шо и Перонелла согласились бы с этими пристальными душевными наблюдениями. Но впрочем, какое различие в подходе поэта - и рыцаря! И опять-таки снова: как сочетать с подобной строгостью то, что отец в назидание своим дочерям неустанно преподносит истории, скабрезное содержание которых сделало бы их вполне уместными в Cent nouvelles nouvelles?
Именно то обстоятельство, что связь между прекрасными формами придворного любовного идеала и реальностью помолвки и брака была столь незначительна, и приводило к тому, что элементы игры, светской беседы, литературной забавы во всем имевшем отношение к утонченной любовной жизни могли разворачиваться вполне беспрепятственно. Для идеала любви, прекрасного вымысла о верности, жертвенности не было места в трезвых материальных соображениях, касавшихся брака, в особенности брака аристократического. Этот идеал можно было переживать лишь в образах волшебной, одухотворенной игры. Турнир предлагал игру в романтическую любовь в ее героической форме. Пастораль облекала любовь в форму идиллии.
132
X. ИДИЛЛИЧЕСКИЙ ОБРАЗ ЖИЗНИ
Рыцарский подход к жизни был слишком перегружен идеалами красоты, доблести и полезности. Когда в таком подходе - как, скажем, у Коммина - проявлялось трезвое чувство реальности, то вся эта славная рыцарственность воспринималась как совершенно ненужный, надуманный, помпезный спектакль, как смехотворный анахронизм: истинные мотивы, побуждавшие к действию и определявшие судьбы государства и общества, лежали вне этого. При том что социальная необходимость рыцарского идеала чрезвычайно ослабла, с его претензией быть воплощением добродетелей, т.е. с этической стороной, дело обстояло и того хуже. В сравнении с истинно духовными устремлениями все это упоение благородством выглядело всего-навсего суетой и греховностью. Но даже и с чисто эстетической точки зрения этот идеал не удался: самое красоту форм рыцарской жизни открыто и со всех сторон отвергали. Если положение рыцаря иной раз еще могло казаться заманчивым бюргеру, то аристократия обнаруживала явную усталость и неудовлетворенность. Жизнь как прекрасный придворный спектакль была пестрой, фальшивой, кричащей. Прочь от этой томительной и напыщенной искусственности - к простой жизни и покойной надежности!
Существовало два пути отхода от рыцарского идеала: действенная, активная жизнь вкупе с новым духом поиска и исследования - и отречение от мира. Но этот второй путь, так же как "Y" пифагорейцев1*, расщеплялся надвое; основной ствол обозначал линию истинно духовной жизни, тогда как боковые ветви соприкасались с миром и его наслаждениями. Влечение к прекрасной жизни было столь велико, что и там, где признавали суетность и предосудительность существования, не выходящего за рамки двора и ристалищ, все же усматривали возможность доступа к красотам земной жизни, к грезам еще более нежным и сладостным. Древняя иллюзия пастушеской жизни все еще сияла обещанием естественного, простого счастья в том его блеске, который восходил ко временам Феокрита. Достижение наибольшей удовлетворенности казалось возможным безо всякой борьбы - в бегстве, подальше от наполненного ненавистью и завистью состязания в погоне за пустыми почестями и званиями, прочь от давящего груза богатства и роскоши, от войн с их опасностями и страхом.
Похвала простой жизни - тема, которую средневековая литература позаимствовала у античности. Эта тема не идентична пасторали: здесь мы имеем дело и с позитивным, и с негативным выражением одного и того же чувства. В пасторали воплощается позитивная противоположность при-
133
дворной жизни; негативная же сторона - это бегство от света, похвала aurea mediocritas [золотой середине], отрицание аристократического жизненного идеала независимо от того, куда и как устремляются от него прочь: в ученые занятия, в покой одиночества или же к трудам рук своих. Однако оба эти мотива постепенно сливались в один. На тему ничтожности придворной жизни Иоанном Солсберийским и Вальтером Мапом уже в XII в. были написаны трактаты под одним и тем же названием De nugis curialium [О придворных безделках]. В XIV в. во Франции эта тема получила свое классическое выражение в стихотворном Le Dit de Franc Gontier1 [Сказании о Франке Гонтъе] Филиппа де Витри, епископа Mo, поэта и музыканта, удостоившегося похвалы Петрарки. Здесь уже налицо полное слияние с пасторалью.
