итивном прочувствовании сказалось собственное "индологическое" прошлое Й.Хейзинги, считавшего, что конец эпохи - время ее наибольшего осуществления, выявления и "затвердения" формы. Подобно тому как перед смертью человеческий организм мобилизует все свои ресурсы, чтобы выплеснуть их в последнем моменте борьбы за жизнь, умирающая культура реализует все скрытые в ней прежде интенции.
"Осень Средневековья" посвящена эпохе, жизнь которой проходила на фоне непрекращающегося призыва "помни о смерти". Автор этого труда исследовал формы жизненного уклада и формы мышления в XIV-XV вв. во Франции и в Нидерландах, собственно в Бургурдии, государстве, объединявшем часть территорий современной Франции, Бельгии и Нидерландов. Гибельный "восход" и гибельный "закат" Бургундии как бы обрамляют западноевропейское Средневековье. У его истоков - стремительное и краткое восхождение и крушение Бургундского королевского дома, ставшие одной из главных тем эпоса о Нибелунгах, на закате - могущественное герцогство Бургундское, "сгоревшее" в войнах против Франции и Австрии и в конце концов разделенное между торжествующими победителями.
Исследователя, однако, ничуть не занимает политическая история Бургундии. Он делает попытку увидеть в трансформирующейся Европе XIV- XV в. не возвещение Ренессанса, но завершение Средневековья; запечатлеть средневековую культуру в ее последней жизненной фазе, являя ее нам как дерево, плоды которого полностью созрели, налились соком и даже несколько перезрели. При этом для Й.Хёйзинги культура не совокупность высших достижений, идей или произведений искусства, но прежде всего "тип жизни", "повседневность", мир общепринятых представлений, образов, чувств - того, что принято теперь называть ментальностью.
В интерпретации культуры автор "Осени Средневековья" опирается на историографическую традицию, наиболее ярко представленную швейцарским историком Я.Буркхартом (1818-1897), смотревшим на историю с позиций "старомодного гуманизма", ренессансных представлений о человеке, высокой игры со всеми ценностями культуры, бесконечно "переливающимися" одна в другую, не зная ограничений времени и пространства. Не случайно он станет прототипом одного из мудрых героев "Игры в бисер" Г.Гессе, патера Йакобуса. Однако не одна только традиция определяет научные, творческие устремления голландского медиевиста. Он воспринимает мощные импульсы новых исканий, характерных для гуманитарных наук, и в особенности для истории, в первые десятилетия XX века. В то время уже ощущалась мощная потребность показать историю не традиционно, не заключенной в искусственный причинно-следственный универсум, но почувствовать подлинный жизненный вкус и выявить культурные ее облики. Не только на Западе, но и в России такие ученые, как Л.П. Карсавин, П.М. Бицилли, И.М. Гверс и др., рассматривали историю в ее культурных, ментальных метаморфозах, фокусируя внимание на
8
человеке каждый раз в естественной для него исторической реальности. Позднее еще четко не сформулированные, но уже прочувствованные Й.Хёйзингой и его единомышленниками новые подходы к изучению истории окажутся созвучными программным заявлениям школы "Анналов", а известная работа М.Блока, одного из основателей этой школы, "Короли-чудотворцы", имевшая и определенное "манифестационное" значение, во многом продолжит исследовательские линии "Осени Средневековья".
Вместе с тем находящийся "на перекрестке" культурных и научных течений начала века Й.Хёйзинга занимает свое, только ему принадлежащее место в науке, истории и культурологии нашего столетия. Он был наделен даром, почти уникальным для историка, но встречающимся у настоящих художников, - своим видением, способностью реализовать собственную субъективность, придавая форму вечно изменяющемуся миру - форму, позволяющую с наибольшей полнотой выявить сущность того, что "увидено".
