недеятельности.
     Но если это так,  то "перевод" эпистемологических представлений на язык
этики,   например,   сразу  делает  подозрительными   идеи   релятивизма   и
прагматизма.  Вторая из  названных  позиций  -  речь идет  о  прагматической
трапктовке рациональности - связана с тем,  что  даже постановка  вопроса об
"интеллектуальной   честности"   выглядит   "архаизмом",   пережитком    или
заблуждением. Само это понятие,  как и другие, связанные с  ним опорные идеи
рационализма, могут использоваться только "понарошку", иронически, как некие
условности, которые соблюдаются лишь как правила игры,  "причем каждый игрок
играет  по правилам  своего  концептуального каркаса  или  в  соответствии с
прагматическими  верованиями  своего  сообщества и  озабочен только желанием
завлечь, соблазнить, очаровать присутствующих своей игрой и своей интересной
историей"53.
     Эта  позиция   уравнивает  познавательную   деятельность  и  искусство,
поведение человека  в научно-исследовательской  лаборатории и на  подмостках
сцены   или  в  литературно-художественном  салоне,  критическую   дискуссию
интеллектуалов  и споры о вкусах. Другими словами, разрушаются границы между
культурными   сферами,   все  перемешивается  и   сливается,  образуя  некую
амальгаму.  Это  относится  и  к  познанию,  и к морали.  Нет  универсальной
("общечеловеческой")   морали,   а   есть   только   обычаи   и   институты,
разнообразные,   как   разнообразны   история   человечества   и   структура
человеческих  обществ  на  различных  стадиях  истории  и  культуры.  "Любая
дискуссия о сравнительных преимуществах  различных...  систем морали  будет,
очевидно,  столь же  безрезультатна,  как  дискуссия  о  достоинствах  одной
любимой  книги  или  личности  по  сравнению  с  другой  любимой книгой  или
личностью"54.  Упование  на  универсальные   нормы  рационального
рассуждения, как и на универсальные  "моральные обязательства" -  утопия. Не
прогресс, а то или иное стечение обстоятельств, счастливое или несчастное, -
вот  на  что  может рассчитывать  человечество  в целом  и каждый  человек в
отдельности.
     Чем  мог бы  завершиться  спор  таких  позиций?  Может  ли вообще  быть
продуктивным спор идеалов? Стать на сторону  того или иного идеала -  значит
выбрать  жизненную  позицию,  спор  между  идеалами   не  может  быть  решен
третейским судьей. Н.С. Юлина предполагает, что можно  отказаться от  самого
спора: лучше говорить не об идеалах, которые действительно трудно примирить,
а  о  культурных традициях,  направляемых  этими  идеалами.  В таком  случае
приходится  признать,  что   эти  традиции  сосуществуют   в  культуре,  они
переплетены  одна  с  другой  и каждая  играет  свою  роль на  своем  месте.
Релятивистскую (инструменталистскую и прагматистскую) традицию удерживает от
абсурдных   крайностей   наличие   рационалистической  традиции,  с  которой
приходится считаться, если учесть, что в техногенной культуре наука остается
одной  из  важнейших доминант.  Рационалистический  абсолютизм  также обязан
учитывать  не  только уроки  истории,  но и современную  аргументацию  своих
критиков. Одним  словом,  обе названные традиции  продолжают существовать по
максиме: живи сам и дай жить другим.
     Но философское решение дилеммы остается нереализованной интенцией.

     9. Х. Патнэм: "конвергентная теория" научной рациональности
     Значит,    мы    должны   либо    признать   множественность   истинных
рациональностей (тогда  как  быть, если одна из  них  противоречит другой?),
либо  заявить,  что  истинной  может  быть  "на  самом  деле"  только   одна
рациональность, прочие же  следует считать только претендентами на истину. А
пока истина не установлена, все претенденты имеют равные права.
