т.)
287
"Et quel cry crient-ils?" - dist le chevalier. "Certes, sire, ils crient La Trimouille!"" ["И тут услыхал он новость о том, что их город захвачен. <...> "А кем?" - спрашивает он. И те, с кем он разговаривал, отвечают: "Бретонцами!" "А, - говорит он, - бретонцы дурные люди, они разграбят и сожгут город, а затем уж уйдут". <...> "А каков у них клич? - спрашивает шевалье. "Ну конечно, сир, кричат они: Ла Тримуй!""].
Для оживления разговора Фруассар пользуется определенным приемом: отвечающий с удивлением повторяет реплику собеседника. ""Monseigneur, Gaston est mort". - "Mort?" - dit le conte. - "Certes, mort est-il pour vray, monseigneur"" [""Монсеньор, Гастон мертв". - "Мертв?" - переспросил граф. - "Конечно, вправду мертв, монсеньор""]. Или в другом месте: "Si luy demanda, en cause d'amours et de lignaige, conseil. "Conseil, - respondi l'archevesque, - certes, beaux nieps, c'est trop tard. Vous voules clore l'estable quant le cheval est perdu""17 ["И он попросил у него совета в любви и в семейных делах. "Совета? - произнес архиепископ. - По правде говоря, мой любезный племянник, теперь уже слишком поздно. Вы хотите запереть конюшню после того, как лошадь уже пропала""].
Поэзия также щедро прибегает к этому стилистическому приему. В короткой стихотворной строке вопросы и ответы порою повторяются дважды:
"Mort, je me plaing. 
- De qui? 
- De toy. 
- Que t'ay je fait? 
- Ma dame as pris. 
- C'est verite. 
- Dy moy pour quoy. 
- Il me plaisoit. 
- Tu as mespris"18
["Смерть, я виню. 
- Кого? 
- Тебя. 
- В чем? 
- Госпожу мою сгубила. 
- Да, это так. 
- Зачем? 
- Губя, Я радуюсь. 
- Ты зло свершила"].
Здесь все время прерывающийся обмен репликами уже более не средство, а цель: достижение виртуозности. Поэт Жан Мешино умеет доводить этот искусный прием до высочайшего уровня. В балладе, в которой несчастная Франция обвиняет своего короля (Людовика XI), обмен репликами в каждой из тридцати строк происходит по три-четыре раза. И нужно сказать, что воздействие стихотворения как политической сатиры от этой непривычной формы отнюдь не снижается. Вот первая строфа баллады:
"Sire... 
- Que veux? 
- Entendez...
["Сир... 
- Что тебе? 
- Внемлите...
- Quoy? - Mon cas.
- Ты о чем?
- Or dy. 
- Je suys... - Qui?
- Я... 
- Кто ты? 
- La destruicte France!
- Франция опустошенна.
- Par qui? 
- Par vous. 
- Comment? 
- En tous estats.
- Кем? 
- Вами. 
- Как? 
- В сословии любом.


- Tu mens. - Non fais. - Qui le dit?
- Молчи. 
- Ma souffrance.
- Се речь терпенья несконченна.
- Que souffres tu? - Meschief. - Quel?
- Как так? 
- A oultrance.
- Живу, напастьми окруженна.
- Je n'en croy rien. - Bien y pert.
- Ложь! - Верьте мне. 
- N'en dy plus!
- Пустое ремесло!
- Las! si feray. - Tu perds temps.
- Молю! - Напрасно. 
- Quelz abus!
- Се творите зло!
- Qu'ay-je mal fait? - Contre paix19.
- Кому? - Противу мира. - Как?
- Es comment?
- Воюя...
- Guerroyant... 
- С кем? 
- Qui? - Vos amys et congnus.
- Ближних истребляете зело.
- Parle plus beau. - Je ne puis, bonnement"20
- Учтивей будь. - Нет, право, не могу я"].

288
Еще одним выражением поверхностного натурализма в литературе этого времени является следующее. Хотя намерения Фруассара направлены на описание рыцарских подвигов, он с большой точностью изображает - можно сказать, вопреки своей воле - прозаическую реальность войны. Так же как и Коммин, который подтрунивает над рыцарством, Фруассар особенно наглядно описывает усталость, ненужные приготовления, бессмысленные продвижения войск, беспокойство ночного лагеря. Он умеет мастерски передавать настроение промедления и ожидания21.
