и  потому непередаваемое  переживание  человека; она
удаляется   в  глубины  психики,   где  и  встречается   с  подсознательными
влечениями, зовущими к  наслаждениям  (в том числе  с  наслаждением  покоя),
соединяясь с  ними,  образуя  нечто  "срединное",  противоречивое  лишь  для
бесстрастного  Разума,  но  зато  удобное  и  понятное  для нерефлектирующей
мудрости обывателя492.
     Прагматизм  - самое последовательное мировоззрение обывателя.  Он точно
уловил:  эмиграция из пространства трагедии  будет  безуспешной  до тех пор,
пока признано само существование этого пространства. От инвектив и проклятий
прагматизм переходит к  обесцениванию понятий и  связанных  с  ними  чувств,
которые обусловливают трагическое мироощущение.  Он призывает отказаться  от
самого  словаря,  возникшего при активном  участии  Разума,  в котором  этим
понятиям  придан  смысл,  ответственный  за  трагедию.  Использование  таких
понятий,  заявляют  прагматисты,  -  замшелый  архаизм,  попросту  глупость,
общение  с призраками,  которые не  исчезают только  потому,  что  людям  не
хватает решимости изгнать их.  Эта  глупость живуча, ибо питается искушением
"мыслить мир  или  человеческую  самость  такими, как если  бы  они обладали
внутренней  природой,  сущностью"493.  Преодолеть  это  искушение
можно, если признать,  что  никакой  язык,  так  или иначе  претендующий  на
описание  мира  и  человека,  не  имеет  "онтологических" преимуществ  перед
другими; все они  "делаются, а не находятся"494, а если  так,  то
лучше  выбрать  тот  язык,  который  дает  больше преимуществ  и  выгод,  не
сталкивая человека с миром, а примиряя с ним.
     Так   вопрос   о    смысле   человеческой   трагедии    вырождается   в
социолингвистическую  банальность.  Язык  без  универсалий  -  вот  средство
решительно избавиться  от  трагического мироощущения  и  миропонимания. Этот
язык - наконец-то! - позволит человеку остаться "самим собой", заткнуть  рот
сократовскому  "даймону" и ухмыльнуться в ответ Канту, благоговевшему  перед
нравственным законом, бесконечно возвышающим  Человека над животной природой
и  всем чувственно воспринимаемым миром495, но именно  поэтому  и
обрекающим его на неизбывную трагедийность.  Никакой  "ноуменальной" природы
человека нет, рассуждения о ней бессмысленны, трагический герой переместился
со сцены бытия на страницы безнадежно  устаревших книг, где и доживает  свой
бесполезный век, а на сцене уже разыгрывается костюмированный хэппенинг, все
участники  которого  обмениваются  ироническими репликами по  поводу изжитых
иллюзий.
     Круг  замкнулся.  Аполлон и  Дионис  из  грозных  и  могучих олимпийцев
превратились  в  безобидные  куклы,  мирно  соседствующие  по  разным  углам
обжитого  обывателями  мира.  "Дионисийство",  поставленное  на коммерческую
основу современной индустрией развлечений,  стало  клапаном,  через  который
обыватель,   утомленный   рационализированным   бытием,   "выпускает  пары",
"балдеет"  в  отведенные  специально  для  этого  часы,  чтобы  затем  вновь
вернуться   в   "аполлонический"    распорядок,   охраняемый   полицейскими.
Алкоголизм,   наркомания,  суицид  -  эти  уродливые  ублюдки   вырожденного
дионисийства  -   лицемерно  осуждены   и  зачислены  по  разряду   пороков,
последствиями  которых стращают  политики,  врачи  и  проповедники;  однако,
цивилизация успешно  использует  эти пороки как сточную канаву,  уносящую  в
небытие  отбросы  общества.  Умерший  Бог  реанимирован  и принят на службу,
теперь  Он  охраняет  душевное  благополучие  обывателя.  Позавчерашние  Его
гонители и хулители сегодня посещают храмы, неумело крестятся и рассуждают о
соотношении  христианских  добродетелей  и  "общечеловеческих  ценностей"  в
оптимальных для успешного "пиара"  дозах. Мораль стала неотличимой от правил
благопристойного поведения, соблюдаемых  по  мере  надобности; обывателю  не
пришлось  превращаться в сверхчеловека,  чтобы  стать "по ту сторону добра и
зла", он поступил проще: лишил моральные принципы императивности, наделив их
взамен инструментальным прагматическим смыслом. С инструментами же поступают
без церемоний -  если  они нужны, их берегут и ремонтируют,  если не нужны -
засовывают  подальше до  случая.  Мораль  служит обывателю,  а  не обыватель
морали. И значит, никакой трагедии, keep smiling, don't worry - be happy!
