от преимуществ, которые давал ему рельеф местности, и проигрывает сражение.
Не будет преувеличением сказать, что рыцарские идеи оказывали постоянное влияние на ведение войны, то затягивая, то ускоряя принятие решений и приводя к утрате многих возможностей и к отказу от выгод. Эго было, несомненно, реальное, но в целом отрицательное влияние.
Настоящий вопрос имеет, однако, и другую сторону, рассмотреть которую следовало бы чуть подробнее. Говоря о системе рыцарских идей как о благородной игре по правилам чести и в согласии с требованиями добродетели, я коснулся пункта, где возможно определить связь между рыцарством и эволюцией международного права. Хотя истоки последнего лежат в Античности и в каноническом праве, рыцарство было тем ферментом, который способствовал развитию законов ведения войн. Понятие международного права было предварено и подготовлено рыцарским идеалом прекрасной жизни согласно требованиям закона и чести.
Я отнюдь не выдвигаю гипотезу. Первоначальные элементы международного права мы находим в смешении с казуистическими и часто ребяческими предписаниями о проведении схваток и поединков. В 1352 г. рыцарь Жоффруа де Шарни (который позже пал в битве при Пуатье, неся орифламму8*) обратился к королю, который только что учредил орден Звезды, с трактатом, составленным из длинного перечня "demandes" ["вопросов"] казуистического характера касательно рыцарских поединков, турниров и войн. Поединкам и турнирам отводится первое место, однако большое число вопросов относительно правил ведения войны свидетельствует об их значимости. Следует вспомнить, что орден Звезды был кульминацией рыцарского романтизма, выразительно опиравшегося "sur la maniere de la Table ronde" ["на обычаи рыцарей Круглого Стола"]9*.
Более известен, чем "demandes" Жоффруа де Шарни, труд, который появился к концу XIV столетия и оставался на виду вплоть до XVI: это L'arbre des batailles [Древо сражений] Оноре Боне, приора аббатства
300
Селонне в Провансе. Поразительно, что Эрнест Нис, посвятивший столько усилий изучению предвестников Гроция, и в частности Оноре Боне, отвергал влияние рыцарских идей на становление международного права. В L'arbre des batailles с исключительной ясностью проявилось то, до какой степени рыцарская идея была направляющей мыслью, вдохновлявшей автора этого сочинения, лицо духовного звания. Проблемы войны справедливой и несправедливой, права на добычу и верности данному слову рассматриваются Боне в рамках рыцарского поведения, трактуемого им с соблюдением определенных, формальных различий. В то же время он смешивает вопросы личной чести с достаточно серьезными вопросами международного права. Вот один-два примера. "Se harnoys perdu en bataille se doit rendre quant il a este preste" ["Возмещается ли утрата в сражении доспехов, если таковые были одолжены"]. "Se harnoys et chevaulx loues en bataille, et illec sont perdus, silz se debvoyent rendre ou non" ["Возмещается или нет утрата в сражении коня и доспехов, если таковые были одолжены"]. Известно, что получение выкупа за пленников знатного рода было делом особой важности в войнах Средневековья, и именно в этом пункте рыцарская честь и принципы международного права сближаются "Se ung homme est prins soubz le sauf-conduist de ung aultre se il est tenu de le delivrer a ses propres despens" ["Если кто взят в плен, будучи под началом другого, - должен ли он озаботиться выкупом за свой собственный счет"]. "Se ung homme doibt retourner en la prison apres ce que il a este mys hors de la dicte prison pour aller veoir ses amys ou pour traicter de sa finance et il ne la peut finer, se le dit homme doibt retourner en la prison en esperance de souffrir mort" ["Следует ли возвращаться в тюрьму тому, кого отпустили оттуда, дабы он повидался с друзьями или позаботился об уплате долгов, чего он не смог раньше устроить, - следует ли ему возвращаться в тюрьму, где он находится под угрозою смерти"]. Мало-помалу от частных случаев автор переходит к вопросам общего характера. "Geste fois nous vueil je faire une telle