     Именно так  и поступает,  например, Х. Патнэм.  Рациональность,  по его
мнению,  имеет двойственную природу. С одной стороны, она не существует  вне
конкретно-исторических и  культурно-обусловленных форм, с другой же стороны,
она  является   регулятивной  идеей,   которой  мы  руководствуемся,   когда
подвергаем критическому разбору  любые  формы своей деятельности и познания.
Обе  эти стороны  едины,  и в  способе, каким Х. Патнэм их объединяет, легко
угадываются  идеи  Ч. Пирса:  абсолютная  (и  потому  недостижимая  в  любом
конечном  исследовании) истина  является "регулятивной идеей",  идеалом; что
касается  истинности  какой-либо  данной  теории,  то  этот  вопрос решается
коллективным приговором  ученых: истинным признается то, относительно чего в
настоящее время  нет  достаточно  веских  сомнений55.  Х.  Патнэм
трансформирует эти идеи: идеал истины  - это идеал рациональной приемлемости
(warranted   assertability),   некое  совершенное  состояние   теоретической
системы, к которому как  к регулятиву  устремлены "конечные", наличные формы
рациональной приемлемости, обусловленные конкретными ситуациями употребления
языка, коммуникации, практической применимости знания и пр.
     Ясно, что при таком  подходе всякое наличное состояние рациональности -
это некое  множество  критериев, принятых  в  науке, причем  для  конкретных
оценок могут применяться  различные критерии; истина, как и  рациональность,
плюралистична. "С моей точки зрения, - пишет Х. Патнэм, - истина как понятие
не  имеет  иного содержания,  кроме  правильной  применимости суждений  (при
благоприятных условиях). Вы  спросите, каковы же эти благоприятные  условия?
Их слишком много, и  я не  могу выразить их  в некоторой  обобщающей теории.
Истина   так   же   плюралистична,   неоднозначна   и    открыта,   как   мы
сами"56.
     Но признание "плюрализма истины" - еще более резкий крен к релятивизму,
чем допущение "плюрализма рациональностей"57!

     9. В поисках курса

     Я.  Джарви  предложил  различать  в  структуре  научной  рациональности
"стабильное   ядро"  (внутреннюю   рациональность)  и  "поверхностный  слой"
(наружную рациональность);  например,  законы  логики относятся  к "ядру", а
стандарты решения задач - к поверхностному  слою. Одним "ядром" не объяснить
изменение   научного   знания,  но   без   него  рациональность   необратимо
растворяется в релятивизме58.  Так реализуется  идея компромисса,
намеченная еще И. Лакатосом: сочетание в структуре рациональности абсолютных
и релятивных моментов.
     Идея выглядит  привлекательно.  Но ее трудно реализовать. Что отнести к
"ядру",  а что  к  "поверхностному  слою"? Решение может  быть  интуитивным,
произвольным.  Вопрос о  структуре  рациональности  решается  нерациональным
способом! Если же  под  такое  решение подвести некий  "нормативный"  базис,
неизбежен вопрос  о  природе  самого этого  базиса. Нельзя  без противоречия
обратиться за оправданием  и  к исторической практике  науки: ведь  сама эта
практика должна быть подвергнута анализу на рациональность!
     "Нормативисты"  конечно,  осознают эти  трудности. Н. Кертж,  например,
предложила  выход  из   них,  сравнивая   теорию  научной  рациональности  с
идеализационной теорией.  Идеальный образ научной  рациональности говорит  о
том, какой  "должна быть" наука, чтобы называться рациональной. По отношению
к этому образу "большая часть научной  истории  оказывается иррациональной",
как  напомнил  Я. Хакинг59,  но  это не  беда  - ведь  и движения
реальных тел отличаются от галилеевских законов движения60.
     Эта  аналогия  остроумна,  но  неудачна. Галилеевские законы  позволяют
делать  подтверждаемые  опытом  предсказания о поведении  реальных объектов,
тогда как нормативная эпистемология позволяет высказываться о рациональности
прошлых  исторических событий  в  науке, но не  позволяет  делать  уверенные
прогнозы о  будущем  развитии  научного знания. Но  дело не  только в  этом.
