на есть субъективного в

224

воле,  или   сознании?  Ибо   сознание  еще
прежде, чем  узнать себя в качестве разума,
ощущает  себя,   прикасается   к   себе   и
существует  скорее   как  воля,   воля   не
умирать. Отсюда  этот ритм в истории мысли,
о котором  мы говорили. Позитивизм принес с
собой   эпоху    рационализма,   то    есть
материализма, механицизма и мортализма; вот
тут-то     и     возвращается     витализм,
спиритуализм. Чем  были усилия прагматизма,
как  не   усилиями  восстановить   веру   в
человеческий  смысл   Вселенной?  Чем  были
усилия Бергсона,  например, особенно  в его
работе  о  творческой  эволюции16,  как  не
усилиями восстановить личного Бога и вечное
сознание? Итак, жизнь не сдается.
  И совершенно напрасны попытки замалчивать
этот          мифопоэтический,          или
антропоморфический процесс  и  рационализи-
ровать  наше   мышление,  как  если  бы  мы
мыслили лишь  для  того,  чтобы  мыслить  и
познавать, а не для того, чтобы жить. Этого
не  допускает   сам  язык,  на  котором  мы
мыслим.  Язык,   субстанция   мысли,   есть
система метафор,  основа которой мифическая
и антропоморфическая.  Чтобы создать  чисто
рациональную философию,  ее  надо  было  бы
создать  из   алгебраических   формул   или
изобрести специально  для нее  язык -  язык
бесчеловечный, то  есть неприспособленный к
потребностям жизни,  -  как  это  попытался
сделать доктор  Рихард Авенариус, профессор
философии  из   Цюриха,  в  своей  "Критике
чистого  опыта"   (Kritik  der  reinen  Er-
fahrung),  с   целью  избежать   предвзятых
суждений. Это  могучее  усилие  Авенариуса,
главы  эмпириокритиков,   на   самом   деле
окончилось  чистым   скептицизмом.  Он  сам

                                        225

говорит  об   этом  в   конце  введения   к
вышеупомянутой работе: "Ребяческая самоуве-
ренность в  том,  что  именно  мне  удастся
"найти истину",  давно  миновала;  лишь  на
пути узнал  я настоящие  трудности, а через
них и  границы своих  сил. А  каков  конец?
...Достигнуть бы  только  ясности  с  собой
самим!"
  Достигнуть     ясности!     ...Достигнуть
ясности!  Достигнуть  ясности  сможет  лишь
чистый мыслитель,  который вместо языка бу-
дет   использовать    алгебру   и    сумеет
освободиться    от     своей    собственной
человечности, то  есть не  человек, а некое
бессодержательное,            исключительно
объективное бытие, а в конце концов - некое
не-бытие.   Вопреки    разуму    приходится
размышлять  о   жизни,  и   вопреки   жизни
приходится рационализировать мышление.
  Это   одушевление,   эта   персонификация
проникает в  самое наше  познание. "Кто  же
дождь посылает  нам?", "Кто делает гром?" -
спрашивает старик  Стрепсиад  у  Сократа  в
"Облаках" Аристофана,  и  философ  отвечает
ему: "Облака, а не Зевс". А Стрепсиад: "Кто
ж навстречу  друг другу их гонит, скажи? Ну
не Зевс ли, колеблющий тучи?", а Сократ ему
на это:  "Да нимало, не Зевс. Это - Вихрь".
"Ну и ну! - изумляется Стрепсиад. - Значит,
Вихрь! И не знал я, деревня, что в отставке
уж  Зевс   и  на   месте  его  нынче  Вихрь
управляет  вселенной".   И  бедный   старик
продолжает в  том же духе персонифицировать
и одушевлять  Вихрь, который  правит  нынче
как царь  и не без сознания своего царского
достоинства. Все  мы, переходя  от  какого-
нибудь Зевса к какому-нибудь вихрю, от Бога
- к  материи, например, делаем то же самое.

