же время мать смерти,

212

которая приходится  ей сестрой,  матерью  и
дочерью. И  потому в  глубинах  любви  есть
глубины  вечного   отчаяния,  из   которого
вырастают надежда  и утешение.  Ибо из  той
телесной, примитивной  любви, о  которой  я
веду речь, из этой любви всякого тела с его
чувствами,  являющейся   животным   истоком
человеческого     общества,     из     этой
влюбленности возникает  любовь  духовная  и
сопряженная с болью.
  Эта иная  форма любви,  любовь  духовная,
рождается  из   боли,   из   смерти   любви
телесной;   она    рождается    также    из
сострадательного  чувства  покровительства,
которое   родители   испытывают   к   своим
беспомощным малюткам. Любовникам не достичь
самоотверженной любви,  истинного  единения
душ, а уже не одних только тел, до тех пор,
пока могучий  молот боли  не  раздробит  их
сердец, перемолов их в одной и той же ступе
страдания. Чувственная  любовь соединила их
тела,  но  разъединила  души,  оставляя  их
чуждыми друг  другу, но от этой любви имели
они плод тела - сына. А сын этот, рожденный
в  смерти,   вдруг  заболел   и  умер3.   И
случилось  так,  что  над  этим  плодом  их
телесного    соединения     и     духовного
разъединения,  или   взаимного  отчуждения,
когда боль  разъединила и охладила их тела,
но соединила  их души, любовники, родители,
заключили  объятие  отчаяния,  и  тогда  из
смерти   сына   тела   родилась   истинная,
духовная любовь.  Иначе  говоря,  порвались
связавшие их  телесные узы, и они вздохнули
свободно. Ибо  духовной любовью  люди любят
друг друга  лишь тогда,  когда  они  вместе
испытали одну  и ту  же боль, когда вместе,
запряженные  в   ярмо  одной   общей  боли,

                                        213

подолгу вспахивали  каменистую землю.  Лишь
тогда они  понимают и чувствуют друг друга,
и сочувствуют  друг  другу  в  общем  своем
несчастии, сострадают  и любят  друг друга.
Ведь любить это и значит сострадать, и если
тела   соединяет   наслаждение,   то   души
соединяет страдание.
  Все это ощущается в высшей степени ясно и
сильно уже  там, где  появляется  на  свет,
пускает корни  и растет  какая-нибудь  тра-
гическая  любовь,   из   числа   тех,   что
вынуждены бороться  с неумолимыми  законами
Судьбы, появились  не ко  времени  либо  на
беду, до  или после подходящего момента или
же за  пределами той  нормы, в которой мир,
т.е.  обычай,  мог  бы  их  допустить.  Чем
больше преград  возвели Судьба  и мир с его
законом между  влюбленными, тем  с  большею
силой чувствуют  они привязанность  друг  к
другу, и  счастье их  любви  имеет  горький
вкус, из-за невозможности любить друг друга
открыто  и   свободно   усиливается   боль,
которую они  испытывают, и  они до  глубины
души сочувствуют друг другу, а это их общее
сочувствие, это  их общее несчастье и общее
счастье, в свою очередь, поддерживает огонь
их любви и дает ей пищу. Они страдают своим
наслаждением, наслаждаясь своим страданием.
Они ставят  любовь свою  вне мира,  и  сила
этой  несчастной  любви,  изнемогающей  под
бременем Судьбы,  заставляет их  интуитивно
предчувствовать мир  иной,  в  котором  нет
закона, кроме  свободы любви,  мир иной,  в
котором нет  ей  преград,  потому  что  нет
плоти. Ведь  ничто не  внушает нам  столько
надежды   и    веры   в   мир   иной,   как
невозможность действительного осуществления
нашей любви в этом мире плоти и иллюзий.