question, c'est assavoir par quel droit ne par quelle raison peut-on mouvoir guerre contre les Sarrazins ou autres mescreans, et se c'est chose deue que le pape donne pardon et indulgence pour ces guerres" ["На сей раз хочу я перед нами поставить такой вопрос - это постичь, по какому праву или по каковой причине можно побуждать к войне с сарацинами или иными неверными и может ли папа даровать прощение и выдать индульгенцию на такую войну"]. Автор доказывает, что войны эти незаконны даже с целью обращения язычников. В важном вопросе, "Se ung prince a ung aultre peult les passaiges de son pays refuser" ["может ли один государь отказать другому в праве прохода через свою страну"], мы едва ли может согласиться с автором, доказывающим, что король Франции имеет право требовать прохода через Австрию, чтобы воевать с Венгрией. С другой стороны, нам следует полностью согласиться с ответом Боне на вопрос, может ли король Франции, пока идет война с Англией10*, брать в плен "les povres Angloys, marchands, laboureurs de terres et les bergiers qui gardent les brebis aux
301
champs" ["бедных англичан, торговцев, земледельцев и пастухов, кои пекутся о своих овцах на пастбищах"]. Боне отвечает здесь отрицательно: не только христианская мораль запрещает это, но также и "l'honneur du siecle" ["честь нынешнего века"]. Дух милосердия и гуманности, с которым автор разрешает эти вопросы, заходит столь далеко, что простирается на право обеспечения в неприятельской стране безопасности отца английского школяра, пожелавшего навестить своего больного сына в Париже.
L'arbre des batailles, увы, сочинение всего лишь теоретическое. Мы знаем достаточно хорошо, что войны тех времен были чрезвычайно жестоки. Прекрасные правила, так же как и случаи великодушного освобождения, перечисляемые добрым приором из Селонне, отнюдь не были предметом всеобщего почитания. И если даже некоторое милосердие мало-помалу внедрялось в политическую и военную практику, это вызывалось скорее чувством чести, нежели убеждениями в области морали и права. Ибо воинский долг представал в первую очередь в виде рыцарской чести.
По словам Тэна, "Dans les conditions moyennes ou inferieures le principal ressort est l'interet. Chez une aristocratie, le grand moteur est l'orgueil. Or, parmi les sentiments profonds de l'homme il n'en est pas qui soit plus propre a se transformer en probite, patriotisme et conscience, car l'homme fier a besoin de son propre respect, et pour l'obtenir, il est tente de le meriter" ["в людях среднего и низшего состояния главенствующий мотив поведения - собственные интересы. У аристократии главная движущая сила - гордость. Но среди глубоких человеческих чувств нет более подходящего для превращения в честность, патриотизм и совесть, ибо гордый человек нуждается в самоуважении, и, чтобы его обрести, он старается его заслужить"].
Мне кажется, что это и есть та точка зрения, с которой должно рассматриваться значение рыцарства для истории цивилизации: гордость, усваивающая черты высокой этической ценности, рыцарское высокомерие, готовящее путь милосердию и праву. Если вы хотите убедиться, что подобные переходы в сфере идей вполне реальны, прочитайте Le Jouvencel [Юнец], автобиографический роман Жана де Бюэя, боевого соратника Орлеанской девы. Позвольте мне процитировать отрывок, в котором психология отваги нашла простое и трогательное выражение:
"On s'entr'ayme tant a la guerre. Quand on voit sa querelle bonne et son sang bien combatre, la larme en vient a l'ueil. Il vient une doulceur au cueur de loyaulte et de pitie de veoir son amy qui si vaillamment expose son corps pour faire et acomplir le commandement de nostre createur. Et puis on se dispose d'aller mourir ou vivre avec luy, et pour amour ne l'abandonner point. En cela vient une delectation telle que, qui ne l'a essaiie, il n'est homme qui sceust dire quel bien c'est. Pensez-vous que homme qui face cela craingne la mort? Nennil; car il est tant reconforte, il est si ravi, qu'il ne scet ou il est. Vraiment il n'a paour de rien".