226

И это потому, что философия работает не над
объективной реальностью, которая дана нашим
чувствам,   а   над   совокупностью   идей,
образов,  понятий,  представлений  и  т.п.,
которые воплощены  в языке и которые вместе
с ним  несут нам наши воспоминания. То, что
мы называем  миром, объективным миром, есть
некая социальная  традиция. Его нам вручают
уже готовым.
  Человек не  может примириться  ни с  тем,
чтобы в качестве сознания быть единственным
во  Вселенной,   ни  с   тем,  чтобы   быть
объективным    феноменом    среди    других
объективных феноменов. Он хочет спасти свою
витальную, или аффективную, субъективность,
делая  живой,   личной,  одушевленной   всю
Вселенную. Поэтому и для этого были открыты
Бог и  субстанция, которые всегда - так или
иначе  замаскированные   -  возвращаются  в
человеческое мышление.  Благодаря тому, что
мы наделены  сознанием, мы  чувствуем  свое
существование, -  а  это  нечто  совершенно
иное, нежели знать о своем существовании, -
и хотим  почувствовать существование  всего
прочего, чтобы каждая из вещей тоже была бы
неким я.
  Самый  последовательный,   хотя  и  самый
несуразный  и   шаткий  идеализм,  идеализм
Беркли17,  который   отрицал  существование
материи,   то   есть   чего-то   инертного,
протяженного  и   пассивного,   являющегося
причиной  наших   ощущений   и   субстратом
внешних явлений, есть, в сущности, не более
чем абсолютный  спиритуализм, или динамизм,
гипотеза, согласно  которой всякое ощущение
приходит к  нам как  от причины  от другого
духа, то  есть от  другого сознания.  И его
доктрина,  так  сказать,  протягивает  руку

                                        227

доктринам   Шопенгауэра18   и   Гартмана19.
Доктрина Воли  первого из  них  и  доктрина
Бессознательного второго  потенциально  уже
содержатся в  берклеанском учении, согласно
которому быть значит быть воспринимаемым. К
этому  стоило   бы  добавить:  и  заставить
другого воспринять  себя.  И  надо  видоиз-
менить старую  пословицу, согласно  которой
operari  sequitur   esse,  творить   значит
существовать,  сказав,   что  быть   значит
творить и  существует лишь  то, что творит,
действует,  и   лишь  постольку,  поскольку
творит.
  Что же  касается творчества  Шопенгауэра,
то  не   требуется  больших  усилий,  чтобы
продемонстрировать, что  воля,  которую  он
постулирует  в   качестве  сущности  вещей,
происходит    из    сознания.    Достаточно
прочитать его  книгу о  воле  в  Природе  и
станет очевидно,  что известный  дух и даже
личность он  приписывал тем  же  растениям.
Эта   его   доктрина   логически   вела   к
пессимизму,  ибо   воле  внутренне  присуще
страдание. Воля  это  некая  сила,  которая
себя  чувствует,   то  есть   страдает.   И
наслаждается,  добавит   кто-то.  Но   ведь
невозможно наслаждаться, будучи неспособным
страдать, и  способность к наслаждению - та
же самая,  что  и  способность  чувствовать
боль. Кто  не страдает,  тот и не наслажда-
ется, как  не чувствует  тепла тот,  кто не
чувствует холода.
  Вполне   логично    также   и   то,   что
Шопенгауэр, который  из доктрины  воли, или
персонализации всего, извлек пессимизм, де-
лает из  всего этого  вывод, что основанием
морали    является     сострадание.    Лишь
недостаток социального и исторического чув-

228

ства,  неспособность  и  человечество  тоже
почувствовать как  некую личность,  хотя  и
коллективную, его эгоизм, наконец, помешали
Шопенгауэру  почувствовать  Бога,  помешали
ему индивидуализировать и персонифицировать
тотальную   и   коллективную   Волю:   Волю
Вселенной.
  С другой стороны, примите во внимание его
неприязнь    к     эволюционистским,    или
трансформистским,    чисто     эмпирическим
учениям,  а  именно  так  он  понял  учения
Ламарка и  Дарвина, чью  теорию, судя о ней
лишь по  пространному резюме  в Times, он в
одном из своих писем Адаму Льюису ван Доссу
(от  1 марта  1860 г.)  квалифицировал  как
"грубый  эмпиризм"   (platter  empirismus).
Действительно, для такого волюнтариста, как
Шопенгауэр, теория  Дарвина, такая надежная
и    предусмотрительно    эмпирическая    и
рациональная,      оставляла      непонятой
внутреннюю пружину,  существенную  движущую
причину  эволюции.   Действительно,  какова
скрытая  сила,  последний  движущий  фактор
увековечения   организмов   и   борьбы   за
существование  и   распространение?  Отбор,
приспособление, наследование - все это лишь
внешние условия.  Эту  внутреннюю  движущую
силу он  назвал волей,  предположив, что во
всех других  существах есть то, что мы ощу-
щаем в  себе как  чувство воли,  позыв быть
всем,  быть   также  и  всеми  другими,  не
переставая быть тем, что мы есть. Эта сила,
можно   сказать,    и    является    чем-то
божественным в  нас, то есть это - сам Бог,
который в  нас творит,  потому  что  в  нас
страдает.
  Эта сила,  это стремление к сознанию, это
влечение   заставляет    нас   обнаруживать