214

  А материнская  любовь,  что  это  как  не
сочувствие слабому,  жалкому,  беззащитному
малютке, который  нуждается  в  материнском
молоке и материнской заботе?
  Любить духовно  - значит сочувствовать, и
кто сильнее сочувствует, тот сильнее любит.
Человек вспыхивает  горячей любовью к своим
ближним  именно   потому,  что  доходит  до
предела  своего   собственного   несчастья,
призрачности,      ничтожности       своего
собственного существования, и обратив вслед
за тем  свои таким  вот  образом  раскрытые
глаза на  себе подобных,  видит и  их  тоже
несчастными,    призрачными,    ничтожными,
сочувствует им и любит их.
  Человек жаждет  любви,  или,  что  то  же
самое, жаждет  сочувствия.  Человек  хочет,
чтобы ему сопереживали, чтобы разделяли его
беды  и   печали.  Когда   нищий  у  дороги
показывает путнику свою язву или гангренную
культю, то  в этом  есть нечто большее, чем
просто уловка  с целью  получить милостыню.
Скорее  всего,   именно  милостыня,   а  не
помощь, облегчающая  тяготы жизни, является
сочувствием.    Нищий     не    почувствует
благодарности  за  милостыню,  которую  ему
подают, отвернувшись,  чтоб не видеть его и
пройти стороной, благодарен он будет скорее
за  то,   что  посочувствовали,  не  оказав
никакой помощи, чем если бы, оказав помощь,
не посочувствовали, хотя, с другой стороны,
он,  может   быть,  и   предпочел  бы   это
последнее. Если  не верите,  посмотрите,  с
каким наслаждением  рассказывает он о своих
несчастьях  тому,   кто   внимает   ему   с
волнением. Он жаждет сострадания, любви.
  Как я  уже сказал,  именно любовь женщины
по самой сути своей всегда сострадательная,

                                        215

материнская. Женщина покоряется влюбленному
потому, что  чувствует, как  он страдает от
любви. Изабелла почувствовала сострадание к
Лоренцо, Джульетта - к Ромео, Франческа - к
Паоло. Женщина  как будто говорит: "Иди же,
бедненький, и  не мучайся так из-за меня!".
И потому  ее  лобовь  нежнее  и  чище,  чем
любовь  мужчины,  она  и  сильнее,  и  дол-
говечней.
  Итак, сочувствие  есть сущность  духовной
человеческой любви,  любви, сознающей себя,
любви, не  являющейся чисто животной, любви
разумной личности,  наконец. Любовь состра-
дает, и  чем больше  сострадают, тем больше
любят.
  Перефразируя    mihil     molitum    quin
praecognitum4, я  бы сказал: nihil cognitum
quin  praevolitum,   мы  не   знаем  ничего
такого, чего  бы прежде  так или  иначе  не
желали,   и   даже   подчеркнул   бы,   что
невозможно хорошо  знать то, чего мы прежде
не любили, чему не сострадали.
  Любовь,   эта   пылкая   страсть,   самая
возвышенная  и   самая  глубокая,   растет,
распространяясь на  все  вокруг,  сострадая
всему. Соответственно,  ты  углубляешься  в
самое себя  и в  самое  себя  погружаешься,
открывая  свою   собственную   ничтожность,
обнаруживая, что  ты не есть все то, что не
ты, не  являешься тем,  чем хотел  бы быть,
что, наконец,  ты -  не более чем пустяк. И
прикоснувшись    к     своей    собственной
ничтожности,  не   ощутив  в  себе  никакой
прочной  основы,   не  достигнув  ни  своей
собственной  бесконечности,  ни  тем  более
своей собственной вечности, ты всем сердцем
сочувствуешь  самому   себе  и  вспыхиваешь
болезненной любовью  к себе  самому, убивая

216

то, что  называется собственно любовью; это
не   что   иное,   как   род   чувственного
наслаждения  самим   собою,  что-то   вроде
плотского удовольствия,  которое твоя  душа
испытывает от себя самой.
  Духовная   любовь    к    самому    себе,
сострадание к  самому себе, вероятно, может
быть названа  эгоизмом; однако,  это  нечто
совершенно    противоположное    заурядному
эгоизму.   Ведь    от   этой   любви,   или
сострадания, к  самому себе, от этой полной
безнадежности -  ибо как до твоего рождения
тебя не  было, так  и после  смерти тебя не
будет, -  ты переходишь  к состраданию,  то
есть любви,  ко  всем  своим  собратьям  по
призрачности,  несчастным   теням,  которые
бредут от  ничто к  ничто, искрам сознания,
вспыхивающим на  миг в бесконечном и вечном
мраке. А  от сострадания  к  другим  людям,
своим ближним,  через сострадание  к  самым
близким, к тем, кто живет рядом с тобой, ты
переходишь к состраданию ко всему живому, и
даже,   может    быть,   не    живому,   но
существующему. Та далекая звезда, что сияет
там, наверху,  станет  пеплом,  как  только
день погасит  ночь, и  перестанет  сиять  и
существовать,  а   подобно  ей   перестанет
существовать   и    все   звездное    небо.
Несчастное небо!
  И если  мы испытываем  боль от  того, что
однажды  нам   придется   прекратить   свое
существование, то,  может быть,  еще  мучи-
тельнее было  бы быть всегда одним и тем же
и не  более, чем одним и тем же, не в силах
быть одновременно  другим, не  в силах быть
одновременно всем  прочим, не  в силах быть
всем.