В скупом и точном рассказе о внешних обстоятельствах того или иного события он достигает порою почти трагической силы, как, например, в описании смерти юного Гастона Феба, в гневе заколотого своим отцом22. Фруассар настолько фотографичен, что за его словами распознаются черты рассказчиков, сообщающих ему свои бесчисленные faits divers [происшествия]. Так, все, что поведал его попутчик, рыцарь Эспен дю Лион, передано просто великолепно. Там, где литература просто описывает, не испытывая помех со стороны всевозможных условностей, она сравнима с живописью, хотя все же не может не уступать ей.
Эти непринужденные наблюдения не распространяются на изображение в литературе картин природы. К описанию природы литература XV столетия отнюдь не стремится. Ее наблюдения ограничиваются пересказыванием эпизодов, если находят их важными, - при том, что все внешние обстоятельства фиксируются так, как если бы они были запечатлены на светочувствительной пластинке. Об осознанной литературной манере здесь не может быть и речи. Однако изображение природы, которое для живописи являлось естественной принадлежностью этого вида искусства и происходило как бы само собою, в литературе - сознательный стилевой прием, привязанный к определенным формам, вне какой-либо потребности в подражании. В живописи изображение природы было делом побочным и поэтому могло оставаться чистым и сдержанным. Именно потому, что сюжет не имел отношения к ландшафтному фону, а последний не являлся составным элементом иерархического стиля, художники XV столетия могли придавать своим пейзажам ту меру гармоничной естественности, в которой строгие предписания, касающиеся сюжета, все еще отказывали основному изображению. Египетское искусство являет собою точную параллель этой особенности: в моделировке фигурок рабов, из-за того что это было не главным, художник отказывался от формальных канонов, требовавших в изображение людей вносить определенные искажения, - и иногда именно эти второстепенные фигурки демонстрируют изумительную по чистоте верность природе, так же как и фигурки животных.
Чем меньше проявляется связь ландшафта с основным изображением, тем гармоничнее и естественнее покоится он в самом себе. В качестве фона в напряженном, вычурном, помпезном Поклонении волхвов на миниатюре из Tres riches heures de Chantilly23 [Роскошного часослова из Шантийи] вид Буржа возникает словно греза в нежной законченности атмосферы и ритма.
В литературе описание природы все еще выступает в пасторальных одеждах. Выше мы уже говорили о шедших при дворе спорах "за" и "против" бесхитростной сельской жизни. Точно так же, как в те времена, когда на небосводе всходила звезда Жан-Жака Руссо, считалось хорошим тоном сетовать на усталость от суетной придворной жизни и аффектированно выражать охоту к мудрому бегству от соблазнов двора, дабы услаждать себя
289
ржаным хлебом и беззаботной любовью Робена и Марион. Это было сентиментальной реакцией на полнокровную пышность и высокомерный эгоизм реального окружения, реакцией ни в коей мере не фальшивой, но при этом в основе своей - манерой поведения все же чисто литературного свойства.
К той же манере поведения относится и любовь к природе. Поэтическое выражение ее чисто условно. Природа была излюбленным элементом большой светской игры, развивавшейся в рамках придворной эротической культуры. Описание красоты цветов и птичьего пения сознательно культивировалось в предписанных формах, понятных каждому из участников. Поэтому изображение природы в литературе стоит на совершенно ином уровне, нежели в живописи.
Не считая пастушеских стихотворений и разработки мотива раннего весеннего утра в качестве обязательного вступления, едва ли имелась еще какая-либо потребность в изображении природы. Иной раз в повествование может влиться несколько фраз о природе, как мы это видим у Шател-лена в описании выпавшей росы (и именно ненамеренная природная зарисовка чаще всего оказывается наиболее впечатляющей). Остается еще пасторальная поэзия, где и следует наблюдать возникновение в литературе чувства природы. Для того чтобы продемонстрировать в общих чертах известный эффект разработки деталей, можно наряду с уже упоминавшимися выше страницами из Алена Шартье предложить в качестве примера стихотворение Regnault et Jehanneton, строками которого венценосный пастух Рене облекает свою любовь к Жанне де Лаваль. Но и здесь целостное видение картины природы отсутствует, здесь нет единства, которое художник в состоянии придать пейзажу посредством цвета и света; все это остается лишь прелестным нанизыванием ряда отдельных деталей. Щебечущие птички - одна, сменяющая другую, насекомые, лягушки, наконец, идущие за плугом крестьяне.
