циальное отношение в ситуации лицом-к-лицу предполагает 
специфически окрашенное знание, т.е. знание того способа, каким партнеры 
рассматривают друг друга. Только здесь встречаются взгляды партнеров. Только 
здесь можно увидеть, как другой смотрит на вас. Обмен взглядами – это “столикое 
зеркало друг друга”[166]. Это специфически человеческое, социальное действо. 
Бытие другого открывает нам его взгляд, заметил Ж.-П.Сартр, ибо у куклы нет 
взгляда.
Для понимания оснований социальных наук, считает А.Шюц, особый интерес 
представляет случай, когда я знаю о другом нечто, чего, как я думаю, он обо мне 
не знает. Особенно важным в этом отношении является наблюдение за поведением 
другого. Анализ подобного наблюдения является ключом к пониманию способа, каким 
собираются данные социальных наук.
В прямом социальном наблюдении ориентация партнеров в ситуации лицом-к-лицу 
является односторонней: один наблюдает, другой , быть может, и не подозревает об 
этом. Вопрос в том, каким образом наблюдатель может уловить субъективные смыслы 
наблюдаемой персоны? Тело наблюдаемого является полем выражения его внутренней 
жизни. Следя за ним, наблюдатель рассматривает свои собственные восприятия его 
тела как знаки сознательного опыта наблюдаемого. Слова, движения, выражение лица 
являются индикаторами его субъективного значащего контекста. Наблюдатель может 
схватить единым взглядом как его внешние манифестации или “продукты”, так и 
процессы, в которых конституируется лежащий за ними сознательный опыт другого. 
Социальные феноменологи полагают, что возможность такого постижения обусловлена 
тем, что прожитый опыт другого возникает одновременно с моей объективной 
интерпретацией его слов и жестов. Личность другого дана наблюдателю телесно. Его 
слова слышимы, а жесты видимы. Они выступают индикаторами его внутренней жизни. 
Но это лишь возможность, вероятность схватить субъективные смыслы другого, а не 
уверенность. Наблюдатель лишен возможности проверить свои наблюдения, не меняя 
позиции наблюдателя на роль участника. Если в ситуации лицом-к-лицу содержание 
сознаний обоих партнеров взаимно идентифицируется, то в прямом наблюдении 
поведение наблюдаемой персоны не ориентировано на наблюдателя, но совершенно 
независимо от него. Участник отношений лицом-к-лицу знает с определенной долей 
вероятности или достоверности, что поведение его партнера ориентировано на его 
собственное, и даже осведомлен о модификациях внимания опыта сознания партнера. 
Он может сравнивать эти модификации со своими собственными. Наблюдателю 
недостает доступа к модификациям внимания другой персоны. Он не в состоянии ни 
влиять на поведение наблюдаемого, ни испытывать на себе его влияние. Он не может 
проектировать свои мотивы-для, чтобы понять его мотивы-потому-что. Поэтому он не 
может судить о том, достиг ли другой, и в какой мере, успеха в выполнении своих 
планов. В крайних случаях, наблюдаемых в экспрессивных проявлениях, он может 
даже усомниться в том, наблюдает ли он деятельность как таковую, а не бесцельные 
движения. Поэтому наблюдатель будет удовлетворен следующими непрямыми подходами:
во-первых, он может поискать в своей памяти сходные собственные действия, на 
основе которых и нарисовать аналогичную картину мотивов-для и-потому-что. Таким 
образом, наблюдатель интерпретирует деятельность другого, ставя себя на его 
место;
во-вторых, когда недостает собственного опыта сходных действий, он может 
обратиться к своему знанию привычного поведения наблюдаемой персоны и вывести из 
него предполагаемые мотивы-для и-потому-что. Например, если бы пришелец с Марса 
вошел в лекционную аудиторию, зал суда или церковь, все три помещения показались 
бы ему схожими. Но если ему сказать, что один — профессор, другой — судья, а 
третий — священник, он, возможно, окажется в состоянии интерпретировать их 
действия и приписывать им мотивы;
наконец, в-третьих, может быть и так, что наблюдателю недостает существенной 
информации о наблюдаемой персоне. Все, что ему остается, — это вывести ее 
мотивы-для в собственной фантазии, в процессе наблюдения непрерывно вопрошая 
себя, этим ли гипотетическим мотивам в действительности следует изучаемое им 
действие. Наблюдая за действием, он должен интерпретировать его эффекты с точки 
зрения предполагаемых мотивов и постоянно задавать себе вопрос, тот ли эффект 
был им предусмотрен.