     Постмодернизм  -  законное дитя  прагматизма, похожее  на  родителя  до
неразличимости - завершил вырождение трагедии. Правда, постмодерн -  это уже
не эмиграция духа, а его анестезия, "бытие  в безучастии", эстетски-холодное
обыгрывание  знаковых  ситуаций,  к  которому  и   сводится   квази-духовная
деятельность.  Бегство  от   "сущности"  приобрело  пост-культурные  формулы
"децентрации" и  "деконструкции",  вслед за  "смертью  Бога"  воспоследовала
"смерть субъекта",  приказала долго жить и реальность, уступившая место миру
симулакров,  подобий  того, чего нет, условных знаков, которыми обмениваются
участники  прагматических ситуаций, сами ставшие призраками некогда бывших и
страдавших     в    своем     трагическом    бытии     людей.    Наступление
пост-культуры496 прежде всего знаменуется тем, что "универсалии",
составлявшие  ценностный   горизонт  культуры,  не  переносятся  в  качестве
утилитарных предметов в мир вещной практики, но превращаются в знаки, "тени"
бывших сущностей; тем самым аннулируется сама возможность трагедии.
     Постмодерн - эпоха, вобравшая в  себя  накопленный за долгие века страх
перед   трагической  участью   и  надежду   спрятаться  от  нее  в   убежище
повседневности, обменять  вечные ценности "универсалий" на бренчащую  мелочь
бытовых  удобств,  эпоха,   в  которую   сбежались  уставшие   от  культуры,
травмированные  ее  историей  люди.  "Постмодернизм  -  зрелое  самосознание
увечной  культуры"497,  зрелое  в  том  смысле,  что  оно  изжило
ребяческую  надежду  найти   путь,  связующий  "сущность"   человека  с  его
эмпирическим явлением, что эта надежда сменилась усталой покорностью судьбе,
смешанной с рабской благодарностью ей за то, что она, судьба, дает калеке  с
ампутированной сущностью дожить свой век без духовных страданий,  спокойно и
со вкусом поигрывая в культуру и в жизнь, в искусство и творчество, в самого
человека...
     Трагедия  убита  иронией,  но память о ней пока еще  не выветрилась, ее
следы  хранят  книги,  ноты,  холсты, скульптуры,  исторические имена, места
великих  страданий -  все эти знаки с  постепенно исчезающей,  но еще не  до
конца исчезнувшей  семантикой.  Все еще  бывает,  что люди начинают с особым
вниманием всматриваться в  эти  знаки, как  бы силясь оживить  в  себе боль,
отступившую   благодаря  анестезии,   но   унесшую   с  собой   и   ощущение
принадлежности  тому, что некогда  называлось "родовой сущностью  человека",
тому,  что  и   до   сих  пор   как-то   позволяет   людям   именовать  себя
человечеством498.   Ироническая   ухмылка   приросла    к    лицу
современного обитателя  эпохи  постмодерна как  маска  Гуинплэна.  Но  герой
романа Гюго "мог на краткий миг уничтожить на своем лице этот вечный  смех и
набросить на него как  бы  трагическое покрывало. И тогда вокруг него уже не
смеялись, но трепетали. Однако Гуинплэн почти никогда не делал этого усилия,
так   как   оно  сопровождалось   болезненным   утомлением   и   невыносимым
напряжением"499. Так же редки и так же болезненны усилия, которые
могли бы сегодня возродить трагедию,  а  вместе с нею  воскресить  почившего
субъекта. И все же новое возрождение  трагедии, думаю я,  возможно. Нет, оно
не  принесет  дионисийского  экстатического  веселья,  ожидавшегося  молодым
Ницше.  Трагедия  ворвется в  измельчавший  мир постмодерна,  снова возвысив
человека  над ним.  После  блаженной и безболезненной  смерти субъективности
наступит страдание ее воскресения. Но это - страдание жизни.

