абсолютным.
     С развитием  и усложнением культуры границы между мирами жизни и смерти
становятся более  радикальными. В европейской античной (греческой и римской)
мифологии царство Аида  (Плутона) находится глубоко под землей, к нему ведут
бездонные пропасти, попасть  в него живым крайне трудно, это под силу только
героям,  которым помогают боги. Контакты  между  живыми  и  мертвыми не  так
обыденны  и   просты,  как   в  мифах   островитян  Меланезии,  зулусов  или
североамериканских индейцев, хотя  все же возможны: Геракл и Орфей приходили
в  царство мертвых  и уходили из него,  такие же путешествия совершали герой
финского эпоса Вяйнямейнен или Данте,  сопровождаемый Вергилием. Но античная
мифология не  знает примеров, когда бы умершие люди покидали свой  загробный
мир  и  хотя  бы на время  приходили в  мир  живых (Орфею  все же не удалось
вывести из  царства  Аида  Эвридику).  Пространственно-географическая  связь
миров  жизни  и   смерти  устанавливалась  простыми   житейскими  аналогиями
(например,  зулусы  полагали,  что  в  страну мертвых  можно  попасть  через
отверстия  в почве,  и в  подземном  мире есть своя земля, горы и реки, свое
небо,  свой  воздух388,  подобную  картину  рисует  и европейская
античная мифология: в царстве смерти протекает  священная река  Стикс,  воды
Леты  дают  забвение о  земной жизни,  а Харон  перевозит души умерших через
мрачный поток Ахеронта).
     В средневековой христианской  культуре  эта  связь  более  сложна,  она
обрела сакрально-символический смысл (Ад,  Чистилище и  Рай  в "Божественной
комедии" Данте - не просто различные пространства,  но особая  символическая
структура  мира,  повторенная в  структуре  человеческой души389,
замок Грааля, хранимый сверхчувственным братством избранных в эфирных сферах
на вершинах горы,  путь к которой могут указать лишь  ангелы,  символизирует
будущее  человечества  в  царстве  духа390).  Но  и  в  ней  жили
архаические   мыслеобразы  пространства,  позволяющие  сближать   земной   и
потусторонний миры: Данте  нашел врата Ада,  заблудившись в  сумрачном лесу,
кратеры  вулканов принимали за  вход  в  геенну, да и Рай  не был  абсолютно
отделен от земных пространств.
     Пространство жизни еще более глубоко дифференцировано. Оно несет в себе
смысловые различия, соотносимые с многообразием социально-культурных условий
жизни людей. А.  Я.  Гуревич  связывает особенности восприятия  пространства
людьми  средневековой  культуры  с  их отношением к природе,  с характерными
особенностями производства,  способом расселения, состоянием коммуникаций, с
господствовавшими  религиозно-идеологическими  постулатами391. "В
усадьбе  земледельца заключалась  модель вселенной";  мир людей представал в
сознании раннесредневекового  человека  "возделанной", окультуренной  частью
мирового   пространства,   за    пределами   которого   царит   первозданный
хаос392.  Но   в  развитой  христианской  культуре   европейского
средневековья уже весь Космос упорядочен  Высшей  разумной волей; Творец как
рачительный и  добрый  хозяин  "возделывает" созданный им  мир, придавая ему
красоту и гармонию.  Замысел  Творца раскрывается  в  любом  наималейшем его
творении,  в  любой  точке  мирового пространства,  и  потому макрокосмос  и
микрокосмос  отображаются  друг  в  друге, а  в представлениях  людей  часто
сливаются  в  неразличимое  единство. Отзвук  этих  представлений  слышен  в
строках Рильке:

     Но надо глубже вжиться в полутьму
     и глаз приноровить к ночным громадам,
     и я увижу, что земле мала
     околица, она переросла
     себя и стала больше небосвода,
     и крайняя звезда в конце села,
     как свет в последнем домике прихода.