"Soubz feuille vert, sur herbe delitable Lez ru bruiant et prez clere fontaine Trouvay fichee une borde portable, Нес mengeoit Gontier o dame Helayne Fromage frais, laict, burre fromaigee, Craime, matton, pomme, nois, prune, poire, Aulx et oignons, escaillongne froyee Sur crouste bise, au gros sel, pour mieulx boire"
["В тени дубрав, под сению сплетенной, Журчаща близ ручья, где ключ студен, Я хижину узрел в листве зеленой, - Гонтье там ел и госпожа Элен: Сыр свежий, масло, сливки и творог, Орехи, груши, яблоки, погущеНа серый хлеб крошили лук, чеснок, Их посолив, дабы пилось полутче"].
После трапезы они целуют друг друга "et bouche et nez, polie et bien barbue" ["и нос, и рот, в усах - и без волос"]; затем Гонтье отправляется в лес срубить дерево, а госпожа Элен берется за стирку.

"J'oy Gontier en abatant son arbre
["Слыхал я, как Гонтье, что древо сек,
Dieu mercier de sa vie seure:
Слал Господу хвалы за жизнь в покое:
"Ne scay - dit-il - que sont pilliers de marbre,
"Что суть колонны мраморны, - он рек, -
Pommeaux luisans, murs vestus de paincture;
Не знаю; ни роскошества, никое


Je n'ay paour de traison tissue
Убранство не прельстят меня; наград
Soubz beau semblant, ne qu'empoisonne soye
Я боле не ищу; и ни измена
En vaisseau d'or. Je n'ay la teste nue
В личине миловидности, ни яд
Devant thirant, ne genoil qui s'i ploye.
На злате не страшны. Не гну колена
Verge d'ussier jamais ne me deboute,
Я пред тираном; бич не гонит вон
Car jusques la ne m'esprent convoitise,
От врат богатства; не ищу я доли
Ambicion, ne lescherie gloute.
В тщете и алчности. Блаженный сон
Labour me paist en joieuse franchise;
Вкушаю, радостно трудясь на воле.
Moult j'ame Helayne et elle moy sans faille,
Любя друг друга, жизнь толь хороша,
Et c'est assez. De tombel n'avons cure".
И не страшимся мы свой век скончати".
Lors je dy: "Las! serf de court ne vault maille,
Скажу я: "Двор не стоит ни гроша,
Mais Franc Gontier vault en or jame pure""
Но Франк Гонтье - что адамант во злате""].
Таково оставленное будущим поколениям классическое выражение идеала простой жизни с ее независимостью и чувством уверенности, с радостями умеренности, здоровья, труда и естественной, ничем не обремененной супружеской любви.
134
Эсташ Дешан во множестве баллад воспевает бегство от двора и возносит похвалу простой жизни. Среди прочего у него есть очень близкое подражание Франку Гонтье:
"En retournant d'une court souveraine 
Ou j'avoie longuement sejourne, 
En un bosquet, dessus une fontaine 
Trouvay Robin le franc, enchapele, 
Chapeauls de flours avoit cilz afuble 
Dessus son chief, et Marion sa drue..."2
["Блистательный оставив некий двор, 
При коем обретался я дотоле, 
Вступивши в рощу, устремил я взор 
К Робену, - у источника, на воле, 
С цветами на челе, в красе и в холе, 
Он со своей драгою Марион2*..."]
Поэт расширяет тему, высмеивая времяпрепровождение воина, смеется над рыцарством. В сдержанно-серьезной манере сетует он на бедствия и жестокости войны; нет худшего удела, нежели удел воина: семь смертных грехов, творимых изо дня в день, алчное и пустое тщеславие - такова суть войны.

"...Je vueil mener d'or en avant 
Estat moien, c'est mon oppinion, 
Guerre laissier et vivre en labourant: 
Guerre mener n'est que dampnacion"3*
["...Войти хочу - я верен в том - 
В сословье среднее, сменить занятье, 
Войну оставив, жить своим трудом: 
Войну вести - поистине проклятье"].
