элементом относительно естественной концепции мира, принимаемого 
группой как непроблематизируемый способ жизни. Это элемент социально 
одобренного, а часто и институционализированного знания. В повседневных делах, 
замечает А.Шюц, достаточно знания типов событий, с которыми мы сталкиваемся в 
нашем жизненном мире, чтобы управлять и контролировать его. Рецепты заменяют 
тяжелую истину комфортабельными трюизмами[145]. Им нужно следовать, но их 
необязательно понимать. Для тех, кто вырос в определенной системе общественного 
порядка, не только эффективность рецептов, но и требуемая им типизация и 
анонимная установка не проблематизируются, а принимаются как обязательные и 
несомненные. Типизация рутинных действий в структурах жизненного мира означает, 
что мир продолжает оставаться прежним и то, что успешно сделано однажды, можно 
повторить. Именно на возможности подобных типизаций основаны ранее упоминавшиеся 
базовые идеализации повседневного мышления “И так далее, и тому подобное” и “Я 
могу сделать это снова”. Иными словами, установка типичности и анонимности, 
апеллирующая к культурно зафиксированным образцам, требует не знания чего-то 
(knowledge of), но полагается на простое знакомство (knowledge by acquaintance). 
Так, в отличие от картезианских идеалов ясности и отчетливости знания, 
свойственных классической познавательной установке, социальная феноменология 
теоретически артикулирует “новую непрозрачность” – представление о том, что 
степень проясненности различных фрагментов персонального запаса знания 
прагматически детерминирована. В естественной установке ясность и отчетливость 
знания адекватны требованиям практических интересов, за пределами которых 
человек готов многое принять на веру. В повседневной жизни человек лишь отчасти, 
смеем даже сказать, в исключительных случаях интересуется достоверностью своего 
знания, утверждает А.Шюц. Пока телефонная сеть хорошо работает, мы не 
интересуемся устройством самого аппарата. Не все сидящие за рулем знакомы с 
законами механики, управляющими движением автомобиля. А если и знакомы, то 
“знание на кончиках пальцев”, т.е. практические навыки вождения, имеют куда 
большее значение, чем знание устройства автомобиля. Мы постоянно используем 
сложные бытовые приборы, не имея ни малейшего представления о принципах их 
действия. Все, чего желает человек в естественной установке, – это информации о 
возможностях, изменениях и рисках, которые наличная ситуация содержит для 
последствий его действий.
Подобно знанию того, как работает бытовая техника, человек имеет рецептурное 
знание о том, как “работают” социальные отношения. Большая часть знаний о них, 
уверены социальные феноменологи, рецептурна. Не будучи специально принужден к 
этому, человек не интересуется их “устройством”. Он привык с детства 
пользоваться деньгами, не задумываясь над тем, воплощением какого рода 
социальных связей они являются. Там, где доминируют практические интересы, он 
удовлетворяется знанием того, что определенные средства и процедуры достигают 
желательных или нежелательных результатов. В естественной установке сознания 
человек не ищет истины и даже ясности. Он хочет лишь достоверного знания, 
необходимого для практических целей. То, что он не понимает, как и почему они 
достигаются, не мешает ему иметь дело с ситуациями, вещами и людьми. Отвергая 
свойственную классической социологии “риторику верификации”, А.Шюц отмечает, что 
в изучаемых пределах, т.е. в анализе повседневного мышления, “прагматизм, 
безусловно, прав”[146].
Мир в пределах различных зон релевантности – это сектор мира в пределах 
актуальной или потенциальной досягаемости, разделяемый с другим. Оба имеют 
различные, лишь частично перекрывающиеся системы релевантностей. В любом 
социальном взаимодействии у партнеров всегда остаются системы внутренних 
релевантностей, не разделяемых с другими. И чем более анонимным является другой 
(особенно в непрямых социальных взаимодействиях), тем меньше зона общих 
релевантностей. Расширение взаимной анонимности партнеров — неотъемлемая черта 
современной цивилизации, справедливо полагают социальные феноменологи. В отличие 
от свойственных традиционному обществу персонифицированных отношений личной 
зависимости, человек модернистского социума во все большей мере имеет дело с 
анонимными коммуникативными партнерами. Это высоко анонимные идеальные типы, не 
имеющие фиксированного места в социальном космосе.
А.Шюц не был бы профессиональным социологом, если бы ограничился констатацией 
прагматической обусловленности человеческого знания — тезис, ставший почти 
трюизмом благодаря крылатому афоризму Ф.Бэкона “знание — сила”. Он описывает 
укорененные в повседневности факторы, структурирующие наличный запас знания 
индивида по различным степеням ясности и отчетливости и показывает, что степень 
ясности и отчетливости знания социально распределена. Исследуя социальное 
распределение знания, А.Шюц фиксирует три идеальных типа – носителя различных 
систем релевантности и, соответственно, различной степени ясности и отчетливости 
знания: эксперт, обыватель и информированный гражданин[147]. Идеальные типы 
носителей социального знания — не эмпирические данности, а теоретические 
конструкты. Человек в повседневной жизни и эксперт, и обыватель, и 
информированный гражданин, но в разной степени и в отношении различных областей 
знания.