                                        217

  Если  ты   созерцаешь  вселенную,   самое
близкое и  самое глубинное, что ты можешь в
ней  увидеть,  -  в  тебе  самом;  если  ты
чувствуешь, а уже не только созерцаешь, все
вещи в своем сознании, где все они оставили
свой болезненный  след, то  ты  дойдешь  до
самого  дна   отвращения  к  существованию,
омута суеты  сует. Именно  таким путем ты и
достигнешь    сострадания     ко     всему,
универсальной любви.
  Чтобы почувствовать  любовь, сострадание,
ко     всему,     -     человеческому     и
нечеловеческому,  живому   и  неживому,   -
необходимо ощутить  все внутри себя самого,
все    персонализировать.     Ибо    любовь
персонализирует все,  что любит,  все, чему
сочувствует. Мы  сострадаем лишь  тому,  то
есть любим  лишь  то,  что  нам  подобно  и
постольку, поскольку оно нам подобно, и тем
более, чем  более оно уподобляется нам, так
наше сострадание,  а с  ним и наша любовь к
вещам  растет   благодаря  обнаружению   их
сходства с  нами. Или скорее это сама собой
растущая любовь,  именно она  открывает нам
это сходство.  Если  я  начинаю  сострадать
бедной звезде, которая однажды должна будет
угаснуть  в  небе,  и  любить  ее,  то  это
потому, что любовь, сострадание, заставляет
меня предчувствовать  в ней более или менее
темное сознание,  заставляющее ее  страдать
от того,  что она  не более,  чем звезда, и
однажды  должна   будет   прекратить   свое
существование. Таким  образом,  всякое  со-
знание есть сознание смерти и боли.
  Сознание, conscientia, есть соучаствующее
познание, сочувствие,  а  со-чувствовать  -
значит со-страдать.


218

  Любовь персонализирует  все,  что  любит.
Достаточно     полюбить     идею,     чтобы
персонализировать ее.  И когда  любовь  так
велика,   так   жива,   так   сильна,   так
безудержна,  что   любит  все,   тогда  она
персонализирует  все  и  обнаруживает,  что
тотальное   Все,    Вселенная,   это   тоже
Личность, наделенная  Сознанием, Сознанием,
которое, в  свою очередь, страдает и любит,
то есть  является сознанием.  Это  Сознание
Вселенной,   открытое   любовью,   персона-
лизирующей все,  что ею  любимо, и есть то,
что мы  назвываем Богом.  И  таким  образом
душа сострадает  Богу и  сама чувствует Его
сострадание, она любит Его и себя чувствует
любимой Им, находя приют своему несчастью в
лоне вечного и беспредельного несчастья, то
есть  увековеченного   и   обеспределенного
высшего счастья.
  Таким образом,  Бог  есть  персонализация
тотального  Все,   вечное  и  беспредельное
Сознание Вселенной,  Сознание, обремененное
материей   и   борющееся   с   нею,   чтобы
освободиться от нее. Мы персонализируем Все
для  того,   чтобы  спастись  от  ничто,  и
единственная  поистине  таинственная  тайна
есть тайна боли.
  Боль  есть   дорога  сознания,  и  именно
благодаря  ей   живые   существа   обретают
самосознание. Ведь  иметь  сознание  самого
себя, быть  личностью,  -  значит  знать  и
чувствовать себя  отличным от  всех  прочих
существ, а  почувствовать это отличие можно
только  как   удар,  как  более  или  менее
сильную  боль,   как  ощущение  собственной
границы. Сознание  самого себя  есть не что
иное,  как   сознание   своей   собственной
ограниченности. Я чувствую свое собственное

                                        219

я тогда,  когда чувствую,  что я не являюсь
всем прочим;  знать и  чувствовать границу,
до  которой   я  есмь,  значит  знать,  где
прекращается мое  существование и  меня уже
нет.
  Да и  как же можно было бы узнать о своем
существовании, если  в той или иной мере не
страдать? Как  обратиться к  себе,  достичь
рефлексивного сознания,  не испытав боли? В
наслаждении забывают  о  себе,  забывают  о
своем существовании,  переходя  в  другого,
отчуждаются.  Зато   погружаются  в   себя,
обращаются к себе только в страдании.
  