Очевидно, что описанные выше типы мотивационного понимания не равнозначны. Чем 
более абстрактна интерпретация, тем меньше шансов на успех.
Прямое наблюдение социальных отношений является более сложным, чем наблюдение 
индивидуального поведения. Однако оно не отличается от последнего в принципе. И 
в этом случае наблюдатель должен обратиться к собственному опыту социальных 
взаимоотношений вообще, конкретного социального отношения и опыту вовлеченных в 
него партнеров. При этом интерпретативная схема наблюдателя не может быть 
идентифицирована со схемами отдельных партнеров такого отношения по той причине, 
что их и его модификации внимания различаются кардинальным образом. Наблюдатель 
знает обе, в то время, как каждый участник знает только свою. С другой стороны, 
наблюдатель находится в худшем положении, чем участники, поскольку, не будучи 
уверен в мотивах-для одного из них, он едва ли сможет идентифицировать их с 
мотивами-потому-что другого. Наблюдатель не участвует в сложном зеркальном 
отражении, в котором мотивы – для действующего становятся понятными партнеру как 
его собственные мотивы-потому-что и наоборот. Именно этот факт, убеждены 
социальные феноменологи, конституирует так называемую “незаинтересованность” или 
отстраненность наблюдателя. Его система релевантностей отлична от присущей 
взаимодействующим сторонам, но именно поэтому она позволяет увидеть то, чего не 
замечают партнеры. При всех обстоятельствах это лишь манифестируемые фрагменты 
действия обоих партнеров, которые доступны его наблюдению. Чтобы их понять, 
наблюдатель должен воспользоваться знанием типично сходных образцов 
взаимодействия в типично сходных ситуациях и сконструировать мотивы действующих 
лиц в пределах того сектора действий, который доступен его наблюдению[167]. 
Конструкты наблюдателя, следовательно, отличны от тех, что используют участники 
взаимодействия, поскольку, как цели наблюдателя и действующих лиц, так и их 
системы релевантностей различны. Подобного рода незаинтересованость или 
отстраненность наблюдателя и позволяет ему схватывать объективные смыслы чужих 
действий.
Социальная коммуникация и, соответственно, понимание друг друга партнерами по 
взаимодействию, предполагает использование знаков и знаковых систем. Важнейшей 
знаковой системой социальной жизни является естественный язык. А.Шюц полагает, 
что Э.Гуссерль, не будучи сведущ в конкретных проблемах общественных наук, не 
уделял языковым аспектам коммуникации того внимания, которого они заслуживают. 
(Добавим, что Э.Гуссерль так и не дал определенного ответа на вопрос, подлежит 
ли язык “вынесению за скобки” в процессе феноменолого-эйдетической редукции). 
Последователи А.Шюца отмечают его существенный вклад в разработку семиотических 
аспектов коммуникации, в частности, проводимое им в поздних работах различение 
знака и символа. Нас же будут интересовать лишь “прикладные”, служебные аспекты 
его учения о знаках, существенные для реконструкции его теории социальной 
коммуникации.