                                        229

сознание во всем. Она приводит в движение и
возбуждает мельчайшие живые существа, может
быть,  самые   клетки  нашего  собственного
телесного организма,  который  представляет
собой некий  более или  менее  единый  союз
живых существ; она приводит в движение наши
кровяные шарики.  Из  жизней  состоит  наша
жизнь, из  стремлений, быть может, на грани
бессознательного,      наше       витальное
стремление. Греза нашей веры в то, что наши
клетки, наши  кровяные шарики  имеют что-то
вроде   сознания    или   его   зачаточной,
клеточной, атомарной  основы  или  способны
обрести его,  - ничуть  не более  абсурдна,
чем  те   многочисленные   грезы,   которые
допускаются нашими  законными  теориями.  А
уже  встав   на  путь  фантазий,  мы  можем
вообразить себе,  что эти  клетки  общаются
между  собой,   и   какая-нибудь   из   них
выказывает свою  веру в  то, что  все они -
части    единого     высшего     организма,
наделенного коллективным  личным сознанием.
Фантазия, которая  в истории  человеческого
чувства  возникала  не  раз,  когда  какой-
нибудь философ  или поэт  предполагал,  что
мы, люди,  подобны кровяным шарикам некоего
Высшего  Бытия,   обладающего  коллективным
сознанием, сознанием Вселенной.
  Быть  может,   необъятный  Млечный  Путь,
который мы в ясные ночи видим на небе, этот
гигантский   сегмент,   ничем   иным,   как
молекулой которого  является наша планетная
система, есть,  в свою очередь, одна только
клетка Вселенной,  Тела  Бога.  Все  клетки
нашего тела своею деятельностью содействуют
и способствуют  поддержанию и воспламенению
нашего сознания,  нашей  души;  и  если  бы
сознания, или  души, всех  клеток полностью

230

проникли бы в наше сознание, которое из них
слагается,  имей   я  сознание  всего,  что
происходит в  моем  телесном  организме,  я
ощутил бы  в себе  Вселенную, и тогда, быть
может, изгладилось  бы мучительное ощущение
моих границ.  Если  же  все  сознания  всех
существ объединяются  в одно  универсальное
сознание, то оно, то есть Бог, есть все.
  В  нас  ежеминутно  рождаются  и  умирают
темные сознания,  элементарные души,  и эти
их рождения  и  смерти  конституируют  нашу
жизнь.  Когда   они  умирают  внезапно,  от
удара, нам  становится больно.  Так в  лоне
Бога рождаются  и умирают  - умирают  ли? -
сознания,  своими   рождениями  и  смертями
конституируя его жизнь.
  Если  существует  некое  Универсальное  и
Высшее Сознание,  то я  - его идея, а может
ли  какая-нибудь   идея  угаснуть   в   нем
полностью?  После   моей  смерти   Бог  по-
прежнему  будет  помнить  меня,  а  быть  в
памяти   Бога,   быть   личным   сознанием,
хранимым высшим  Сознанием,  разве  это  не
значит быть?
  Если  кто-то   скажет,  что   Бог  создал
Вселенную, то  можно возразить,  что  точно
также и  наша душа  создала наше  тело, тем
более, что  была создана им. Если, конечно,
есть душа.
  Когда  сострадание,   любовь,  раскрывает
перед  нами   всю  Вселенную  в  борьбе  за
обретение, сохранение  и  приумножение  со-
знания,  за   то,  чтобы   с  каждым  разом
становиться все  более и  более  сознающей,
испытывая боль  от возникающих внутри этого
сознания  разногласий,   тогда  сострадание
открывает нам,  что вся  Вселенная  подобна
нам, обнаруживает,  что она  - человеческая