"Et d'autre part, les paisans au labour
["A там - крестьяне в поле день-деньской
Si chantent hault, voire sans nul sejour, Resjoyssant
Без отдыха, поющи за сохой, Дабы бразды
Leurs b?ufs, lesquelx vont tout-bel-charruant
Быки взрывали рьяней и труды
La terre grasse, qui le bon froment rent; Et en ce point ilz les vont rescriant, Selon leur nom:
На ниве тучной принесли плоды; И оных тех быков на все лады Они притом
A l'un Fauveau et a l'autre Grison, Brunet, Blanchet, Blondeau ou Compaignon; Puis les touchent tel foiz de l'aiguillon Pour avancer"24
Подбадривают, клича Русаком, Буланым, Серым, Беляком, Дружком, Стрекалом тыча в них иль батогом Гоняя их"].
Здесь, пожалуй, есть и свежесть, и некое радостное звучание, но как это бедно в сравнении с изображающими времена года миниатюрами в часословах. Король Рене дает лишь ингредиенты описания природы, в его палитре всего несколько красок, не более. В другом отрывке, описывающем наступление вечера, попытка выразить настроение несомненна. Почти все птицы уже умолкли, только перепел еще не затих, со свистом кружатся куропатки, ища ночлега; появляются олени и кролики. Только дрогнет солнечный блик на высоком башенном шпиле - и вот уже воздух прохладен,
290
пускаются кружить совы и летучие мыши, и маленький колокол часовни звонит к Аве.
Календарные листы Роскошного часослова дают нам возможность сопоставить воспроизведение одних и тех же мотивов в изобразительном искусстве - и литературе. Мы знаем прославленные замки, которые у братьев Лимбургов изображают фон миниатюр, посвященных каждому месяцу. У них есть литературная параллель в стихах Эсташа Дешана. В семи коротких стихотворениях он воспевает замки Северной Франции: Боте, которому позднее суждено было стать местом пребывания Агнессы Сорель, Бьевр, Кашан, Клермон, Ньепп, Норуа и Куси25. Дешану нужно было бы быть поэтом куда более высокого полета, чтобы добиться того, на что братья Лимбурги оказались способны в нежнейших и тончайших творениях искусства миниатюры. На листе, изображающем Сентябрь, мы видим сбор винограда на фоне замка Сомюр, высящегося воплощением грезы: острия башен с флюгерами, фиалы, зубцы, украшенные лилиями, два десятка изящных дымников - все это расцветает прихотливою клумбой стройных белых цветов в темнеющей воздушной лазури26. Затем величественный, строгий размах внушительного Лузиньяна на листе, посвященном Марту, мрачные башни Венсена, грозно выделяющиеся над сухою листвой деревьев, - Декабрь27.
Обладал ли поэт - во всяком случае, этот - равноценными средствами, чтобы вызвать к жизни такие картины? Разумеется, нет. Описание архитектурных форм замка, как, например, в стихотворении, посвященном Бьевру, не может произвести никакого эффекта. Подсчитывание отрад, предлагаемых замком, - это, собственно, и все, на что способен поэт. В соответствии с природой вещей художник взирает на замок - тогда как поэт, находящийся в замке, разглядывает мир изнутри.
"Son filz ainsne, daulphin de Viennois,
["Дофин же вьеннский, старший сын его3*.
Donna le nom a ce lieu de Beaute. 
Et c'est bien drois, car moult est delectables:
"Красой"4* нарек окрестную долину. 
Поистине там все ласкает взгляд,
L'en y oit bien le rossignol chanter; 
Marne l'ensaint, les haulz bois profitables 
Du noble parc puet l'en veoir branler... 