Ученого его противники не раз упрекали в том, что "фиксация формы" в истории, которая есть постоянное движение, процесс, - занятие "ненаучное", что любая эпоха - переходная и несет в себе взаимодействие старого и нового, что историк должен не только исследовать источник, но и следовать за ним, что в науке непозволительна никакая "художественная реконструкция" и т.п. Реакция коллег на выход "Осени Средневековья" была неоднозначной. Одни с восторгом приняли ее, и вскоре она была переведена и опубликована в ряде западноевропейских стран, другие же утверждали, что "это совсем не история". Й.Хёйзинга пытался ответить на критику и написал несколько сочинений методологического характера, объясняющих его подходы к истории. Однако великолепная "Осень Средневековья" гораздо ярче убеждает в плодотворности этих подходов, чем последующие попытки их истолкования.
Й.Хёйзинга - историк, рассказывающий, возвращающий историческое знание к тому, что главным являются не методология, "средства", но слово и видение. Слово может остановить мгновение, запечатлеть эпоху, высветить в ней все без теней и провалов. Оно способно назвать и тем самым "материализовать" то, что составляло некогда историческую реальность эпохи. Голландский медиевист принимает спокойно, как данность, что истина в ее полноте недоступна, что историк воспринимает лишь ее "облики", в которых истина "показывается" через культуру. Менее всего он способен обольщаться позитивистским рационализмом, он сторонник научно-художественного познания истории, точнее - познания подлинно культурологического.
Автор "Осени Средневековья" полагал, что если история - это прежде всего культура, то историк - не бесстрастный созерцатель, фиксирующий "то, что было", но ее со-творец. С помощью исторических источников он заново "проживает" ту или иную историческую ситуацию, не только восстанавливая ее, но как бы заново творя, и только тогда исследователь оказывается способным увидеть, запечатлеть и постичь. Без такого соучастия история мертва. Историческое познание требует научно-художественного освоения прошлого не в смысле научной популяризации (Й.Хёйзинга с большой настороженностью относился к этому жанру), но как осуществления прорыва из мира предполагаемого в мир, действительно существовавший. Быть может, поэтому Й.Хёйзинге, главный инструмент которого - слово, удалось увидеть в истории больше, чем подчас удается историку анализирующему, удалось раскрыть "естество" эпохи и ее особые формы, уловить "смыслы времени" - то, что выглядит почти эфемерным, но без чего нет подлинного исторического
9
знания. В "Осени Средневековья" уже просматривается предчувствие концепции игры, в будущем реализованной в "Homo ludens". И дело не только в том, что Й.Хейзинга раскрывает игровую сторону жизни, а точнее, культуры "закатной" Бургундии, но в том, что еще Ф.Шиллер называл "пробуждением к форме", предстающей как самореализация культуры посредством "снятия времени".
В отличие от О.Шпенглера, своим трудом "Закат Европы" во многом определившего ментальность XX века и усматривавшего в "окостеневающей" культуре конца угрожающие симптомы перехода ее в стадию цивилизации, за которой следует гибель, Й.Хёйзинга фиксирует "конец культуры" и как момент покоя, полноты бытия. Это тем более удивительно, что свою "Осень Средневековья" он писал в годы, когда Европа корчилась в огне первой мировой войны и революционных потрясений, когда погибала гуманистическая культура "долгого" XIX века (последней вехой его стал не 1900, а 1914 г.). Европейское общество было охвачено апокалиптическими ожиданиями, и "Осень Средневековья" на этом фоне стала не просто очередным значительным историческим сочинением, но и интеллектуальным феноменом, служившим и познанию истории, и снятию страха и напряжения, своеобразным обещанием покоя, ибо "всякое время оставляет после себя гораздо больше следов своих страданий, чем своего счастья. Бедствия - вот из чего творится история. И все же какая-то безотчетная убежденность говорит нам, что счастливая жизнь, безмятежная радость и сладостный покой, выпавшие на долю одной эпохи, в итоге не слишком отличаются от всего того, что происходит в любое другое время". История, обретшая себя как культура, даже в "гибельные" эпохи становится основанием будущего.