     (Перевод Б. Л. Пастернака)

     Клочок земли, обжитый конкретным человеческим родом, семьей, политый их
потом, а часто кровью, кормящий, взращивающий и, в  конце концов принимающий
в себя тела людей и потому  неотличимый  от  них, является  миром, с которым
человек связан прочными, даже смертью не расторжимыми узами. Имя  человека и
имя  земли,  дающей  ему приют, пищу и  защиту от остального мира, сливаются
воедино. Утратить  свою землю - значит  потерять мир, остаться  без телесной
индивидуальности,   без  имени,   слиться   с   безымянным,   телесно-чуждым
пространством, выйти в "открытый Космос". Что ждет человека в нем: откроется
ли перед ним  иерархия пространств - вплоть до горнего мира Всевышнего - или
его индивидуальность растворится в поглощающей пустоте?
     Христианство  пережило эту  драматическую коллизию  страха  и  надежды,
разрешая  и  преодолевая  ее верой.  Свидетельства  тому  ярко запечатлены в
средневековом искусстве. "В иконописи отражается та борьба двух миров и двух
мирочувствий,  которая наполняет  собою  всю  историю  человечества. С одной
стороны,  мы видим  миропонимание  плоскостное,  все  сводящее  к  плоскости
здешнего.  А  с  другой, противоположной  стороны выступает  то  мистическое
мирочувствие, которое  видит в  мире и  над  миром великое  множество  сфер,
великое  многообразие  планов бытия и  непосредственно  ощущает  возможность
перехода из плана в план"393.
     "Великое многообразие планов бытия" символизировал  средневековый храм.
Сравнивая религиозные идеи, воплощенные в различных архитектурных стилях, Е.
Трубецкой писал:  "Византийский  купол  над  храмом  изображает  собою  свод
небесный,   покрывший  землю.   Напротив,  готический  шпиц  выражает  собою
неудержимое     стремление    ввысь,    подъемлющее    к    небу    каменные
громады...Внутренняя архитектура церкви выражает собою идеал мирообъемлющего
храма,  в  котором  обитает  Сам Бог  и  за пределами  которого ничего  нет;
естественно,  что тут  купол должен  выражать  собою крайний и высший предел
вселенной, ту небесную сферу, ее завершающую, где  царствует Сам Бог Саваоф.
Иное дело -  снаружи:  там над храмом есть  иной, подлинный  небесный  свод,
который  напоминает,  что  высшее  еще  не  достигнуто  земным  храмом;  для
достижения его  нужен  новый подъем, новое горение, и вот почему снаружи тот
же    купол     принимает    подвижную     форму    заостряющегося    кверху
пламени"394. Пространство  храма  -  символа Вселенной  - придает
пространству природы священный символический смысл, каждый  фрагмент храма в
его единстве  с  другими  фрагментами выступает  как знак  -  часть знаковой
системы, выражающей  смысл Вселенной, вложенный Творцом; архитектура храма -
код,   посредством  которого   передавались   и  воспринимались  центральные
культурообразующие идеи395.
     Сакральный и символический смысл имели даже первичные  пространственные
характеристики:  "понятия  жизни  и  смерти,  добра  и  зла,  благостного  и
греховного, священного и мирского  объединялись с понятиями верха и  низа, с
определенными  странами  света  и  частями  мирового  пространства, обладали
топографическими     координатами"396.     Части     пространства
осмысливались  в связи  с их  социально-культурной  значимостью:  место,  на
котором  совершилось  преступление, становилось  проклятым, приносящим  зло;
самоубийца  не  мог быть похоронен в освященной земле погоста397;
Иерусалим - место страстей Господних  - на средневековых  картах помещался в
центр земли.
     Культурно-смысловая   нагрузка  пространства   -   характеристика,   не
исчезающая, а только  меняющаяся с наступлением иных эпох,  с возникновением
научной  картины мира. Ренессансные  образы, наполняющие  пространство мира,
радикально отличались от средневековых, пришедшее на смену Возрождению Новое
время принесло с  собою и новые культурные смыслы  пространства. Возникшая в
эту историческую  эпоху наука впитывала в себя эти смыслы,  трансформировала
их и вновь возвращала в культуру.