Знак, используемый в коммуникации, подчеркивает А.Шюц, адресован индивиду или 
анонимному интерпретатору. Он всегда в пределах манипулятивной сферы 
коммуникативных партнеров, и интерпретатор воспринимает его как объект, факт или 
событие в пределах его досягаемости. Коммуникативный знак всегда предварительно 
интерпретирован тем, кто его использует, в терминах ожидаемой интерпретации 
адресата. В феноменологических терминах это означает, что тот, кто продуцирует 
знак, должен предвосхитить апперцептивную, аппрезентативную и референциальную 
схемы, под которые интерпретатор его подведет. Использующий знаки в 
коммуникативных целях, следовательно, должен осуществить “репетицию” их 
ожидаемой интерпретации. Иными словами, успешность коммуникации предполагает, 
что интерпретативная схема, используемая продуцирующим коммуникативный знак, и 
которую, как ожидается, использует интерпретатор, существенно совпадают. Таким 
образом, соответствие знакового контекста интерпретативных схем определяет 
условие и границы возможной коммуникации.
Полное соответствие интерпретативных схем, строго говоря, не достижимо. Ибо 
каждая из них с необходимостью детерминирована биографической ситуацией 
коммуникативного партнера и присущей ему системой релевантностей. Эти факторы 
кладут предел абсолютному успеху коммуникации. Но коммуникация может быть и 
действительно является весьма успешной и достигает оптимума в 
высокоформализованных и стандартизированных языках, например, технической 
терминологии. Практическое следствие подобных рассуждений состоит в том, что, 
успешная коммуникация возможна лишь между персонами, социальными группами и 
нациями, разделяющими существенно сходную систему релевантностей. Чем они более 
различны, тем меньше шансов на успешную коммуникацию. Полное несоответствие 
систем релевантностей делает общий дискурс невозможным[168].
Социальная феноменология исходит из того, что любой коммуникативный процесс 
опирается на набор общих абстракций или стандартизаций. Отмеченная ранее 
идеализация совпадения систем релевантностей ведет к замещению объектов личного 
опыта типизированными конструктами. Типизация — это форма абстракции, ведущая к 
большей или меньшей стандартизации, однако, и к большей или меньшей 
расплывчатости и неопределенности терминов. А поскольку большинство 
коммуникативных знаков является языковыми, их типизация требует высокой 
стандартизации словаря и синтаксической структуры разговорного языка.
Социально-феноменологический анализ языка исходит из представления о нем как о 
фундаментальном опыте первичной рационализации рефлексируемых переживаний. 
Пределы осмысленности человеческих переживаний совпадают с границами их 
вербализации: то, что не выразимо в языке, может быть прожито, пережито, но не 
наделено значением. Язык воплощает опыт опредмечивания, конструирования 
интенциональной предметности. Благодаря способности преодолевать ситуативную 
ограниченность, язык наводит мосты между различными областями жизни, включая и 
конечные области значений. Например, можно интерпретировать значение сна, 
выразив его содержание в обыденном языке повседневной жизни. С помощью языка 
можно связать эстетический и религиозный опыт, введя его образы в строй 
повседневного мышления. Благодаря языку целый мир может быть актуализирован в 
любой момент. Но посредством языка, утверждает А.Шюц, человек делает более 
реальной и собственную субъективность. В языке кристаллизуется и стабилизируется 
уникальность личного опыта. При этом “трансцендирующая и интегрирующая сила 
языка сохраняется и тогда, когда я говорю с собою, а не с другим”, – замечают 
П.Бергер и Т.Лукман[169].