Les prez sont pres, les jardins deduisables,
Там дивну песню слышишь соловьину; 
Вкруг замка Марна вьется, шелестят 
Деревья щедры, и куда ни кину 
Свой взор, зрю пастбище привольно, сад,
Les beaus preaulx, fontenis bel et cler, 
Vignes aussi et les terres arables, 
Moulins tournans, beaus plains a regarder"
Луга, родник, тенистую лощину, 
Иль ниву тучную, иль виноград, 
Иль мельницы вертящейся домину"].
Какое различие в действии по сравнению с миниатюрой! А ведь и в стихах, и в рисунке использован один и тот же метод: суммирование того, что можно видеть (в стихотворении также и слышать). Но взгляд художника неуклонно направлен на определенную, строго очерченную задачу: он должен, пусть даже суммируя, схватить единство, предел и взаимосвязь. Поль Лимбург может совместить на одном листе все, что несет с собою зима (Февраль): крестьян, греющихся у огня, развешенное для сушки белье, ворон на снегу, овчарню, ульи, бочки и тачку, - и к тому же все это на фоне обширного зимнего пейзажа с тихою деревенькой и одиноким крестьянским двором на холме. Спокойное единство картины остается нерушимым.
291
В то же время взгляд поэта блуждает по кругу и не находит успокоения: поэт не знает никакого ограничения и не приходит ни к какому единству.
Форма забегает вперед по отношению к содержанию. В литературе старому содержанию соответствует старая форма, но в живописи содержание - старое, форма же - новая. В живописи форма таит в себе гораздо большие выразительные возможности по сравнению с литературой. Художник в состоянии претворить в форму всю эту невыразимую мудрость: идею, настроение, психологию; он может передать все это, не будучи вынужден мучиться поисками необходимого языка. Эпоха, о которой здесь идет речь, по преимуществу визуальная. Это объясняет превосходство живописных выразительных средств над литературными; литература, которая также отмечает преимущественно визуальное, поневоле терпит фиаско.
Поэтическое искусство XV в. как будто обходится почти вовсе без новых идей. Мы видим всеобщее бессилие сочинить что-либо новое; происходит лишь обработка, модернизация старого материала. Наступает передышка в мышлении; творческий дух завершил построение здания Средневековья и еле ворочается от усталости. Повсюду запустение и увядание. Люди взирают на мир в отчаянии, все движется вспять, душу гнетут уныние и тревога. Дешан горестно вздыхает:
"Helas! on dit que je ne fais mes rien, 
Qui jadis fis mainte chose nouvelle; 
La raison est que je n'ay pas merrien 
Dont je fisse chose bonne ne belle"28
["Увы! меня корят, мой дар исчез, 
На новое не стало боле сил; 
Вина же здесь, что вывелся тот лес,
 Из коего я встарь красу творил"].
Ничто, как кажется, не свидетельствует сильнее о застое и упадке, чем переделывание рифмованных рыцарских романов и других стихотворных произведений в громоздкую монотонную прозу. И однако, именно "de-rimage"5* XV в. возвещает переход к новому духу. Это отказ от стихотворной речи как главного выразительного средства, как стилевого выражения средневекового духа. Еще в XIII в. все можно было высказать в рифму, вплоть до медицины и естественной истории, - так, древнеиндийская литература все науки излагала в стихотворной форме. Стихотворная форма предполагает такой способ передачи сообщения, как чтение вслух. Не индивидуальную по своему характеру, выразительную, эмоциональную декламацию, но равномерное чтение нараспев, как это имеет место в эпохи, где литература находится на более примитивной ступени и стихи почти что поются в неизменной, традиционной манере. Вновь возникшая потребность в прозе означала поиски выразительности и зарождение современных навыков чтения в противоположность прежней напевной манере. В этой же связи находится распространяющееся подразделение излагаемого материала на небольшие главы с резюмирующими их содержание подзаголовками - обычай, который в XV в. внедряется повсеместно, тогда как прежде крайне редко имели обыкновение делить целое на отдельные части. Требования к прозе предъявляются сравнительно более высокие, чем к поэзии: прежняя, рифмованная, речь еще позволяла глотать все что угодно, проза же, напротив, - это художественная форма.