Нормативная  эпистемология  вынуждена  быть  догматичной и  неопровергаемой!
Историю науки, не укладывающуяся в прокрустово ложе эпистемологических догм,
пришлось бы  объявить нерациональной "проказницей",  что  и  было сделано И.
Лакатосом.
     С  одной  стороны,  рациональность  науки  должна  выражаться какими-то
критериями - и в  этом  правы  "абсолютисты". С другой стороны,  как  только
некий критерий  или группа  критериев объявляются  адекватными  выразителями
научной  рациональности,  она  тут  же  превращается  в  "прокрустово  ложе"
реального  научно-познавательного  процесса  -  и  в  этом   правы   критики
"абсолютизма".  Очевидно,  что  историческое  развитие  науки  не  может  не
оказывать решающее воздействие на представления о научной рациональности. Но
историческая  изменчивость и относительность научной рациональности - не  то
же самое,  что  отсутствие  всяких устойчивых оснований, по  которым в науке
видят высшую форму разумности!
     Противоречие  между  "абсолютизмом"  и "релятивизмом" заводит  в  тупик
из-за  противопоставления  крайних  позиций:  либо  абсолютная  и неизменная
рациональность,  определяемая  неким  универсальным критерием, либо  никакой
устойчивости и определенности, никаких критериев рациональности.
     Иногда  в  качестве  решения  предлагается   "средняя  линия":  научная
рациональность  определяется  совокупностью норм, правил,  критериев, однако
сама  эта совокупность не является  неизменной  и  абсолютной, а меняется  в
зависимости от исторического  движения научного познания. Само это изменение
также является важным условием прогресса науки.
     Такая  точка зрения отчасти напоминает концепцию Т. Куна, но отличается
от нее в существенном  моменте:  историческое  движение науки,  по  Куну, не
имеет  определенного направления  (к  истине,  к идеальной  науке  и  т.п.),
поэтому сама рациональность просто "привязана" к  каждому периоду господства
той или иной парадигмы; с точки же зрения сторонников "средней линии", наука
движется  в  определенном  направлении,   существуют   объективные  критерии
прогресса  этого движения, и  изменения рациональности  также  соответствуют
этим критериям.
     Например, Я. Сух называет четыре "модели"  рациональности:  логическую,
онтологическую,  эпистемологическую  и   методологическую.  Каждая  из  этих
моделей определена  соответствующими  принципами.  Эти принципы не  являются
неизменными  (даже   принципы   логики).   Например,   принцип  однозначного
детерминизма  может быть заменен  принципом  вероятностного детерминизма. "В
физике, - пишет Я. Сух, - поочередно выступали, по крайней  мере, три модели
рациональности:  рациональность  античной  физики  (аристотелевской), физики
Нового   времени  (классической)  и   современной   физики  (неклассической,
квантовой)... Различия между этими моделями в физике затрагивают философские
принципы (онтологические и эпистемологические), методологические, а в случае
квантовой механики, возможно, и логические"61.
     Движущей    силой    изменения    моделей    рациональности    является
прогрессирующее  приближение  физики  к  истине.  Современная  физика  более
истинна, чем физика Аристотеля, поэтому она и более рациональна.
     Измерять рациональность по шкале истинности  - путь, который при  своей
видимой естественности может быстро привести к парадоксам. Это было отмечено
и  Т.  Куном.  Рассуждая  таким образом,  мы  должны сделать  вывод, что все
научные  теории,  некогда принятые  учеными,  а  затем  отброшенные  как  не
согласующиеся с опытом, а также вся деятельность по их  созданию, разработке
и  применению  были,  по  крайней   мере,  нерациональными  с  точки  зрения
современной  науки. Но ведь  и эта точка не  является  последней  в  истории
науки! Не получается ли так, что ученый, работая в рамках теории, которая до
поры до времени успешно служит его целям, вправе считать себя рационалистом,
но как только его теория отбрасывается, вынужден признать свои заблуждения и
раскаяться в иррационализме?
     Разум способен  заблуждаться. Но и  заблуждаясь,  он  остается разумом.