Знание эксперта ограничено сравнительно небольшой сферой, но в пределах его 
профессиональной компетентности оно ясно и отчетливо. Его мнения обоснованы, а 
суждения – верифицируемы. В отличие от эксперта, обыватель имеет разрозненное и 
фрагментарное знание во многих сферах, вовсе не всегда согласованное. Его знание 
— рецепты, предписывающие, как действовать в типичных ситуациях типичными 
средствами для достижения типичных результатов. Рецепты предписывают процедуры, 
которым можно следовать, даже если они не поняты. Следуя рецептурным 
предписаниям, можно не проблематизировать процесс получения желаемого 
результата. Поэтому, несмотря на свою расплывчатость и приблизительность, такого 
рода знания достаточно для достижения подручных практических целей. В случаях 
же, не связанных с практическими целями, обыватель руководствуется чувствами и 
страстями. Под их влиянием формируется набор слепых верований и непроясненных 
взглядов, на которые он и полагается до тех пор, пока это не мешает ему искать 
счастья.
Идеальный тип, называемый информированным гражданином, А.Шюц помещает в 
промежуточное положение между первыми двумя. С одной стороны, он не обладает 
знанием эксперта, с другой — не довольствуется неясностью и неотчетливостью 
рецептурного знания обывателя, иррациональностью его чувств и страстей. Быть 
информированным гражданином, полагает А.Шюц, — значит достичь разумных оснований 
в знании своих дел.
Обыватель знает, что есть эксперты, к которым можно обратиться, когда 
рецептурного знания недостаточно. Он располагает информацией о том, в каких 
случаях обращаться к педагогу, врачу, юристу, в страховое агентство. Эксперт же 
знает, к какому другому эксперту следует обратиться за информацией из неведомой 
ему области знаний. Что же касается хорошо информированного гражданина, то он 
достаточно квалифицирован, чтобы решить, кто является компетентным экспертом и 
кто принимает решения. Но, в отличие от обывателя, он примет решение, лишь 
выслушав мнения оппонирующих друг другу экспертов.
Обыватель не интересуется тем, что выходит за пределы его интересов. Он не 
задается вопросом, почему зоны кажущейся иррелевантности могут скрывать 
элементы, которые завтра могут стать высоко релевантными. Ему нет надобности 
наводить мосты между целью и средством ее достижения. Он просто уверен в том, 
что найдет мост там, где нужно.
Эксперты принимают навязанные релевантости в пределах той сферы, в которой 
чувствуют себя специалистами. Но эта область строго ограничена. Существуют 
маргинальные проблемы на пересечении специализированных областей знания. 
Эксперт, однако, склонен приписывать их другому эксперту, в чьей компетентности, 
по его мнению, они находятся.
Информированный гражданин полагает себя находящимся в свободной (ненавязанной) 
системе релевантностей. Здесь нет готовых целей и фиксированных границ. 
Определяя свой интерес, он должен выбирать адекватную ему систему 
релевантностей. Поэтому ему необходимо как можно больше знаний о происхождении и 
источниках релевантности. В используемой А.Шюцем терминологии информированный 
гражданин ограничен лишь той зоной релевантности, которая сегодня относительно 
иррелевантна. Таким образом, его установка отлична как от эксперта, чья работа 
ограничена единственной системой релевантности, так и от обывателя, 
индифферентного к структуре релевантности как таковой.
Многие явления социальной жизни, убежден А.Шюц, можно понять лишь с учетом 
лежащих в их основе всеобщих структур социального распределения знаний. Это 
касается социологической теории профессий, понятий престижа, харизмы, 
авторитета, в высокой степени сложных отношений между артистами, публикой и 
критиками, промышленниками, их агентами и потребителями, исполнительной властью, 
советниками и общественным мнением.
Феноменологическая “социология действия” отправляется от приведенных выше 
рассуждений. В отличие от классической социологии действия, ее отправным пунктом 
является уровень непосредственных переживаний индивида. Поэтому социальная 
феноменология определяет свои базовые понятия в терминах опыта индивида в 
жизненном мире.