302
["На войне любишь так крепко. Если видишь добрую схватку и повсюду бьется родная кровь, сможешь ли ты удержаться от слез! Сладостным чувством самоотверженности и жалости наполняется сердце, когда видишь друга, доблестно подставившего оружию свое тело, дабы свершить и исполнить заповеди Создателя. И ты готов пойти с ним на смерть - или остаться жить и из любви к нему не покидать его никогда. И ведомо тебе такое чувство восторга, какое сего не познавший передать не может никакими словами. И вы полагаете, что так поступающий боится смерти? Нисколько; ведь обретает он такую силу и окрыленность, что более не ведает, где он находится. Поистине, тогда он не
знает страха"].
Таковы рыцарские чувства, которые уже перерастают в патриотизм. Лучшие его элементы: дух жертвенности, стремление к справедливости и защите угнетенных - взросли на почве рыцарственности. Именно в этой классической стране рыцарства впервые слышатся столь волнующие интонации в словах о любви к родине - в сочетании с чувством справедливости. Не нужно быть великим поэтом, чтобы с достоинством высказывать эти простые вещи. Ни один автор тех времен не дал более трогательного и разнообразного выражения французского патриотизма, чем Эсташ Дешан, поэт достаточно средний. Вот, например, слова, с которыми он обращается к Франции:
"Tu as dure et durras sanz doubtance
 Tant com raisons sera de toy amee, 
Autrement, non; fay donc a la balance 
Justice en toy et que bien soit gardee"
["Коль разум возлюбила, будешь дни 
Ты длить свои, как длила, без сомненья,
 Лишь меру справедливости храни, 
Иного - нет, держись сего решенья"].
Рыцарство никогда бы не сделалось жизненным идеалом на период нескольких столетий, если бы оно не заключало в себе высокие социальные ценности. И именно в самом преувеличении благородных и фантастических взглядов была его сила. Душа Средневековья, неистовая и страстная, могла быть управляема единственно тем, что чрезвычайно высоко ставила идеал, к которому тяготели ее устремления. Так поступала Церковь, так поступала и мысль эпохи феодализма. Кто станет отрицать, что действительность постоянно опровергала эти столь возвышенные иллюзии о чистой и благородной жизни общества? Но в конце концов где бы мы были, если бы наша мысль никогда не витала за пределами достижимого?
ПРОБЛЕМА РЕНЕССАНСА*
I
В самом звучании слова "Ренессанс" мечтатель, грезящий о былой красе, видит пурпур и золото. Праздничный мир купается в нежном и ясном свете, оттуда доносятся чистые, прозрачные звуки. Люди движутся грациозно и величаво, их не заботят веления времени, не тяготят знамения вечности. Повсюду зрелая, полнокровная роскошь.
На просьбу все это разъяснить поподробнее - наш мечтатель неуверенно заговорит о том, что Ренессанс есть нечто целиком и полностью положительное, так сказать, звучащее в до-мажоре. - Видя, что слова эти вызывают улыбку, он припомнит вещи, которыми, как его учили, определяется исторический феномен, называемый Ренессансом: его продолжительность, его роль в развитии культуры, причины, его породившие, его характер, - и, преодолевая внутреннее сопротивление и как бы подчиняясь воздействию названных терминов, выскажет свое кредо. Ренессанс - это приход индивидуализма, пробуждение стремления к красоте, триумф мирских чувств и радости жизни, духовное завоевание земной действительности, возрождение языческого наслаждения жизнью, развитие самосознания личности в ее естественном отношении к миру. - Быть может, сердце произносившего эту тираду билось так, словно с его уст слетали слова исповедания всей его жизни. А что если все это не более чем вымученные плоды его ночных бдений?