Истина - не синоним разумности.
     Если  истина  - слишком  жесткая  мера для  рациональности,  то  нельзя
отрицать, что  истина  является  целью научного познания  (другое  дело  как
трактуется понятие истины -  это уже зависит от философско-мировоззренческой
позиции). Значит, рациональность - средство достижения истины. Позволяет  ли
это точнее определить рациональность?
     Возьмем  определение  рациональности,  предложенное  А.  И.  Ракитовым:
"Рациональность понимается как  система замкнутых  и самодостаточных правил,
норм  и  эталонов,  принятых и  общезначимых  в  рамках данного  социума для
достижения  социально-осмысленных  целей"62.  Переход   от  этого
общего  определения к частному определению научной рациональности  очевиден:
социум  - научное сообщество, социально-осмысленная цель - истинное знание о
мире.  Научное  сообщество  принимает  некоторую  систему   правил,  норм  и
эталонов,  надеясь с их помощью достичь истины, поэтому называет эту систему
рациональностью.  Если   разные  научные  сообщества   принимают   различные
рациональности, преследуя одну и ту же цель, то они могут выглядеть друг для
друга иррациональными.  Какая из соперничающих  рациональностей "рациональна
на самом деле"?
     В  ситуации  выбора  приходится  полагаться  на   веру  в   принимаемую
рациональность,  довериться  авторитету  научного  сообщества.  Именно такой
совет дает  А. Л. Никифоров:  "Бороться  следует за ту теорию,  в истинность
которой вы верите, - это единственное рациональное  поведение с точки зрения
науки...   Пусть,  защищая  отброшенную  теорию,  в  истинности  которой  вы
убеждены,   вы  будете   выглядеть  иррационалистом  в   глазах  сторонников
победившей  теории,  в  глазах  всего  научного  сообщества,  принявшего эту
теорию.  В своих  собственных  глазах  вы рационалист.  И  когда  дальнейшее
развитие познания приведет к новой переоценке  ценностей, вас  могут назвать
единственным рационалистом в период господства иррационализма"63.
     "Наличие   сосуществующих,  конфликтующих  или   сменяющих  друг  друга
рациональностей, как же как и признание того, что непонятые  или отвергаемые
рациональности не становятся от этого менее рациональными, не должно вести к
историческому релятивизму, - продолжает  А.  И. Ракитов. - Оценка  того  или
иного вида рациональности должна осуществляться  не  только с  точки  зрения
ценностей  и  целей,  для  достижения которых  созданы были  соответствующие
наборы правил,  эталонов  и  норм,  но  и  с  точки зрения  их  адекватности
объективным     закономерностям    природы    и     социально-экономического
развития"64.    Это    важный    момент.     Чтобы    именоваться
рациональностью,  целесообразность  системы  норм  должна   быть   дополнена
адекватностью  "законам  природы  и развития общества".  Но что  значит  для
правил, норм и эталонов "быть адекватным" в этом смысле?
     А.  И.  Ракитов  рассматривает "правила  как  особую  форму  знаний  об
объективной действительности, а  именно как  знание  о системах  действий  и
деятельности"65.  Если  правила  -  знания,  то  они  могут  быть
истинными  или ложными. Истинные  правила  (рациональность) - те, применение
которых "адекватно", то есть приводит  к успеху. Успешность действий ведет к
их  повторяемости,   "цикличности",   в  них  видят  отражение   объективных
закономерностей.   Следовательно,  рациональность  -  это   истинность  норм
рациональности.
     Но мы уже признали "наличие сосуществующих конфликтующих или  сменяющих
друг друга рациональностей".  Отсюда  только  шаг  до  признания  плюрализма
истин. А  это краеугольный камень релятивизма. Признать нормы рациональности
"истинными"  и  в  то  же  время   допустить,  что   одни   нормы  могут  не
согласовываться   и  даже  противоречить  другим,  значит  признать   победу
релятивизма.  Истина  в  качестве критерия рациональности  не  работает  или
работает со сбоями.