                                        231

Вселенная, и  заставляет нас признать в ней
своего Отца,  плотью от  плоти которого  мы
являемся; любовь  заставляет  нас  персона-
лизировать   все,    частью   которого   мы
являемся.
  В сущности, сказать, что Бог вечно творит
вещи, все  равно,  что  сказать,  что  вещи
вечно творят  Бога. Вера в личного и духов-
ного  Бога  основывается  на  вере  в  нашу
собственную личность  и духовность.  Ибо мы
чувствуем в себе сознание, чувствуем созна-
ние, то есть личность, в Боге, и так как мы
страстно желаем,  чтобы наше сознание могло
жить и  быть независимым от тела, мы верим,
что божественная  личность живет и является
независимой  от   Вселенной,  которая  есть
состояние ее сознания ad extra22.
  Конечно  же,   сейчас  явятся   логики  и
продемонстрируют все очевидные рациональные
затруднения, которые отсюда проистекают; но
мы уже сказали, что содержание всего этого,
хотя и  заключено в  рациональные формы, не
является рациональным.  Всякая рациональная
концепция  Бога   внутренне  противоречива.
Вера в  Бога рождается  из любви к Богу, мы
верим,  что   он  существует,  оттого,  что
хотим, чтобы  он существовал, а может быть,
она рождается  также из  любви Бога  к нам.
Разум не доказывает, что Бог существует, но
он не  доказывает также  и то,  что Бог  не
может существовать.
  Но чем дальше, тем больше убеждаемся мы в
том, что  вера в  Бога есть  персонализация
Вселенной.  И   памятуя  о  том,  что  было
сказано в  другом месте  данного сочинения,
мы можем  сказать, что  материальные  вещи,
насколько они  познаваемы,  произрастают  в
познании   из    голода,   и    из   голода

232

произрастает чувственно-воспринимаемая, или
материальная, Вселенная,  в которую  мы  их
объединяем, а  идеальные вещи  произрастают
из любви,  и из  любви произрастает  Бог, в
котором мы  объединяем эти  идеальные  вещи
как в  Сознании Вселенной23. Это - социаль-
ное   сознание,   дитя   любви,   инстинкта
увековечения, то  самое, что заставляет нас
все   социализировать,   во   всем   видеть
общество, и  показывает нам в конце концов,
что в  действительности  вся  Природа  есть
некое бесконечное  Сообщество. И  благодаря
тому,  что   заставляет  меня  воспринимать
Природу как  некое сообщество,  тысячи раз,
проходя  по   лесу,  я   испытывал  чувство
общности  с   деревьями,  которые  каким-то
непостижимым   образом    чувствовали   мое
присутствие.
  Фантазия, это социальное чувство, которое
одушевляет                  неодушевленное,
антропоморфизирует  все   на   свете,   все
очеловечивает  и   даже  делает  еще  более
человечным.  И   задача  человека   -   де-
натурализировать Природу, то есть обоживать
ее, очеловечивать,  делать  ее  человечной,
помогать ей  обрести самосознание, наконец.
В то  время  как  разум  механизирует,  или
материализует, ее.
  И так  же, как  даны в  единстве, взаимно
оплодотворяясь,  индивид,   -   который   в
определенной мере  тоже является обществом,
- и  общество,  -  которое  является  также
индивидом, - неотделимы друг от друга (ведь
в противном  случае мы  должны были бы ука-
зать,  где   кончается  один  и  начинается
другой), будучи  скорее аспектами  одной  и
той же  сущности, точно  также  в  единстве
даны дух,  то  есть  элемент  общественный,

                                        233

который, связав нас с другими, наделяет нас
сознанием, и  материя, или  элемент индиви-
дуальный и  индивидуализирующий, и  даны  в
единстве,  взаимно  оплодотворяясь,  разум,
интеллект и  фантазия, и  в  единстве  даны
Вселенная и Бог.
                   * * *
  