Но вопросы не прекращаются. Как именовать чреду образов, проносящихся перед вами, стоит лишь мне произнести: "Ренессанс"? - Здесь все отвечают по-разному, как если бы они уже вскарабкались на первую галерею Вавилонской башни. Я вижу там Микеланджело, гневного и одинокого, говорит один. Я - Боттичелли, томного и нежного, говорит другой. Но не мелькают ли там образы Рафаэля и Ариосто или же Дюрера и Рабле? Нет, это Ронсар, это Хоофт1*. Есть и такие, кто видят св. Франциска во главе и Яна ван Эйка в середине всего этого шествия2*. А вот еще один, кто говорит: "Я вижу стол, переплетенный фолиант, церковную башню". Ибо он понимает слово "Ренессанс" как узко стилистический термин, а не в более широком смысле культурной концепции3*.
Вопрошающий улыбается снова, на сей раз не без злорадства, и замечает: ваш Ренессанс подобен Протею. Ни один из отнесенных к нему
Het probleem der Renaissance. De Gids, 84e Jaargang. 1920. № 10, 11. Oct., Nov. P. 107 ff., 231 ff. - P. N. van Kampen & Zoon. Amsterdam (Huizinga J. Verzamelde Werken. IV/2. H.D. Tjeenk Willink & Zoon N.V. Haarlem, 1949. P. 231-275).
304
вопросов не находит согласия: когда он возник и когда он пришел к концу; была ли античная культура одной из причин его появления или всего лишь сопутствующим феноменом; можно ли разделять Ренессанс и Гуманизм или нет. Понятие "Ренессанс" не фиксировано ни во времени, ни в пределах распространения, ни по материалу, ни по значению. Оно страдает расплывчатостью, неполнотой и случайностью и в то же время является опасной, доктринерской схематизацией; термин этот
едва ли полезен.
И тут целый хор мечтателей воскликнет с мольбой: не лишайте нас Ренессанса! Мы не можем без него обойтись. Для нас он выражает отношение к жизни: нам хочется жить и в нем, и вне его, в зависимости от желания. Термин "Ренессанс" - отнюдь не собственность того, у кого возникают вопросы: это жизненное определение, опора и посох для человечества, а вовсе не технический термин лишь для историков.
Стало быть, "Ренессанс" не является собственностью того, кто ставит вопросы? Но разве не вопрошающий впервые произнес это слово? И не прилежное ли изучение истории культуры развило, очертило, определило понятие Ренессанса? Пусть оно и попало в руки представителей варварского поколения, отрицающего вассальную зависимость от исторической науки, только историк имеет право использовать этот термин, и только в той мере, какой тот заслуживает: как этикетку при розливе истории по бутылкам, не более.
Однако говорящий так будет неправ. Слово "Ренессанс" по своему происхождению вовсе не научное определение. Развитие понятия "Ренессанс" - один из нагляднейших примеров несамостоятельности истории как науки, взаимоотношений, в которых одновременно и ее слабость, и ее слава: ее нерасторжимой связи с современной ей жизнью. Поэтому проблема Ренессанса, вопрос, чем же был Ренессанс, неотделимы от эволюции самого термина, обозначающего это понятие1.
Мысль о рождающейся заново духовной культуре, в результате чего мир в определенное время вырывается из состояния увядания и вырождения, - мысль эта кажется одновременно и очень старой, и относительно новой. Старой - в ее субъективной ценности, как культурная идея, новой - в ее свойстве служить научной концепцией с объективной направленностью.
Эпоха, нами именуемая Ренессансом, в особенности первая половина XVI столетия, сама себя ощущала вновь рожденной в культуре, вернувшейся к чистым истокам знания и красоты, к обладанию непреходящими нормами мудрости и искусства. В своем прямом выражении, однако, ренессансное сознание соотносило себя почти исключительно с культурой словесности, с той широкой сферой науки и поэзии, которую охватывает понятие "bonae literae". Рабле говорит о "restitution des bonnes lettres" ["восстановлении изящной словесности"] как о деле уже решенном и повсеместно известном2. Одни видят в этом возрождении блистательную заслугу князей, оказывавших свое высокое покровительство искусству в литературе. "On vous donnera la louange, - пишет в 1559 г. Жак Амьо Генри-305
xy II, посвящая ему свой перевод из Плутарха (предоставивший столь обширный материал Монтеню и Шекспиру)4*, - d'avoir glorieusement couronne et acheve l'?uvre que ce grand roy Francois vostre feu pere avoit heureusement fonde et commence de faire renaistre et florir en ce noble royaume les bonnes lettres"3 ["Да воздается Вам хвала <...> за славное увенчание и завершение труда, коему основание и начало положено было великим королем Франциском5*, покойным отцом Вашим, дабы возродились и процвели в сем благородном королевстве изящные словесы"]. Другие усматривают здесь дух их великих предшественников. Эразм - в предисловии к изданию своих Adagia [Пословиц] - предстает одним из тех, "кто, по-видимому, прежде всех восхвалял в те дни возродившуюся словесность (renascentes bonas literas), восставшую от уродливой глупости долгого варварства"4.