Он проклинает и осыпает насмешками того, кто пожелал бы послать ему вызов, а то и позволяет себе, через свою даму, решительно отказаться от поединка, к которому именно из-за нее его принуждают4. Но большею частью тема его - aurea mediocritas как таковая...

"...Je ne requier a Dieu fors qu'il me doint 
En ce monde lui servir et loer, 
Vivre pour moy, cote entiere ou pourpoint, Aucun cheval pour mon labour porter, 
Et que je puisse mon estat gouverner Moiennement, en grace, sanz envie, 
Sanz trop avoir et sanz pain demander, 
Car au jour d'ui est la plus seure vie"5
["...Из всех даров мне нужно в мире сем 
Служить лишь Господу, его восславить, 
Из платья что, жить для себя, затем Коня, дабы работы в поле справить, 
Да чтоб дела свои я мог управить 
Без зависти, во благе, бестревожно. 
От подаяний и богатств избавить 
Себя - житье такое лишь надежно"].
Погоня за славой и жажда наживы не приносят ничего, кроме несчастий; бедняк же доволен и счастлив, он живет долго и в полном спокойствии:

"...Un ouvrier et uns povres chartons 
Va mauvestuz, deschirez et deschaulx, 
Mais en ouvrant prant en gre ses travaulx 
Et liement fait con euvre fenir. 
Par nuit dort bien; pour ce uns telz cueurs loiaulx 
Voit quatre roys et leur regne fenir"6
["...Батрак ли жалкий, возчик ли убогий
 Бредет в отрепье, тело заголя, - 
Но потрудясь и трапезу деля 
Он радостен, узрев трудов скончанье. 
Он сердцем прост и вот, зрит короля
Четверта уж - и царствий их скончанье"].
Мысль, что простой труженик переживает четырех королей, до того понравилась самому поэту, что он возвращается к ней снова и снова7.
Издатель поэзии Дешана Гастон Рейно полагает, что все стихотворения с такого рода мотивами8 - в большинстве они находятся среди лучших
135
стихов поэта - должны быть отнесены к его последним годам, когда он, отрешенный от своей должности, покинутый и разочарованный, должен был сполна осознать суетность придворной жизни9. Возможно, это было раскаяние. Или скорее - реакция, проявление усталости? Представляется, однако, что сама аристократия, живая среди страстей и излишеств, требовала подобной продукции от своего придворного поэта; она наслаждалась ею, но иной раз он проституировал свой талант, потакая наиболее грубым желаниям знати с ее забавами и утехами.
Круг, культивировавший около 1400 г. тему развенчания придворной жизни, - это ранние французские гуманисты, тесно связанные с партией реформ эпохи Великих Соборов. Пьер д'Айи, крупнейший богослов и церковный деятель, в стихотворном добавлении к Франку Гонтье рисует образ тирана, который влачит рабское существование в постоянном страхе10. Духовные собратья Пьера д'Айи пользуются обновленной латинской эпистолярной манерой - это Никола де Клеманж11 или его корреспондент Жан де Монтрёй12. К этому же кругу принадлежал миланец Амб-розио де Милиис, секретарь герцога Орлеанского, написавший Гонтье Колю литературное послание, в котором некий придворный предостерегает своего друга от занятия должности при дворе13. Это послание, пребывавшее в забвении, то ли было переведено Аленом Шартье, то ли, уже переведенное под названием Le Curial [Придворный], появилось под именем этого прославленного придворного поэта14. Затем оно вновь было переведено на латинский язык гуманистом Робертом Гагеном15.
В форме аллегорического стихотворения, написанного по типу -Романа о розе, к этой же теме обращается некий Шарль де Рошфор. Его L'abuze en court [Прельщенного придворного] приписывали королю Рене16. Жан Мешино следует всем своим предшественникам:
"La cour est une mer, dont sout 
Vagues d'orgueil, d'envie orages... 
Ire esmeut debats et outrages, 
Qui les nefs jettent souvent bas; 
Traison y fait son personnage. 
Nage aultre part pour tes ebats" 17
["Двор - море бурно, что гордыни 
И зависти валы вздымает... 
Гнев распри сеет, оскорбляет, 
Суля пучину или мель; 
Предательство там выступает. 
Ища забав, - плыви отсель"].
Еще и в XVI в. эта старая тема не утратила своей привлекательности18.