Но более высокие качества прозы в общем заключались именно в ее формальных элементах; новыми идеями она отличалась столь же мало, как и поэзия. Фруассар - типичный пример автора, который не думает в слове, но лишь запечатлевает. Едва ли у него имеются мысли - пожалуй,
292
только представления о фактах. Он знает лишь несколько нравственных мотивов и чувств: верность, честь, алчность, доблесть; но и те - в самом простейшем виде. Он не прибегает ни к теологии, ни к аллегориям, ни к мифологии - и разве что чуть-чуть к морализированию; он всего-навсего пересказывает - точно, без нажима, вполне адекватно происходившим событиям, однако бессодержательно, никогда не захватывающе, с той механической поверхностностью, с какой действительность воспроизводится кинематографом. Рассуждения его отличаются беспримерной банальностью: все в конце концов приедается; ничто не может быть неотвратимее смерти; иной раз терпят поражение, иной раз побеждают. Относительно ряда понятий он с механической уверенностью высказывает непререкаемые суждения: так, например, когда бы он ни заводил речь о немцах, он утверждает, что они плохо обращаются с пленными и в особенности отличаются алчностью29.
Даже то, что обычно цитируют у Фруассара как сказанное удивительно метко, в общем контексте чаще всего, как правило, утрачивает всю свою силу. Такова, например, острая характеристика первого герцога Бургундского, расчетливого и жестокого Филиппа Храброго, которого Фруассар называет "sage, froid et imaginatif, et qui sur ses besognes veoit au loin" ["умным, холодным, наделенным воображением и способным заглядывать далеко вперед, когда ему это нужно"]. Но так ведь он говорит буквально о каждом!30 Часто цитируемая реплика: "ainsi ot messire Jehan de Blois femme et guerre qui trop luy cousta"31 ["так обрел мессир Жан де Блуа6* и жену, и войну, что обошлось ему весьма дорого"] - в контексте, собственно говоря, также не имеет той остроты, которую ей обычно приписывают.
Элемент, который у Фруассара совершенно отсутствует, - это риторика. В литературе именно риторика возмещала современникам недостаток новизны в содержании. Литература буквально утопала в роскоши декоративного стиля; великолепное одеяние, казалось, придавало новизну старым идеям. Все они как бы облекались в тугую парчу. Понятия чести и долга носили красочное одеяние рыцарской иллюзии. Чувство природы рядилось в пасторальное платье, а любовь - в платье, которое было особенно тесным: в аллегории Романа о розе. Ни одна мысль не представала свободной и обнаженной. И едва ли эти мысли способны были двигаться иначе, как размеренной поступью, в бесконечной процессии.
Риторически-украшательский элемент, впрочем, наличествует и в изобразительном искусстве. Есть немало работ, которые дают нам возможность говорить о проявлении живописной риторики. Таков, например, в Мадонне каноника ван дер Пале ван Эйка св. Георгий, который представляет заказчика Деве Марии. Как явно стремится художник подражать античным образцам в изображении золотых доспехов и нарядного шлема и какой вялой риторикой диктуется жест святого! Архангел Михаил на дрезденском триптихе одет в подобный, слишком уж красивый наряд. Даже в произведения Поля Лимбурга сознательно вводится риторический элемент: чересчур пышная, причудливая роскошь, с которой выступают три короля7*, - несомненное стремление к экзотичности и театральности.
Поэзия XV в. достигает наибольших высот не тогда, когда она пытается выражать тяжеловесные мысли и стремится к тому, чтобы сделать это как можно красивее. Она привлекательнее всего, когда набрасывает какую-нибудь сценку или создает настроение. Ее воздействие обусловлено фор-
293
мальными элементами: образами, звучанием, ритмом. Поэтому она мало чего достигает в произведениях высоких по замыслу, в вещах большого дыхания, где достоинства ритма и звучания играют подчиненную роль; при этом поэзия полна свежести в жанрах, где внешняя форма занимает главное место: в непритязательных балладах, в рондо, воздействие которых определяется картинностью, звучанием, ритмом. Это простая и непосредственная образность народной песни. И песни, наиболее приближающиеся к народным, полны наибольшего очарования.
В XIV в. соотношение между лирической поэзией и музыкой резко меняется. Ранее поэтические произведения был