Опыт сознания, наделяющий значением спонтанную активность, А.Шюц определяет как 
поведение. Все, составляющее опыт сознания, объединяется этим понятием. За его 
рамками остаются лишь переживания “первичной пассивности”. К ним относятся 
рефлекторные реакции, например, одергивание руки от огня. Большинство из них 
переживаются лишь в момент их появления и не оставляют следов в памяти. В 
отличие от подобных переживаний, поведенческие акты носят установочный 
(attitudinal) характер. Именно установка отличает, к примеру, ненависть от 
импульсивной агрессии. Ненависть имеет субъективные, человеческие основания. Она 
интенциональна и носит поведенческий характер, независимо от ее внешних 
проявлений.
Согласно феноменологической теории рефлексии, ее луч направлен на 
интенциональный объект с последующей стадии. Применительно к теории поведения 
это означает, что длящиеся поведенческие акты представляют собою лишь 
пред-феноменальный опыт. И лишь по их завершению они могут стать дискретными 
единицами рефлексивного анализа, т.е. обрести статус феноменов опыта в 
собственном смысле слова.
Поведение, основанное на пред-данном проекте, становится социальным действием. 
Феноменологи определяют проектирование как “специфический тип антиципаций”. Он 
состоит в предвосхищении будущего состояния дел посредством рационально 
организованной фантазии. Метафорически говоря, замечает А.Шюц, проектирование 
состоит в том, что я должен сначала иметь картину того, что надо сделать, в 
своей голове[148]. Для этого я должен с помощью фантазии поместить себя в 
будущее, когда действие уже закончено, и реконструировать отдельные шаги, 
ведущие к полученному результату.
Проектирование основано на ранее выполненных действиях, типически сходных с 
проектируемым. Иными словами, процесс проектирования опирается на предшествующий 
опыт в форме запаса подручного знания (knowledge at hand). Именно апелляция к 
знанию отличает проектирование от пустой фантазии. Если человек воображает себя, 
к примеру, наделенным магической силой, это не проектирование, а чистая 
фантазия, не ограниченная рамками наличного запаса знания. Проектирование в 
собственном смысле слова всегда мотивировано намерением осуществить проект. 
Практическая реализуемость проекта является непременным условием проектирования, 
гарантией возможности перевести его в цель. Проект не обязан быть детальным. 
Однако проектирование предполагает уверенность в том, что проектируемые 
действия, по крайней мере, как тип, осуществимы, а их цели и средства, по 
крайней мере как типические, — в пределах досягаемости. Это означает, что само 
понятие проекта предполагает, что цели и средства проектируемого действия 
сравнимы и совместимы с типическими элементами ситуации, которые на момент 
проектирования оправданы настолько, что могут гарантировать успех типично 
сходных действий.
Человек считает себя творцом грядущих событий. В своих проектах он предвосхищает 
будущее состоянием дел по аналоги с тем, что уже состоялось в прошлом. Тем не 
менее, утверждает А.Шюц, проектируя наши действия, мы не творим будущей истории. 
Как и любые предвосхищения (антиципации), проектирование несет открытый горизонт 
значений, заполняемый по мере реализации проекта. Наши ожидания образуют 
открытый горизонт будущего опыта. Этот горизонт не является застывшим. Он 
постоянно изменяется и приглашает к обогащению опыта. Это означает, что для 
действующего на основе проекта значение проектируемого действия с необходимостью 
отличается от значения действия уже завершенного. Будучи воплощен в жизнь, 
“проект” обладает несколько иными характеристиками, чем те, что отражены в нем 
изначально. Что бы ни произошло в повседневной жизни, убежден А.Шюц, оно никогда 
так в точности не ожидалось. Это отнюдь не противоречит тому, что в повседневной 
жизни корректное целеполагание способно предвосхищать ход событий с достаточной 
практической точностью. Более тонкий анализ показывает, замечает А.Шюц, что в 
подобных ожиданиях мы интересовались лишь типизированными будущими событиями. 
Поэтому определенное рассогласование изначального проекта и полученного 
результата неизбежно. По мере воплощения проекта он все более теряет изначальную 
ясность. А по его завершении действующее лицо не всегда в состоянии даже оценить 
содеянного.
Свойственное феноменологии социального мира представление об эволюции значений 
действия от стадии проектирования к практическому результату основано на 
заимствованном из феноменологической психологии представлении о сознании как 
непрерывном потоке опыта. По мере осуществления проекта опыт действующего лица 
непрерывно расширяется, и в итоге его отношение к изначальному плану с 
необходимостью отличается от отношения к полученному результату – “вещи выглядят 
иначе, когда проходит утро”[149]. Иными словами, способ презентации действий в 
опыте зависит от того, на какой стадии оно находится: проектирования ли, начала 
исполнения или близко к завершению. Это означает, что вопрос о том, каково 
значение завершенного действия требует одного ответа, в то время, как вопрос о 
значении лишь проектируемого действия, — другого. На этом основании социальная 
феноменология решительно отказывается от фундаментального идеализирующего 
допущения М.Вебера — инвариантности субъективного смысла целерационального 
действия, — жесткого методологического требования к “атомарному факту” 
веберовской социологии. Именно поэтому А.Шюц редко использует столь важное для 
М.Вебера понятие “рациональное действие”, в его классическом понимании не 
отражающее факта непрерывного обогащения его субъективного значения.