     У Декарта  природа - протяженная субстанция, в  отличие от мышления,  а
геометрическая физика -  основа  научного  знания  о  природе. Природа - мир
математических  абстракций,  тел, лишенных какой  бы то  ни было достоверной
определенности,  помимо   геометрических   форм,  обладающих   размерностью,
индивидуальность   которых   обнаруживается  только  в  изменении  взаимного
расположения, то  есть  в  движении. Гомогенное, однородное  пространство  -
единственная физическая реальность, у  природы и ее объектов нет ни цели, ни
собственного  смысла.  Все  состояния  тел  в  конечном  счете  определяются
трансцендентной Божественной волей, она же вносит смысл и целенаправленность
в любые природные явления. "Именно убеждение Декарта в том, что все движется
и  сохраняется только волею Бога, есть основание его крайнего механицизма...
Подобно тому  как Бог, от которого исходит сила, определяющая  существование
мира  и все движения в нем, является внешней причиной по  отношению  к миру,
точно так  же  внешними  причинами должны быть  объясняемы  все  процессы  и
явления в мире"398.
     Механическая  картина  мира  Декарта  испытала   воздействие  идеологии
Реформации.  В центре  этой  идеологии  -  учение  о  полной  и  безусловной
зависимости творения от воли Творца.  "Мир, согласно реформаторам, не только
создан богом и управляется  им, но  в каждой  своей  детали  непосредственно
определяется богом. Таким образом, научное познание...  есть познание бога и
его чудес (ибо весь мир - чудо)"399. Здесь исток переосмысления и
замены  мыслеобразов пространства, характерных для  культуры  Средних веков.
"Перед  мощью  потока воли  протестантского трансцендентного  бога  исчезает
иерархия  качеств  аристотелевско-схоластической картины мира.  Все различия
рангов,  видов  творения теряют  смысл.  Все  элементы  сотворенной  природы
становятся равными между собой. Рассматриваемое отдельно от Творца, творение
в  целом приобретает  черты  единства,  однородности, унифицированности. Так
представляемый мир может быть в принципе измерен и исчислен.
     Реформаторы полностью "растворили" грань, отделявшую обычные явления от
необычных чудесных.  Для  них  все  во Вселенной - от гусеницы  до  небесных
светил  -  становится  достойным изумления чудом.  В  картине  мира Лютера и
Кальвина нет  специальных  "сакральных"  точек  ни  в  пространстве,  ни  во
времени,  ибо сакрально  все"400. Мы видим, что образ гомогенного
пространства  - образ, который  в  науке Нового  времени трансформируется  в
понятие - нельзя,  вопреки М. Элиаде, относить  к одному  только  профанному
опыту, исторически он также генерировался сакральными мотивами, оказывающими
воздействие на  формирование не только общекультурной, но  и научной картины
мира, вытеснившей средневековые мыслеобразы пространства.
     Эта  картина  основывалась  на принципиальной  противоположности  между
миром  материальных  вещей  и  процессов  и  бытием человеческого  духа.  Ее
универсум оказался  расколотым.  В "мире вещей" царил  жесткий  детерминизм,
охватывающий  не  только  природные,  но  и  социальные  -  экономические  и
политические   -  явления,  и  человек  в  этом  мире  целиком  и  полностью
охватывался  механистически  трактуемыми  цепями  причин  и  следствий.   Б.
Спиноза,  по  выражению  Л.  Шестова,  "убил  Бога", поставив  на  его место
объективную,  математическую, разумную  необходимость401. И. Кант
своей  "критической  философией"  развел  "феноменальный"  и  "ноуменальный"
статусы человеческого бытия по разные  стороны трансцендентальной баррикады.