             Nessum maggier dolore
             che   ricordarsi   del   tempo
             felice
             nella miseria5,
  
сказал Данте  Франческе да  Римини (Ад,  V,
121-123) ;  но если  нет большей  муки, чем
помнить радостные  времена в несчастии, то,
напротив,  нет  наслаждения  большего,  чем
помнить о несчастии во времена процветания.
    "Самая   тяжелая  мука   на  свете  для
человека -  многое понимать и не иметь силы
бороться с  судьбой" (Polla frueuta mhdenos
cratetn), как  согласно  Геродоту  (кн. IX,
гл. 16), на  одном пире  сказал некий  перс
некому фиванцу.  Так оно  и есть.  Все  или
почти все  можем мы  охватить сознанием или
желанием,  и  ничего  или  почти  ничего  -
волей. И счастье не в созерцании - о нет! -
ежели это  созерцание означает бессилие. Из
этого столкновения  между нашим  знанием  и
нашей силой возникает сострадание.
  Мы испытываем сострадание к тому, что нам
подобно, и  сострадание наше  тем  сильнее,

220

чем  сильнее  и  глубже  чувствуем  мы  это
подобие. И  если  можно  сказать,  что  это
подобие  вызывает  в  нас  сострадание,  то
можно утверждать  также,  что  именно  наше
стремительно  изливающееся  на  все  вокруг
сострадание   заставляет    нас   открывать
подобие всех  вещей нам, ту всеобщую связь,
что соединяет нас с ними в страдании.
  Наша борьба  за обретение,  сохранение  и
приумножение своего  собственного  сознания
заставляет нас  обнаружить  в  движениях  и
превращениях всех  вещей единую  борьбу  за
обретение,   сохранение    и   приумножение
сознания,  к   которому  стремится  все  на
свете. Как мои близкие, так и все остальные
люди чувствуют - или, вернее, сочувствуют -
состояние   сознания,    идентичное   моему
собственному, складывающемуся  под влиянием
моих собственных  действий. Когда  я  слышу
крик  моего  брата,  моя  собственная  боль
просыпается  и   кричит  в   недрах   моего
сознания. И  точно так  же  я  ощущаю  боль
животных и боль, которую испытывает дерево,
когда у  него обламывают  ветку, - особенно
если я  обладаю живой  фантазией,  то  есть
способностью     интуиции,      внутреннего
видения6.
  Отправляясь  от  самих  себя,  от  своего
собственного    человеческого     сознания,
которое и  есть то  уникальное, что мы чув-
ствуем  у   себя  внутри   и  в   чем  наше
самочувствование идентифицируется  с  нашим
бытием, мы  предполагаем, что некое - более
или менее темное - сознание имеется также и
у всех  живых существ,  и даже у скал - они
ведь тоже  живые. И  эволюция  органических
существ есть  не что  иное, как  борьба  за
полноту  сознания   -  через   боль,  через

                                        221

постоянное страстное  желание быть другими,
не переставая  быть  теми,  кто  они  есть,
жажду   разрушать    собственные   границы,
ограничивая себя.
  А  этот   процесс   персонализации,   или
субъективизации,      всего       внешнего,
феноменального и  объективного образует сам
жизненный процесс философии, происходящий в
непрерывной борьбе  жизни против  разума  и
разума против  жизни. Мы уже указали на это
в  предыдущей   главе,  а  здесь  нам  надо
подтвердить  данный  тезис  и  развить  его
дальше.
  Джамбаттиста Вико7  со  свойственным  ему
глубоким  художественным  проникновением  в
душу  Древности   понимал,  что   стихийная
философия человека была упорядочением мира,
направляемым instinto  d'animazione8. Язык,
с    необходимостью     антропоморфический,
мифопоэтический,  порождает  это  мышление.
"Поэтическая  Мудрость  -  первая  Мудрость
Язычества, -  говорит он  в  своей  Scienza
Nuova9, -должна была начинать с Метафизики,
не с  рациональной и абстрактной Метафизики
современных  ученых,   а  с  чувственной  и
фантастической Метафизики  первых  людей...
Такая Метафизика была их настоящей Поэзией,
а  последняя   -   естественной   для   них
способностью  (ведь  они  от  природы  были
наделены и столь сильными чувствами и такой
же   фантазией),    порожденной   незнанием
причины;  незнание  было  для  них  матерью
удивления перед  всем, так  что они, ничего
не  зная,   всему  удивлялись   чрезвычайно
сильно... Такая Поэзия первоначально была у
них  божественной:  они  представляли  себе
причины ощущаемых  и  вызывавших  удивление
вещей, как  Богов... Таким  образом, первые