Безопасность, покой, независимость - вот те достойные вещи, ради которых возникает желание покинуть двор и вести простую жизнь в трудах и умеренности, среди природы. Это, так сказать, негативная сторона идеала. Позитивная же сторона - не столько радость труда и простая жизнь сами по себе, сколько удовольствие, которое дает естественная любовь.
Пастораль по своей сути означает нечто большее, чем литературный жанр. Здесь дело не только в описании пастушеской жизни с ее простыми и естественными радостями, но и в следовании образцу. Это - Imitatio3*. И ошибочно полагать, что в пастушеской жизни воплощалась безмятежная естественность любви. Это было желанное бегство, но не в действительность, а в мечту. Буколический идеал вновь должен был послужить спасительным средством освобождения души от стискивающих оков догматической и формализующей любви. Люди жаждали разорвать узы, наложенные на них понятиями рыцарской верности и рыцарского служения, освободиться от пестрой системы вычурных аллегорий. Но также -
136
и от грубости, корыстолюбия и порождаемой обществом атмосферы греховности, омрачающей проявления любви. Довольствующаяся непринужденным уютом, простая любовь среди невинных естественных радостей - таким казался удел Робена и Марион, Гонтье и Элен. Они были счастливы и достойны зависти. Презренный деревенщина становится идеалом.
Позднее Средневековье, однако, до такой степени пронизано аристократизмом и настолько безоружно против прекрасных иллюзий, что страстный порыв к жизни среди природы еще не может привести к сколько-нибудь прочному реализму; проявление его по-прежнему не выходит за рамки искусного приукрашивания придворных обычаев. Когда аристократы XV в. разыгрывают роли пастухов и пастушек, в этом содержится еще очень мало действительного почитания природы, удивленного любования незатейливостью и простым трудом. Когда Мария-Антуанетта тремя столетиями позже доит коров и сбивает масло у себя в Трианоне, идеал этот уже наполнен серьезностью физиократов4*: природа и труд уже сделались двумя великими спящими божествами эпохи. Но пока что аристократическая культура видит в этом только игру. Когда около 1870 г. русская интеллигентная молодежь уходит в народ, чтобы жить как крестьяне среди крестьян, идеал становится горькой серьезностью. Но и тогда попытка его осуществления оказывается иллюзией.
Известен один поэтический жанр, представляющий собой переход от собственно пасторали к действительности, а именно "пастурель", небольшое стихотворение, воспевающее легкое приключение рыцаря с деревенской девушкой. Прямая эротика нашла здесь свежую, элегантную форму, возвышавшую ее над обыденностью и при этом сохранявшую все очарование естественности: для сравнения можно было бы привести некоторые места из Ги де Мопассана.
Но подлинно пасторальным является только то ощущение, когда и сам влюбленный тоже воображает себя пастухом. Тогда исчезает всякое соприкосновение с действительностью. Придворные представления о любви во всех своих элементах просто-напросто транспонируются в буколические; солнечная страна грез набрасывает на желание флер из игры на свирели и птичьего щебета. Это радостное звучание; горести любви: томление, жалобы, страдание покинутого влюбленного - разрешаются в этих сладостных нотах. В пасторали эротика все время вновь вступает с соприкосновение с неотъемлемым от нее естественным наслаждением. Так чувство природы находит в пасторали свое литературное выражение. Поначалу описание красот природы еще отсутствует; говорится о непосредственном наслаждении солнцем, летним теплом, тенью, свежей водою, цветами и птицами. Наблюдения и описания природы пребывают на втором плане, основным намерением остается мечта о любви. В качестве своих побочных продуктов пастушеская поэзия полна всевозможных очаровательных отголосков реальности. Этот жанр открывается изображением сельской жизни в стихотворении Le dit de la pastoure [Сказание о пастушке] Кристины Пизанской.
Принятое некогда при дворе за идеал, "пастушеское" постепенно превращается в маску. Все готово обратиться в пастушеское травести. В воображении - сферы пасторальной и рыцарской романтики смешиваются. Участники турнира облачаются в пастушеские одежды. Король Рене устраивает свой Pas d'armes de la bergere.