Двадцатый век, самый негуманный, в котором было истреблено поистине устрашающее число людей, в интеллектуальных и художественных сферах упорно "искал человека": "сверхчеловек" Ницше, "фаустовский человек" Шпенглера, "человек западный, механический, неоварварский" Тойнби, "человек без свойств" Музиля и т.п. явили различные ипостаси человека исторического и человека современного. Й.Хейзинге с его гармоническим мироощущением и "согласием" с историей ближе всего оказался "человек играющий".
В марте 1935 г. он выступает с докладом, вскоре перерастающим в серьезное исследование культурного кризиса XX века, точнее, его первой трети - современной автору эпохи. И одержимость этого мира, его стремительное скатывание к катастрофе взрывают "покой познания", дававший столь прекрасные научные плоды при освещении других кризисов - осени Средневековья или сумерек гуманизма. Автор блестящего эссе "В тени завтрашнего дня: диагноз духовной болезни нашего времени" оказывается включенным в трагические реалии этой эпохи, действующим лицом, страдающим вместе со своими современниками и, быть может, воспринимающим трагизм ситуации даже острее их, ибо он как человек духа видел и понимал всем своим существом угрозу культуре, угрозу смерти духовного начала в обществе и человеке, превращающую людей в уничтожающих друг друга хищников, чья борьба ведет не только к отрицанию социального прогресса, но к мировой дисгармонии и распаду, к вселенской катастрофе. В нем, однако, нет и тени высокомерия интеллектуала, видящего "дальше других". Напротив, Й.Хёйзинга считал, что настроения беспокойства и страха по поводу грозящей миру гибели разделяют большинство его современников, ведь им "основания для подобных мыслей дал экономический кризис, который они испытывали на собственной шкуре (у большинства шкура чувствительнее духа, и с этим
ничего не поделаешь)". А эти "массовые воззрения", наиболее полно выражающие ментальность общества, всегда интересовали Й.Хёйзингу как исследователя больше, чем рафинированные интеллектуальные концепции, хотя и в этой области он был тонким знатоком - достаточно вспомнить его работы об Абеляре или Иоанне Солсберийском.
Как историк Й.Хёйзинга убежден, что каждая эпоха проходит через свои страдания. И чтобы найти "лекарства против несчастной фортуны", следует сравнить кризис нынешний с теми, что бывали в предшествующие времена, ибо, "хотя возврата к прошлому нет, прошлое может дать нам поучительный урок, послужить ориентиром". Прежде всего нынешний кризис - это кризис культуры. Наблюдение это особенно важно, ибо сделано в то время, когда почти всеобщим убеждением было то, что основные беды кроются в кризисе экономики и в произраставших на этой почве политических кризисах. Кризис культуры расшатывает основы бытия человечества, а это в свою очередь приводит и к крушению индивидуального человеческого существования. И хотя история знала немало кризисов культуры, из которых ближайшие рубежи, по мнению голландского историка, 1500 и 1800 г., однако кризис XX века больше не просто по масштабу, но и по его сущности: это кризис веры в Бога вообще и кризис христианства в частности, кризис европейского гуманизма, а следовательно - кризис человека.