Переход от прямого к непрямому социальному опыту описан А.Шюцем как плавный 
переход в сторону уменьшения в “спектре данности”. Первый шаг за пределы 
непосредственной данности характеризуется уменьшением числа восприятий другой 
персоны и сужением перспектив ее видения. Рукопожатие, обмен прощальной улыбкой, 
наконец, расставание. Издалека видно, как уходящий машет рукой, постепенно 
исчезает его удаляющаяся фигура. И вот она скрылась из глаз. Очень трудно точно 
зафиксировать момент, когда уходящий покидает поле прямого восприятия 
простившегося с ним и входит в теневое царство его воспоминаний, где оба – лишь 
современники, а не партнеры лицом-к-лицу. Это значит, что переход от 
непосредственного взаимодействия лицом-к-лицу к общению с миром современников 
является постепенным. Современник – это тот, кто сосуществует в едином 
гражданском времени, но не воспринимается непосредственно. Множество же открытых 
прямому наблюдению реакций других тает постепенно, достигая минимума. Так что 
способ общения с миром современников, утверждает А.Шюц, — лишь предельный 
вариант ситуации лицом-к-лицу. Это два полюса коммуникативных форм, между 
которыми – непрерывная череда промежуточных ситуаций. В повседневной жизни 
переход от одной ситуации к другой, как правило, не проблематизируется. Даже 
если ситуация лицом-к-лицу “вызвана из прошлого” и является настоящим лишь в 
нашей памяти, она удерживает черты настоящего “как будто бы”, лишь 
модифицированные аурой прошлого[170].
Воспоминания удерживают все характеристики непосредственного опыта. Тем не 
менее, социальные феноменологи считают необходимым различать память о ситуации 
лицом-к-лицу и интенциональный акт, направленный на современника. По мере 
удаления от ситуации лицом-к-лицу опыт восприятия современников становится все 
более отдаленным и анонимным. Он включает в себя коллективные сущности, 
анонимные по самой природе (государство, нация) и объективные конфигурации 
значений, конституированные в мире современников и живущие собственной, 
независимой жизнью, например, правила грамматики. Поэтому промежуточную область 
между ситуацией лицом-к-лицу и “просто современником” А.Шюц обозначил как 
“регион анонимности”. Знание этой области является непрямым. Восприятие в опыте 
“просто современника” имперсонально. Он дан в непрямом опыте в форме всеобщих 
типов субъективного опыта.
Интенциональные акты, направленные на современников, А.Шюц называет 
“Они-ориентацией” (They-orientation). По контрасту с Ты-ориентацией 
интенциональных актов прямого социального опыта, они не направлены ни на 
чей-либо субъективный опыт в его уникальности, ни на чью-либо персональную 
конфигурацию значений. Объект Они-ориентации – скорее собственный опыт 
социального мира вообще, человеческого бытия и его восприятия. Это означает, что 
опыт восприятия современников основан на объективном контексте значений, и 
только на нем. В нем нет внутренних референций ни к личности, ни к субъективной 
матрице ее значений, в пределах которой конституирован исследуемый опыт. 
Абстрагированный от субъективного контекста, он является типичным опытом 
сознания “кого-то”, гомогенным и повторяемым. Опыт восприятия современников 
построен на синтезе собственных интерпретаций их опыта. Именно в подобном 
синтезе конституируются персональные идеальные типы.
Синтез осознания не постигает отдельной личности в ее уникальности. Идеальный 
тип – это теоретический объект. Неважно, сколько человек “приписано” к 
идеальному типу, — он не совпадает ни с одним из них. Именно поэтому М.Вебер и 
назвал их “идеальными”. Существует, к примеру, множество идеальных типов 
профессий. Человек, отправляющий письмо и соблюдающий закон, полагается на 
почтальона и полицейского, ожидая, что они поведут себя определенным, т.е. 
соответствующим их профессиональным обязанностям, образом. В его представлении 
они не реальные люди, а анонимные сущности, определенные лишь кругом их 
профессиональных обязанностей. В терминах социальной феноменологии это означает, 
что “они релевантны моему социальному поведению лишь как носители определенных 
функций. Что они чувствуют, пересылая мое письмо или проверяя мой доход, – эти 
рассуждения даже не приходят мне в голову. ... Их поведение в осуществлении 
долга определено для меня с помощью объективного контекста значений. Иными 
словами, когда я Они-ориентирован, я имею “типы” в качестве партнеров”[171]. Это 
означает, что понять “просто современников” можно лишь в предикативной манере, 
т.е. в терминах типичных характеристик, фиксируемых в понятии определенного 
идеального типа. При этом различные уровни конкретизации подобных отношений 
определяются степенью анонимности, закрытости по отношению к прямому опыту. Чем 
более анонимен используемый в Они-ориентации персональный идеальный тип, тем в 
большей мере его понимание опирается на объективный значащий контекст вместо 
субъективного. Alter ego современника анонимно в том смысле, что его 
существование – лишь индивидуализация типа.