     Можно   в   качестве   цели  научного   познания  указать  нечто  менее
обязывающее,  нежели  приближение  к  истине. Например,  взять какой-либо из
существенных  для определения  научной рациональности  предикатов,  объявить
соответствие этому  предикату  Целью  науки  и  оценивать результаты научной
деятельности и саму деятельность по степени близости к этой Цели.
     Разумеется,  и  выбор такого  предиката, и аргументация, обосновывающая
его применение в качестве критерия научной  рациональности, должны иметь под
собой определенный гносеологический фундамент.  Скажем, со времен Аристотеля
в философии  жива идея о  том, что только  согласованное  (непротиворечивое)
знание может быть адекватным объективной действительности. Поэтому вопрос об
истинности   знания   может   быть   переформулирован   в   вопрос   о   его
последовательности.  Если  признать  эти  вопросы  равнообъемными,  то  есть
возможность   наметить  стратегию  методологического   решения   вопроса  об
истинности  знания, которая заключается в  установлении  его "когерентности"
(по мнению многих современных исследователей, такая переформулировка вопроса
позволяет  уйти от  ряда гносеологических трудностей:  например, от проблемы
методов установления эмпирической достоверности знания66).
     Подобную стратегию предлагал И.  С.  Алексеев: "...Рациональность науки
будет  заключаться  в согласованности  отдельных  элементов  знания.  Именно
согласованность будет выступать  в качестве  основной  характеристики идеала
организации  знания, к которой как  к цели должна стремиться деятельность по
его   получению"67.   Так  рациональность  становится   синонимом
достигнутой  согласованности,   а  теория  научной   рациональности   должна
заниматься выяснением типов  и  уровней  согласованности элементов  знания в
теоретической  системе,  согласованием самой  системы  с  экспериментальными
данными,  согласованием различных теорий  в рамках дисциплины, согласованием
дисциплин  в междисциплинарных  программах  и, наконец,  согласованием  всей
науки с прочими подсистемами человеческой культуры.
     Эта   концепция   обобщает   методологические   критерии   "внутреннего
совершенства"  и  "внешнего оправдания",  выдвигавшиеся  А.  Эйнштейном  для
оценки  научных  теорий: согласованность элементов  научного знания на  всех
уровнях  вплоть  до   социокультурного  и  согласованность  этого  знания  с
эмпирическими  данными. Если  это обобщение  взять за универсальный критерий
рациональности   в  науке,  то  ясно,  что  ни  одно  конкретно-историческое
состояние   науки  и  научного   знания   этому   идеальному   критерию   не
удовлетворяет.  Любая  теория -  от  узкоспециальных  до  фундаментальных  -
сталкивается   с  "аномалиями"   и   "контрпримерами",   ученые   используют
альтернативные  теории,  не  согласующиеся  друг  с  другом, но  позволяющие
согласовать различные классы фактов; объяснения одного и того  же наблюдения
на  основе  различных   теорий  могут  не  согласовываться   и   даже   быть
"несоизмеримыми"... Означает ли это, что реальная  наука  нерациональна? Или
же ее следует считать "относительно рациональной" в той степени, в какой она
приближена к идеалу согласованности?
     Далее  спросим:  рационально  ли поступает  ученый,  рассогласовывающий
рациональную  теорию, например, обнаруживая и исследуя "аномалию",  вводящий
добавочное допущение,  необходимое для согласования с аномальным  фактом, но
нарушающее  согласованность с  другими  теориями  или  даже  с  существующей
картиной   мира?   Утвердительный  ответ   предполагает   допущение:   любое
"рассогласование" научного знания  рационально в том и только  в том случае,
если  оно временно, инструментально, является средством для достижения более
полной согласованности  внутри теории или между теориями. Но это значит, что
научная  деятельность  рациональна только  "задним  числом",  то  есть когда
достигнута  "более  полная  согласованность"  (впрочем,  понятия  "более"  и
"менее" здесь требуют каких-то серьезных уточнений!).
     Кроме  того,