Лишь один кризис, знаменовавший собой кардинальный поворот в истории, - падение римского мира - может быть сравним с культурным переворотом XX века, сулящим устрашающую перспективу, Й.Хёйзинга формулирует ее так: "Путь древнеримской культуры привел ее к варварству. Идет ли нынешняя культура тем же путем?" Кажется, все указывает на это, истончается стремление культуры к идеалу, а стремление - одна из основных черт культуры, утрачивается равновесие между духовными и матереальными ценностями, исчерпываются возможности рационального познания и управления миром, наука находится "у предела возможностей мышления", констатируется всеобщее ослабление способности суждения, общество и человек, желая счастья немедленно и на Земле, будучи введены в заблуждение благами комфорта западной цивилизации, теряют даже желание критического взгляда на мир и на себя, что приводит к упадку морального сознания, в результате чего даже религиозные устремления многих становятся, по существу, атеистическими и бездуховными. Уже не выполнение Долга, но псевдоромантически понятый героизм, ведущий к вседозволенности, становится идеалом. Это усугубляется влиянием комплекса идей об относительном характере морали. Иллюстрируя это размышление, Й.Хёйзинга вспоминает о марксизме: "В учении марксизма вся сфера нравственных убеждений и обязанностей не может найти себе места иначе как в духовной надстройке, возвышающейся над экономической структурой данной эпохи, вырастающей из нее и, поскольку она обусловлена этой структурой, обреченной вместе с нею изменяться и погибнуть. Таким образом, нравственный идеал всегда подчинен общественному идеалу, и ценность его относительна в самом прямом смысле этого слова... Нравственное суждение, как бы его поняли христианин, мусульманин, буддист, платоник, спинозист или кантианец, здесь полностью отсутствует".
Но что есть главный симптом болезни - кризиса современной культуры? Ответ Й.Хейзинги неожидан и точен, он основывается на понимании им человека как человека играющего. "Сейчас, - писал он, - можно сказать, что люди превращают в игрушку весь белый свет... Пуерилизм - так мы назовем позицию общества, чье поведение уже не отвечает уровню разумности и зрелости, которых оно достигло в силу своей способности судить о
11
вещах; которое вместо того, чтобы готовить подростка к вступлению во взрослую жизнь, свое собственное поведение приноравливает к отроческому". Для пуерилизма тоже свойственна игра, но не подлинная игра, искренняя, творчески реализующая агональное, соревновательное начало, интуитивно принимающая во внимание некоторые нравственные основания, а игра, оказывающаяся не в состоянии удержать свой неподдельный игровой характер, игра, слишком организованная и слишком технически оснащенная, игра, принимающая себя чересчур всерьез и оттого перестающая быть игрой, становящаяся грубой пародией на самое себя.
Надлом европейской цивилизации фиксировали многие выдающиеся мыслители, историки и писатели. Ф.Ницше, О.Шпенглер, А.Тойнби, Т.Манн, Х.Ортега-и-Гассет по-разному осмысливали и переживали кризис культуры и кризис человека, "запечатлевшие" их время. Й.Хёйзинга "ставит диагноз" современной ему цивилизации: порог безумия, готового прорваться в слепое неистовство, угроза исчезновения человеческого духа со страшной опасностью сохранения внешних атрибутов цивилизации, когда "моторы бы продолжали вращаться". "Повсюду царят сомнения в прочности общественного устройства, внутри которого мы живем, неясный страх перед ближайшим будущим, ощущение упадка и грозящей человечеству гибели... Нас прямо-таки захлестывают события. Мы воочию видим, как шатается все то, что казалось прежде незыблемым и священным: истина и человечность, право и разум. Мы видим, как перестают функционировать государственные институты, хиреют производственные системы. Мы видим, как продолжают отчаянно работать вхолостую общественные силы. Грохочущая машина этого неистового времени того и гляди начнет буксовать". Тень варварства сгущается над XX столетием, в конце его все больше закрывая перспективы развития истории как культуры. Вхождение Европы в "эпоху ребячества" (по выражению Ортеги-и-Гассета) или "пуерилизма" (по определению Хейзинги) в конце второго тысятелетия грозит обернуться саморазрушением цивилизации.
Реклама, спорт - тревожные проявления пуерилизма, направляющие динамику культурного движения современного общества к варварству, в ходе которого "достигнутое содержание самой высокой пробы исподволь заглушается и вытесняется элементами низшего содержания", а на смену радости игры приходят жестокость, страсть к разрушению, поглощение человека, уже не играющего, но бессмысленно и напористо действующего.