В непрямом общении современников следует довольствоваться лишь вероятностью 
того, что тот, кто представлен как анонимный идеальный тип, ориентирован тем же 
образом. Каждый вправе ожидать, что интерпретативная схема другого соответствует 
его собственной. Однако это предположение нельзя проверить. От партнеров чистого 
Они-отношения тем более резонно ожидать адекватного ответа, чем более 
стандартизованы их схемы интерпретации. Подобное имеет место, когда схема 
интерпретации возникает на основе закона, традиций и систем порядков всех типов, 
– того, что М.Вебер называл рациональными интерпретативными схемами. Тем не 
менее, элемент сомнения, убеждены социальные феноменологи, всегда входит и в это 
отношение. В нем есть доля случайности. Ибо, в отличие от ситуации лицом-к-лицу, 
анонимный партнер лишен возможности сенситивно улавливать нюансы субъективных 
значений другого. Поэтому чем более анонимны коммуникативные партнеры, тем более 
“объективно” им следует использовать знаки.
Опыт восприятия предка отличен от восприятия современника. Отношения между 
людьми, жившими в прошлом, уже фиксированы, а потому их понимание не требуют 
дальнейшего конструирования идеальных типов. Точнее, мир предков понимаем 
исключительно в идеальных типах, но когда события прошлого зафиксированы, 
исторические типы, с помощью которых их можно понять, не нуждаются более в 
повторной фиксации. В мире предков “ориентация” имеет иное значение: она всегда 
пассивна. Сказать, что действующее лицо ориентировано на человека, жившего в 
прошлом, — значит сказать, что его действия испытывают непрямое воздействие 
этого человека. Это справедливо и в отношении веберовского понятия традиционного 
действия. Поэтому к миру предков различие между социальным отношением и 
социальным наблюдением не применимы. Отношение между действующим лицом и 
человеком, жившим в прошлом, является односторонней ориентацией на последнего. 
Если социальный опыт личности относится к миру прошлого, он воспринимается как 
собственный прошлый опыт, данный как субъективный значащий контекст той 
личности, которая повествует о прошлом.
Опыт предков приходит через знаки, анонимные и отдаленные от любого потока 
сознания. Исторические источники апеллируют к прямому или непрямому опыту их 
авторов. С этой точки зрения, процедура исторического исследования – тоже самое, 
что и используемые в коммуникации слова. Это непрямой коммуникативный опыт 
автора источника, воспринимавшего описанное событие непосредственно. Читая 
исторический документ, утверждает А.Шюц, можно представить себя лицом-к-лицу с 
его автором и от него узнавать о его современниках. Мир людей, живших в прошлом, 
таким образом, содержит много уровней социального опыта различной степени 
конкретности. Он сходен с миром современников в том, что его персонажи известны 
как идеальные типы. Но это знание отличается от знания мира современников в 
одном важном отношении. В постижении современника можно допустить наличие общего 
ядра знания, обусловленного сходным социальным опытом. Люди из прошлого жили в 
отличном от наших современников окружении. Наш опыт смотрелся бы иным в культуре 
их времени. Строго говоря, неточно определять его как “тот же самый” опыт. Но 
его можно интерпретировать как “общечеловеческий”: любой опыт предков можно 
понять в характеристиках человеческого опыта “вообще”. При этом схемы 
интерпретации мира наших предков, по мнению А.Шюца, с необходимостью отличны от 
тех, что использовались ими для интерпретации “их” собственного мира[172].
Если мир людей живших в прошлом, фиксирован и определен, то мир потомков 
полностью индетерминирован. Ни один идеальный тип не является ключом в его 
царство. Ибо идеальные типы основаны на опыте наших предков и современников,