Человек, утверждал он, принадлежит одновременно двум мирам - миру явлений  и
миру  "вещей  самих по себе".  Однако сущность  человеческого бытия  все  же
связана со вторым из них - с миром, в котором Бог, Свобода и Бессмертие души
сообщают существованию  человека истинную ценность.  Понимание  этого, писал
Кант, "бесконечно возвышает  мою ценность как мыслящего существа, через  мою
личность,  в которой  моральный закон открывает  мне жизнь,  независимую  от
животной   природы   и   даже   от    всего    чувственно    воспринимаемого
мира"402.   В  то  же   время  разделение  этих  миров,  указание
непреступаемых  границ  теоретического  разума  должно  было  "предотвратить
взлеты  гения,  которые...  без всякого  методического исследования и знания
природы     обещают    мнимые    сокровища    и    растрачивают    сокровища
настоящие"403,  то есть предохранить  науку  от напрасных  усилий
познать непознаваемое присущими ей, науке, средствами.  Философии поручалась
роль  "хранительницы", берегущей науку от саморазрушения, опасность которого
становится  угрожающей, как  только  наука  пытается оставить  твердую почву
принципов  и  фактов  ради  спекуляций,  какими  возвышенными   они  бы   ни
представлялись.  "В конце концов, - писал Кант,  -  науке удается определить
границы,  установленные  ей  природой  человеческого   разума...  Вопросы  о
духовной  природе,  о  свободе  и предопределении, о  будущей  жизни и  т.п.
сначала приводят в движение  все силы  ума и  своей возвышенностью вовлекают
человека  в состязание  умозрения,  мудрствующего  без  разбора,  решающего,
поучающего   или   опровергающего,   как   это   всегда  бывает   с   мнимым
глубокомыслием.  Но  как только  исследование  попадает в область философии,
которая является  судьей собственного  метода  и  которая познает не  только
предметы,  но и  их  отношение  к человеческому  рассудку, границы  [разума]
суживаются и  устанавливается рубеж, который никогда больше уже не позволяет
исследованию выйти из свойственной ему области"404.
     Это означало разрыв со средневековой картиной мира с ее представлениями
о  телесном  Космосе,  августинианской "теологией  воли"  и оппозиционной  к
последней  томистской   "теологией  разума",   схоластическим   изображением
материального   мира  как  иерархии  форм  в  рамках  единого  одушевленного
организма. Причины этого разрыва, отмечала Л. М. Косарева, следует видеть не
только  в  процессах движения  и развития идей, но и в эволюции культурных и
цивилизационных  форм, в "глубоких  социально-экономических  преобразованиях
XVI-XVII  вв.  Деантропоморфизация,  деанимизация  представлений  о  природе
вызвана в  конечном счете овеществлением общественных отношений при переходе
от        феодального        к        раннекапиталистическому        способу
производства"405.
     Но  этот  объективный исторический  процесс в сфере  мысли  преломлялся
совсем не однозначно. Культурные  интуиции  эпохи не  могли согласоваться  с
тем,  что антропологическая проблематика либо  вообще выводилась за  пределы
науки,   либо,   оставаясь   внутри   науки,   превращалась    в    собрание
естественнонаучных (физических, физиологических, биологических, химических и
т.д.) постановок  и решений  вопросов о  человеке как о теле,  помещенном  в
пространственно-временной   универсум  таких   же  тел  и  их  взаимосвязей.
Человеческие переживания,  любовь  или ненависть,  наслаждение  и страдание,
чувство красоты или  долга, совесть  и мысль  - могло ли  это быть объяснено
"естественнонаучно", то есть как совокупности  определенных телесных свойств
или "движений", вызываемые свойствами и движениями других материальных тел?
     Наука и близкая к ней философия  отвечали утвердительно.  Т. Гоббс  шел
даже  так  далеко,  что  вся  человеческая  история  превращалась  в  объект
исследования  универсальной  физики, в которой  в  конце  концов  можно было
увидеть  "расширение" механики.  То, что  возвышало человека и сообщало  ему
"бесконечную ценность", по выражению Канта, - свобода, душа, Бог, -  все эти
понятия просто теряли р