     Философский факультет. Ежегодник. 2002. No 3. М., 2002.


     Наука как культура и наука как цивилизация


     Еще  недавно - о  том  свидетельствует живая  память  людей  - проблема
взаимосвязи  культуры и науки обсуждалась с безудержным оптимизмом. В основе
этого умонастроения  была двойная вера: в  бесконечное, не считающееся ни  с
какими   границами,  познание,  забирающее  под  свою  опеку  все  жизненные
ориентации,  цели   и   средства  их  осуществления,   жизненные  смыслы   и
практические   действия  человечества,  и  в   безостановочный  исторический
прогресс,    однозначно,     казалось    бы,    сопряженный     с     мощной
институциализированной  и инкорпорированной  во  все сферы социального бытия
наукой. Стиль современной  науки, - писал Б.Г.Кузнецов, -  "постоянное  и по
существу  непрерывное  изменение  ее идеалов  делает презумпцию бесконечного
прогресса  и гносеологический  оптимизм  прямым выводом  из  самого развития
науки  и  часто условием и стимулом такого  развития"500.  Нельзя
сказать,  что исторические реалии последних  столетий вполне соответствовали
этой вере  и  однозначно  укрепляли ее. Однако критическая рефлексия все  же
постоянно отступала перед напором событий,  составивших современную историю,
и  призывы отдельных мыслителей,  как бы ни  были они авторитетны,  к  более
осторожным и  даже тревожным  оценкам симбиоза науки и  культуры, оставались
одиозными исключениями.
     Гносеологический оптимизм остается  непоколебленным и  в конце ХХ века.
Конечно, он  не  так  прост  и  прямолинеен,  как  раньше.  Наивная  вера  в
бесконечную  раскрываемость "тайн мироздания" уступает место доказательствам
неограниченности интеллектуальных  потенций  человечества, реализующихся  во
все более тонкой и изощренной работе по конструированию  "картин  мира", что
позволяет не только получать  успешные решения технико-практических проблем,
но  и  совершенствовать  сам  Разум.  Динамика  научной  рациональности,  ее
способность  к изменениям не  вызывают скептических сомнений  в  способности
науки выполнять свое предназначение. Давно уже не вызывает паники "крушение"
даже  самых  устойчивых  "картин  мира"   и  фундаментальных  представлений.
Движение научного познания  через "кризисы" и "научные революции"  считается
естественным  и  красноречивым  доказательством  могущества   Разума,   а  о
принципиально неразрешимых  научных  проблемах говорят  разве  что  писатели
анти-утописты.
     В то же время другая вера - в неразрывную связь исторического прогресса
с прогрессом науки - колеблется и чуть ли не падает. Если понятие "прогресса
научного знания", хотя и не связывается с представлением о накоплении запаса
незыблемых истин  о  мире,  все же  сохраняет  значимость  (например,  можно
говорить  о прогрессирующей способности научно-исследовательских программ  в
смысле И.Лакатоса использовать  свою  "позитивную эвристику" для  увеличения
"эмпирического содержания" научных теорий или о прогрессе в решении "научных
проблем" в смысле Л.Лаудана),  то  в разговорах об "историческом прогрессе",
на  который  уповает  "экономический  и  социальный  оптимизм",  все  больше
вопросов и все меньше ответов, способных поддержать этот оптимизм.
     Было  время,  когда  лозунг  "Знание  -  сила!"  звучал  с  надеждой  и
уверенностью.  Уходящий ХХ  век раскрыл иной, зловещий  оттенок его  смысла.
Наука  дает  знание,  знание  дает  силу - для  каких целей? Служит  ли  оно
освобождению от власти стихий, голода, болезней?  Исправляет пороки людей  и
общества?  Или это сила на службе у  низменных  страстей, орудие утонченного
рабства, унижения  свободы, и даже  уничтожения миллионов людей? Возвышается
ли  жизнь  от  накопленных и производимых  в массовых количествах  продуктов
научной работы? Или  они  вовлекаются  в  процесс  измельчания  и  опошления
человеческой  жизни,  низведенной  до  вынужденного  участия в бессмысленных
круговоротах производства и потребления?