Кроме того, М.Вебер, замечает А.Шюц, рассматривал рациональное действие 
изолированно, в отрыве от контекста иерархии целей действующего лица. 
Веберовское понятие рационального действия не учитывает места его цели в 
структуре деятельностных установок личности, т.е. взаимоотношения цели данного 
действия с другими целями, совместимыми или не совместимыми с нею. Равным 
образом оно не содержит знания его желательных и нежелательных последствий – 
побочного продукта реализации главной цели. Наконец, ей чуждо системное видение 
целей и средств, – представление о том, что та или иная цель может служить лишь 
средством на более высокой ступени в иерархии человеческих интересов. Таким 
образом, понятие целерационального действия М.Вебера, убежден А.Шюц, не в 
состоянии отразить интерференции различных целей и средств, включая их побочные 
эффекты и случайные последствия.
Сложность существенно возрастает, если рассматриваемое действие является 
социальным даже в узком смысле, т.е. непосредственно ориентированным на другого. 
В этом случае необходимо учесть и возможную неадекватную интерпретацию действия 
партнером, т.е. несовпадение субъективного и объективного контекстов значения, а 
также возможную реакцию на него других людей и их мотивацию. Иными словами, в 
исследованиях повседневной жизни идеализация отдельно взятого, изолированного 
рационального действия, убеждены социальные феноменологи, социологически не 
оправдана. “Несомненно, что рациональные действия вместе с их антитезами 
определенные Вебером как “традиционные” или “аффективные”, представляют собой 
редко встречающиеся в повседневной жизни идеальные типы”, – убежден А.Шюц. – Я 
хочу лишь подчеркнуть, что идеал рациональности не является и не может быть 
отличительной чертой повседневного мышления, а, следовательно, и 
методологическим принципом интерпретации человеческих поступков в повседневной 
жизни”[150]. Поэтому вместо понятия “рациональное действие” – основополагающего 
в классической социологии социального действия – он прибегает к таким его 
синонимам, как разумное, сознательное, целесообразное или обдуманное действие.
Классическая социология определяет понятие рационального действия как 
сознательный выбор из двух и более альтернатив. А.Шюц ставит в заслугу А. 
Бергсону то, что ему удалось показать, что выбор между двумя альтернативами 
нельзя уподобить выбору пути к двум точкам пространства. Не существует заранее 
определенных, пред-данных тропинок, ведущих к действиям Х и У до того, как они 
исполнены. Однако, если действие, например Х, выполнено, то утверждать, что 
можно снова вернуться в точку О (начала координат) и аналогичным образом 
выполнить У, бессмысленно. Равным образом бессмысленно утверждать, что причина, 
детерминировавшая действие Х, останется неизменной по возвращении в точку О. 
Упрощающее уподобление альтернативного выбора движению по протоптанным 
тропинкам, убежден А.Шюц, основано на неоправданном приложении пространственного 
способа мышления к длительности (durйee). Оно исходит из неявного допущения, что 
внутреннее время, длительность аналогична “внешнему” пространству. На самом же 
деле способ выбора, согласно А.Бергсону, таков: человек в воображении проходит 
серию физических состояний, в каждом из которых он взрослеет (grows elder), 
обогащает свой опыт и изменяется. На этом этапе двух “возможностей”, 
“тенденций”, двух “путей” еще не существует. Пока действие не завершено, 
существуют лишь Эго и его мотив, образующие нерасчлененное единство. И 
детерминисты, и индетерминисты трактуют эти колебания как пространственные. При 
этом различия в их аргументации от “Что сделано, то сделано” до “То не сделано, 
что еще не сделано” не меняют существа дела.
Социально-феноменологическая интерпретация рационального выбора исходит из 
структуры связи между проектом, совершаемым (длящимся) действием и результатом. 
Сначала проектируется поступок Х в будущем совершенном времени, т.е. так, как 
будто бы действие уже завершено. Затем проектируется поступок У. Проектирование 
становятся объектом рефлексивного внимания действующего. Процессы рефлексии 
репродуцируются, воспроизводятся в бесчисленном множестве других интенциональных 
актов, и, накладываясь друг на друга, сплетаются в сложную сеть взаимоотношений, 
детерминированных системой интересов. Интересы, равно как и мотивы, цели и 
средства, системно связаны, т.е. являются составными частями более сложной 
системы. В системном видении изначальные альтернативы обретают не только 
различный вес, но и статус. Одни средства предстают как цели более локальных 
действий, другие цели сами становятся средствами для целей более высокого 
порядка. По