137
Современники, похоже, видели в таком представлении и впрямь нечто подлинное; "пастушеской жизни" короля Рене Шателлен отводит место среди прочих merveilles du monde [чудес света]:
"J'ay un roi de Cecille 
Vu devenir berger 
Et sa femme gentille 
De ce mesme mestier, 
Portant la pannetiere, 
La houlette et chappeau, 
Logeans sur la bruyere 
Aupres de leur trouppeau"19
["Сицилии король 
С супругою не раз, 
В зеленую юдоль 
Пришед, овечек пас. 
Лишь посох да еда 
В суме - ему и ей, 
Приволье - и стада 
Средь вереска полей"].
Иной раз пастораль может послужить поэтической формой злейшей политической сатиры. И здесь нет творения более необычного, чем большое буколическое стихотворение Le Pastoralet20 [Пасторалет]. Один из приверженцев партии бургиньонов облекает в сей прелестный наряд убийство Людовика Орлеанского, стремясь оправдать злодеяние Иоанна Бесстрашного и излить ненависть бургундской партии к Орлеанскому дому. Пастушок Леоне - это Иоанн, пастушок Тристифер - Людовик, и все в целом выдержано как причудливый танцевальный спектакль, разыгрываемый среди трав и цветов; даже битва при Азенкуре изображается здесь в одеянии пасторали21.
На придворных празднествах в пасторальном элементе никогда не ощущается недостатка. Он великолепно подходит для маскарадов, которые в виде entremets придавали блеск праздничным пиршествам; помимо этого, он оказывается особенно удобным для политической аллегории. Изображение князя в виде пастуха, а подданных в виде стада было привычно и в связи с другими источниками: отцы Церкви учили, что истоки государства лежали в пастушестве. Библейские патриархи были пастухами; праведная власть - светская так же, как и духовная, - это власть не господина, а пастыря.
"Seigneur, tu es de Dieu bergier; 
Gardes ses bestes loyaument, 
Mets les en champ ou en vergier, 
Mais ne les perds aucunement, 
Pour ta peine auras bon paiement 
En bien le gardant, et se non, 
A male heure recus ce nom"22
["Господь призвал тебя, сеньор, 
Пасти овечек со стараньем, 
В полях, в садах, по склонам гор, 
Храня с заботой их и тщаньем; 
Труд обернется воздаяньем, 
Коль сохранишь их, если ж нет - 
За титул сей ты дашь ответ"].
В этих строках из стихотворения Жана Мешино Lunettes des princes [Очки князей] и речи нет о собственно пасторальном представлении. Но как только дело касается зрелища, все сливается воедино. В entremets на свадебных торжествах в Брюгге в 1468 г. славят царственных дам былых времен как "nobles bergieres qui par cy devant ont este pastoures et gardes des brebis de pardeca"23 ["благородных пастушек, которые присматривали и заботились некогда о тамошних (т.е. нидерландских) овечках"]. Театральное представление в Валансьене в 1493 г. по случаю возвращения Маргариты Австрийской из Франции являло картину возрождения страны после опустошения - "le tout en bergerie"24 ["и все это по-пастушески"]. Политическая пастораль представлена в Leeuwendalers5*. Представление о князе как о пастухе запечатлел и Wilhelmus6*:
138
"...Oirlof mijn arme schapen 
Die sijt in grooter noot, 
Uw herder sal niet slapen, 
Al sijt gij nu verstroyt"
["...В беде овечки сущи, 
Избегнете невзгод,
Вас ждут родные кущи, 
Ваш пастырь не заснет"].
Пасторальные представления проникают даже в реальные войны. Бомбарды Карла Смелого в битве при Грансоне зовутся "le berger et la ber-giere" ["пастух и пастушка"]. Когда французы в насмешку над фламандцами называют их пастухами, непригодными для ратного дела, Филипп ван Равестейн вместе в двадцатью четырьмя приближенными отправляется на поле битвы в пастушеском платье, с пастушескими кузовками и посохами25.
В рождественских мистериях в сцены поклонения пастухов сами собой вливаются пасторальные мотивы, однако из-за святости предмета туда не проникают любовные нотки и пастухов не сопровождают пастушки26.
Так же как верная рыцарская любовь, противопоставленная воззрениям Романа о розе, давала материал для изящных литературных споров, пастушеский идеал, в свою очередь, вызывал разногласия. И здесь фальшь ч