     Два лика науки

     Образ науки  в общественном  сознании двоится. Конечно,  мы несравненно
сильнее, чем современники Ф.Бэкона и Г.Галилея, ощущаем связь своего бытия с
наукой. Наука пронизывает социальную  реальность  от ее повседневных мелочей
до гигантских процессов,  направляющих и изменяющих  ход  истории.  От науки
ждут решений, от  которых зависит, будет ли вообще продолжаться человеческий
род.  От  ученых требуют  не только прогнозов,  но  и гарантий будущего. Что
станет с человечеством, если  наука  не овладеет новыми источниками энергии,
не  создаст   технологий,  способных   обеспечить  жизнь   быстро   растущих
человеческих масс, не найдет защиты от глобальных катастроф, к которым ведут
неразумное техническое развитие, социальные катаклизмы, войны? Еще никогда в
истории будущее так не зависело от настоящего: человечество стало смертным и
даже, как говорил  булгаковский  Воланд,  "внезапно смертным",  ибо всеобщая
гибель может наступить как результат  случайности, оплошности, злого  умысла
или психопатии изуверов.
     Но  никогда  в  истории человечество  не  располагало  и столь мощными,
внушающими надежду средствами  защиты от возможных  крушений, не располагало
такой   широкой  и  глубокой  перспективой  осмысленного  развития.  И  этим
человечество  в  значительной мере обязано науке. Что бы ни говорили критики
науки, именно к ней люди обращают свои требования и свои мольбы. Наука - то,
что   противоположно   шарлатанству,   глупости,   невежеству,   мракобесию,
демагогии.  Множество  наших   современников   склонно   объяснять  неудачи,
недостатки жизни не  чрезмерным, а напротив,  слишком малым участием  в  ней
науки и научных знаний.
     Но  уважение к  науке сочетается  с поклонением  ей.  Став идолом наших
дней,  наука  требует  жертв, и  жертвы приносятся - не всегда добровольные.
Речь  не  о расходах на  научные  исследования, затраты  на науку  -  это не
жертвы,  а  инвестиции,  причем,  как  доказала  современная практика, самые
надежные  и доходные. В науку  вкладывают  не  только  деньги и ресурсы,  ей
посвящают жизни.  И  в  том  высоком  романтическом смысле,  когда говорят о
жизненном подвиге  героев  науки,  и в том  жестоком смысле, когда  жертвами
становятся  люди, не  имеющие  никакого  отношения  ни  к  науке,  ни  к  ее
проблемам.  Да, у науки есть свои мученики  и герои.  Достижения ученых и их
жизненные  поступки  изображаются художниками  и писателями  подобно деяниям
святых.  Средства  массовой  информации  пропагандируют   результаты  науки,
работают  на  повышение  ее  престижа.  Даже  когда занятия наукой  не сулят
материального  достатка  и  не  манят  славой,  они  все  же  овеяны  дымкой
пресловутой "духовности",  приподнимают человека над рутиной повседневности.
Бывает, к слову ученых  прислушиваются, если даже оно распространяется  не с
помощью  спутникового  телевидения,  а нелегально отпечатано  на портативной
машинке  или  переписано  от  руки.  Ученые  вовлекаются  в  политические  и
общественные  движения, им предоставляют министерские посты и  парламентские
трибуны.
     И в  то же время наука подвергается едва ли не  самым яростным нападкам
за всю ее историю. Публицисты,  литераторы, философы соревнуются,  оспаривая
гуманистическую  значимость  и  ценность  науки. И это совсем даже не  новая
тенденция, а мысль, звучащая давно и настойчиво.  Она выражается в простом и
не  позволяющем  уклониться  в сторону вопросе:  зачем людям  нужна  наука -
такая,   как  она   есть?  Иначе:  действительно  ли  культура  современного
человечества столь неразрывно связана  с наукой  и  не кроется  ли  в этой -
мнимой или реальной - связи некая угроза самой сущности культуры?