В Италии уже столетием ранее с радостной гордостью говорили о возрождении благородной культуры, в особенности включая сюда изобразительные искусства. Лоренцо Валла писал в предисловии к своим Elegantiae linguae latinae [Изяществам латинского языка] - предисловии, воспринятом как манифест Гуманизма, - что он не станет выносить никакого суждения о том, как случилось, "что искусства, более всего достойные называться свободными, именно искусства живописи, ваяния и зодчества, столь долго и столь тяжко искажались и почти уже исчезли вместе с самою литературой, теперь же пробуждаются и оживают и что нынче время расцвета добрых художников и людей образованных. Счастливы же сии нынешние времена, в кои, если мы приложим усердие, язык Рима, я верю, вскоре возрастет еще более, нежели сам этот город, а с ним восстановятся и всяческие науки"5.
Слово "гуманисты" по отношению ко всем тем, кто посвящал себя этим обновленным наукам, было просто-напросто заимствовано из Античности. Уже Цицерон говорил о "studia humanitatis et literarum"6 ("гуманитарных и литературных ученых занятиях"]6*.
Пробуждение к новой жизни после упадка и разложения - вот та идея, в свете которой итальянец на рубеже XV-XVI вв. рассматривал свое время и свою страну. Макиавелли заключает свой трактат Dell'arte della guerra [ Об искусстве войны] призывом к юношеству не отчаиваться, "ибо страна эта кажется возродившейся, дабы воскресить (risuscitare) то, что погибло, как мы это увидели на примере поэзии, живописи и ваяния"7.
Что считают причиной этого грандиозного возрождения? Не подражание грекам и римлянам как таковое. Ощущение возрождения XVI столетием было слишком всеобщим и слишком сильным по своему этическому и эстетическому содержанию для тогдашних умов, чтобы они принимали это явление за вопрос чисто филологического характера. Возвращение к истокам, утоление жажды из незамутненных источников мудрости и красоты - вот что было основным тоном этого чувства. И если оно включало в себя восхищение древними авторами и отождествление нынешнего времени с Античностью, это происходило потому, что
306
сами древние авторы, казалось, обладали чистотой и первозданностью знания, простыми нормами красоты и добродетели.
Первым, кто увидел в явлении возрождения исторический факт, имевший место в определенное время в недавнем прошлом, и кто также вывел итальянскую форму, эквивалентную слову "Ренессанс", из латинского "renasci", применительно, в частности, к возрождению в искусстве (т. е. как термин истории искусств), был Джорджо Вазари (1511 - 1574), составитель биографий художников. Слово "rinascita" ["возрождение"] стало для него устойчивым термином для обозначения этого великого события новейшей истории искусств. Он взялся за описание "жизни, творений, манер и особенностей всех тех, кои первыми воскресили (risuscitate) сии некогда уже умершие искусства, затем с течением времени их обогащали, украшали и довели, наконец, до той степени красоты и величия, на которой они находятся в наши дни"8. Кто бы ни обозревал историю искусства в его взлете и падении, он "сможет теперь легче понять поступательный ход его возрождения (delia sua rinascita) и то совершенство, до коего оно поднялось в наше время"9.
Вазари видит высочайший расцвет искусства в греческой и римской древности, сменившийся затем долгим периодом упадка, заметного со времен императора Константина. Готы и лангобарды просто отбросили то, что уже и так погибало. На протяжении веков Ит