Й.Хёйзинга трезво оценивает угрозы и провалы своей эпохи. В его высказываниях о тучах, "сгущающихся над Эммаусом" жаждущего бегства от реальности и спасения человека, угадывается намек на тьму фашизма, уже нависшую над Европой. Однако в полном согласии со своей природой человека и ученого он остается оптимистом. Считая, что новая война будет слишком разрушительной, а потому невозможной, он уповает на здравый смысл и нравственность людей, "плывущих в одной лодке". Ведь не захотят же они все вместе пойти ко дну; "надежду на труд, веру в возможность спасения, решимость его добиваться - этого у нас никому не отнять". Как прекрасны эти надежды гуманиста, взращенные христианством, неразрывно связанные с европейской культурной традицией XIX столетия, кажущегося золотым по сравнению с веком двадцатым.
Вера в человека пронизывает и наиболее известное произведение Й.Хёйзинги - "Homo ludens: опыт определения игрового элемента культуры", - увидевшее свет в 1938 г., за год до начала Второй мировой войны, в которой "пуерилистические герои", новые варвары, попытались разрушить и культуру и цивилизацию, принеся в жертву своему стремлению к
12
"новому порядку" миллионы и миллионы людей. Варварское разрушение культуры обернулось смертельной угрозой самой жизни. Но во время выхода книги военный молох еще только предвкушал свои жертвы, среди которых предстояло оказаться и светлому "мастеру игры" Й.Хёйзинге.
Просвещенная Европа с упоением зачитывалась книгой голландского мыслителя. Й.Хёйзинга стал крупнейшим авторитетом в культурологии. Он успешно универсализировал понятие игры, столь органичное для европейской культурной традиции, восходящее к Пифагору и Платону с их представлениями о людях как объектах божественной игры. Платон называл человека "дитя играющее", основатель неоплатонизма Плотин представил вселенское и человеческое бытие как игру, считая, что "мы и все, кто играет, делаем это, или, во всяком случае, стараемся делать это, играя". Даже в "темные века" Исидор Севильский, создавая всеохватывающую энциклопедию знания "Этимологии", включает в нее раздел, посвященный игре, а игру рядополагает с войной. Через "игривое" Средневековье, через XVIII век, ставший историческим образцом культурной игры, через шиллеровское представление об игре как о свидетельстве и проявлении человеческой свободы, через стремление Спенсера связать игру с эволюционной теорией и вывести ее за рамки собственно человеческого существования, нить традиции приводит к творчеству Й.Хёйзинги, который синтезировал важнейшие элементы этого наследия, органично взрастив на их основе современную концепцию культуры как игры.
Однако не только голландский историк находился под обаянием идей игры. С конца XIX века и особенно в первые десятилетия двадцатого они увлекают многих писателей, поэтов, художников и отчасти - мыслителей. Библейская София, "играющая пред Господом", вдохновляет русского, философа В.Соловьева, "ужас зачинателя игры" пронизывает поэзию Н.Гумилева, позже Б.Пастернак пишет об игре, переходящей в "гибель всерьез". В Западной Европе одновременно с "Homo ludens" Герман Гессе создает один из величайших романов XX века, "Игру в бисер", повествующий о том, что "у Игры, по сути, нет начала", что она есть вместилище духовного универсума, "слияние живой красоты духовности и искусства с магией формул, с лаконизмом точных дисциплин"; речь идет, конечно, о Высокой Игре, о совершеннейшем выражении интеллектуальных потенций человека, об Игре как чистом смысле вселенского бытия.
Для Й.Хёйзинги игра не "струенье невещественного света", как для Г.Гессе, но совокупность смыслов истории, культуры, человеческой жизни. Если убрать игру, то вся история распадется на потерявшие смысл фрагменты, лишится творческого начала. Человек не-играющий, по мысли Й.Хёйзинги, собственно, даже не человек, ибо он утрачивает свое главное качество - свободу, а вместе с нею и радость, и возможности созидания культуры и самого себя. Если все в жизни человека определяется только непреложным целеполаганием и полезностью, то что же может выявить сущность человека как богоподобног