     Более чем сто лет назад, в 1882 г. Лев Толстой писал: "Наука,  в смысле
всего знания, приобретенного человечеством,  всегда  была  и есть, и без нее
немыслима жизнь;  и ни нападать на  науку  в этом смысле, ни защищать ее нет
никакой  возможности.  Но  дело  в  том,  что  область  знания  вообще всего
человечества так многообразна  - от  знания, как добывать железо, до  знания
движения светил, - что человек теряется в этой многочисленности существующих
и  в бесконечности возможных знаний,  если у  него  нет руководящей нити, по
которой  бы он  мог  располагать эти знания, распределять их  по степени  их
значения  и важности...  Изучать  же  все, как проповедуют в наше время люди
научной науки,  без соображения о том, что  выйдет из этого изучения,  прямо
невозможно,  потому  что  число предметов  изучения  бесконечно,  и  потому,
сколько  бы и  какие бы предметы мы ни изучали, изучение  их не может  иметь
никакого  значения  и смысла". Поэтому "без науки о том, в чем  назначение и
благо человека, не может быть никаких настоящих наук...,  и потому без этого
знания все  остальные знания и искусства становятся, как  они и  сделались у
нас, праздной и вредной забавой"501.
     И  сегодня  наука  о  том,  "в  чем  назначение  и  благо человека", не
существует, а  рассуждениями на эту тему занимаются  - впрочем, без  особого
успеха  -   богословы  и  проповедники,  философы  и   поэты,   художники  и
пророки-подвижники.  Но осмелимся ли мы сегодня повторить вслед за  Толстым,
что наука, лишенная  этой "руководящей нити", становится "праздной и вредной
забавой"?
     Наука   теряет   органическую  связь  с   главными  культурообразующими
смыслами,  подменяя  "безграничность  познания"  всеохватностью   (для  чего
имеется   и  удобное  оправдание,   стократ,  казалось  бы,   подтвержденное
практикой:  никогда нельзя заранее знать, к каким практическим пользам может
вести  даже самое  отвлеченное  исследование) и  охраняя пространство  своей
работы  от некомпетентного  и  агрессивного  вмешательства  прочными стенами
почти уже  эзотерической рациональности  и постулатами о величайшей ценности
"свободного и суверенного"  научно-исследовательского труда, об органическом
единстве всех и всяческих частей и элементов своей грандиозной системы.
     Потеря  этой  связи   ощущается  как  тревожный   симптом,  как  сигнал
неблагополучия,  "аварийности" культуры.  "Чем  более четко научное познание
пытается  выделить суверенную  территорию, определяя свой предмет, объект  и
метод;  чем  более  замкнутым  хотелось  бы  видеть  науке  пространство  ее
интеллектуального и духовного суверенитета в  сознании  культуры,  чем более
прочны и устойчивы  стены, тем, вероятно, все более и более  шатким, зыбким,
непрочным   грозит   оказаться    ее   самостояние-в-культуре"    -    пишет
Л.В.Стародубцева502, и  этот парадокс  эхом  повторяет  сомнения,
высказывавшиеся сто и более лет назад, но актуальные и в наше время.
     Впрочем, не  следует поспешно принимать  эти  сомнения как  инвективы в
адрес науки. Иначе мы уподобились бы древним язычникам, наказывавшим плетьми
своих идолов, если те не оправдывали надежд и оставались глухими к  мольбам.
Таковы бывают  обвинения  науки и ученых в том, что сила знания используется
для насилия, что не сбылись мечты о безопасном и обеспеченном благоденствии,
что  мир  техники  и  сверхиндустрии механизирует жизнь самого человека, что
будущее все чаще вырисовывается  как кошмар всеобщей катастрофы, что тревога
и   неудовлетворенность  не   оставляют  нас  от  рождения  до  смерти,  что
умножившиеся знания умножили скорбь.
     На фоне  уверений о единстве  культуры и науки  в  наши  дни все  четче
вырисовываются  контуры   разрыва  между  ними.  Научный   прогресс  уже  не
воспринимается   обществом   как   неоспоримое  доказательство   культурного
развития: наука и культура становятся безразличными друг другу. "Когнитивное
содержание  научного  прогресса...  уже  никак  не  затрагивает   нас  ни  в
культурном,  ни   тем  более  в  политическом  отношении"   -   констатирует
Г.Люббе503.  Ту  же  мысль  высказывает  С.С.Гусев:  "Современная
наука,  выстраивая образ мира, состоящий  из теоретических абстракций (связь
между  которыми определяется не нуждами людей, а  принципами констр