  И все  это истина?  А что  есть истина? -
спрошу я  в свой  черед, как спросил Пилат.
Но не  с тем,  чтобы снова  умыть руки,  не
дожидаясь ответа.
  Истина в разуме? Или она каким-то образом
располагается над разумом, или под разумом,
или   вне   его?   Разве   истинно   только
рациональное? Не  является ли реальность по
самой природе  своей недоступной  разуму и,
быть  может,   по   самой   природе   своей
противоположной ему?  И как  же познать эту
реальность, если познаем мы только разумом?
  Наше желание  жить,  наша  потребность  в
жизни принимает за истину то, что позволяет
нам сохранять и увековечивать себя, то, что
сохраняет  человека  и  общество;  истинной
водой будет  для нас  та жидкость, которая,
если ее  выпить,  утолит  жажду,  и  именно
потому, что  утолит ее, а истинным хлебом -
тот,  что  утоляет  голод,  и  потому,  что
утоляет его.
  Чувства служат  инстинкту самосохранения,
и  все,   что  удовлетворяет   этой   нашей
потребности в самосохранении, даже если оно
не пропущено  через наши чувства, есть путь
проникновения рельности  в  нас.  Может  ли
быть процесс  усвоения пищи менее реальным,
чем процесс  познания того,  что едят?  Мне
скажут, что есть хлеб - не то же самое, что
смотреть на  него, прикасаться  к нему  или

234

пробовать его  на  вкус;  что  он  каким-то
образом  проникает   в  наше  тело,  но  не
проникает тем  самым и в наше сознание. Так
ли это? Разве хлеб, который сделался плотью
и кровью  моей, не входит тем более и в мое
сознание того  другого хлеба,  на который я
смотрю, к которому прикасаюсь и про который
говорю: "Это  мое". Должен  ли  я  отрицать
объективную  реальность  хлеба,  таким  вот
образом превращенного в мою плоть и кровь и
сделавшегося  моим,   когда  я  еще  только
прикасаюсь к нему?
  Есть существа,  которые живы воздухом, но
ничего о  нем не  знают.  Так  и  мы,  быть
может, живы  Богом и  пребываем в  Боге,  в
Боге  духе   и  сознании  общества  и  всей
Вселенной,  поскольку   последняя  -   тоже
общество.
  Бог может  быть воспринят, только если он
живой Бог,  и не хлебом единым жив человек,
но всяким  словом,  исходящим  из  уст  Его
(Матф. IV, 4. Второзак. VIII, 3).
  И эта  персонализация  всего,  Вселенной,
персонализация, к которой ведет нас любовь,
сострадание,     принадлежит      личности,
объемлющей и  вбирающей в  себя все  другие
личности - те, из которых она состоит.
  Единственный   способ    придать    смысл
Вселенной -  наделить  ее  сознанием.  Ведь
там,  где   нет  сознания,  нет  и  смысла,
который предполагает  некий замысел. И вера
в Бога  основывается,  как  мы  увидим,  не
иначе, как на витальной потребности придать
смысл существованию, заставить его отвечать
некоему замыслу. Не для того, чтобы понять,
"почему", но  для того, чтобы почувствовать
и  выдержать  конечное  "для  чего",  чтобы


                                        235

придать смысл  Вселенной,  нуждаемся  мы  в
Боге.
  Не следует  удивляться и  тому,  что  это
сознание Вселенной  составлено и образовано
из  сознаний   существ,  которые  формируют
Вселенную,  благодаря   личному   сознанию,
отличному от  тех, из  которых оно состоит.
Только так  следует понимать,  что Богом мы
живем и  движемся и  существуем23. Эмануэль
Сведенборг24,   этот    великий   провидец,
понимал это  или догадывался об этом, когда
в своей  книге о  небе и  аде (De  Caelo et
Jnferno,   52)    говорил,   что    "единое
ангельское  сообщество  является  иногда  в
форме  одного-единственного   ангела,   как
Господь  дозволил  мне  понять.  Когда  сам
Господь является в окружении ангелов, то Он
предстает не  как сопровождаемый  толпою, а
как одно-единое  бытие в  ангельской форме.
Поэтому  в   Слове  Господом  зовется  один
ангел,  и   точно   также   зовется   целое
ангельское сообщество:  Михаил,  Гавриил  и
Рафаил  -   не  что  иное,  как  ангельские
сообщества, названные  так по обязанностям,
ими выполняемым".
  Быть может,  мы живем  и любим,  то  есть
страдаем  и   сострадаем,  в  этой  Великой
Личности,  объемлющей  все  личности,  всех
нас,  страдающих   и  сострадающих,  и  все
существа,    которые     борются,     чтобы
персонализироваться, обрести сознание своей
боли и своей ограниченности? Не являемся ли
мы   идеями   этого   тотального   Великого
Сознания, которое,  мысля наше  существова-
ние,   наделяет   нас   существованием?   А
существовать, не  значит ли  для  н