222

люди Языческих наций, как дети возникающего
человеческого    рода,     творили     вещи
соответственно  своим   идеям...  От   этой
природы вещей  человеческих осталось вечное
свойство,   объясненное    в    благородном
выражении Тацита: напрасно люди устрашенные
fingunt simul creduntque10".
  А затем  Вико переходит  к описанию эпохи
разума, уже  не фантазии,  -  этого  нашего
века, когда  ум человеческий  слишком далек
даже  в   простонародье  от  чувств  "из-за
многочисленных     абстракций,     которыми
переполнены языки",  и "естественно,  мы не
можем  составить   себе  огромного   образа
Женщины,      называемой      "Сострадающей
Природой",  а   если  и  называют  это  имя
губами, то  в уме  пустота, так как ум - во
лжи, т.е.  в ничем".  "Теперь, -  добавляет
Вико, -  нам самой природой закрыт доступ в
неукротимое Воображение  первых людей".  Но
так ли  это? Не  продолжают ли  жить в  нас
творения     их      фантазии,     навсегда
воплотившиеся в  языке, с  помощью которого
мы мыслим,  или, вернее,  который мыслит  в
нас?
  Напрасно Конт11 объявил, что человеческая
мысль уже  вышла из  теологической эпохи  и
вот-вот  выйдет  из  метафизической,  чтобы
вступить  в   позитивную;  все   три  эпохи
существуют  одновременно   и  питают   друг
друга, хотя и находятся в противоречии друг
с другом.  Новоявленный позитивизм - не что
иное,  как   метафизика,  как   только   он
начинает  утверждать   вместо  того,  чтобы
отрицать,  то   есть  становится   поистине
позитивным, а  метафизика -  это всегда,  в
сущности, теология,  теология же  рождается


                                        223

из  фантазии,   этой   служанки,   жаждущей
бессмертия жизни.
  Чувство мира, на котором основывается его
познание,   с    необходимостью    является
антропоморфическим и мифопоэтическим. Когда
вместе  с   Фалесом  из  Милета12  наступил
рассвет рационализма,  этот философ  отверг
Океан и  Титанов и  первоначалом всех вещей
провозгласил  воду,   но  эта  "вода"  была
замаскированным богом.  Под природой fudis,
и  миром,   kodmos,  трепетали  мифические,
антропоморфические создания. Сам язык нес в
себе   это.    Сократ,   как   рассказывает
Ксенофонт13 (Воспоминания  о Сократе. 1. 6-
9), делал различие между вещами, зависящими
от  человеческого   рассудка,   и   вещами,
зависящими   от    богов,   и   к   попытке
Анаксагора14 все  объяснить рационально  он
относился с  неприязнью.  Его  современник,
Иппократ, считал все болезни божественными,
а Платон  верил, что  Солнце и  звезды  это
одушевленные  божества,   боги,  наделенные
душами (Филеб.  с. 16; Законы, X), и считал
допустимым лишь  такое астрономическое  ис-
следование, которое  не богохульствовало бы
против этих  богов. И  Аристотель  в  своей
Fisica говорит,  что  Зевс  плачет  не  для
того,   чтобы    росла   пшеница,    а   по
необходимости, -  exanagchs. Они стремились
механизировать, или рационализировать Бога,
но Бог вновь вставал перед ними.
  Всегда    воскресающее    понятие    Бога
возникает,  таким   образом,   из   вечного
чувства Бога  в человеке.  Что это  как  не
вечный протест жизни против разума, никогда
не  победимый  инстинкт  персонализации?  А
понятие субстанции, что это как не объекти-
вация самого что ни