и неразрывно связаны с музыкальным исполнением, и не только лирические: полагают даже, что и рыцарские сказания (chansons de geste) исполнялись нараспев, каждый отдельный стих в десять или двенадцать слогов на одном тоне. Обычно средневековый лирический поэт сочинял и стихи, и музыку к ним. В XIV в. так все еще поступает Гийом де Машо. Он устанавливает и лирические формы, наиболее употребительные для своего времени: балладу, рондо и пр.; он находит также новую форму: debat, прение8*. Для ронделей и баллад Машо характерны большое однообразие, скудные краски и еще более скудные мысли. Однако это вполне приемлемо, ибо все это лишь наполовину произведения поэтического искусства: стихи, положенные на музыку, только выигрывают, когда они не слишком экспрессивны и красочны, как в этом незатейливом рондо:
"Au departir de vous mon cuer vous lais 
Et je m'en vois dolans et esploures. 
Pour vous servir, sans retraire jamais, 
Au departir de vous mon cuer vous lais. 
Et par m'ame, je n'arai bien ne pais Jusqu'au retour, einsi desconfortes. 
Au departir de vous mon cuer vous lais 
Et je m'en vois dolans et esploures"32.
["Прощаясь с Вами, сердце оставляю,
Пускаясь в путь, скорблю я и рыдаю.
 Дабы служило Вам, его я заклинаю, 
Прощаясь с Вами, сердце оставляю.
 Ни счастья, ни покоя не узнаю, 
Клянусь, покамест Вас не повидаю. 
Прощаясь с Вами, сердце оставляю, 
Пускаясь в путь, скорблю я и рыдаю"].
Дешан более не сочиняет сам музыку к своим балладам, и уже поэтому он гораздо разнообразнее и живее Машо; это же делает его интереснее, хотя он и уступает Машо в поэтическом слоге. Разумеется, простенькое, легкое, почти бессодержательное стихотворение, предназначенное для музыкального переложения, не умирает оттого, что сам поэт более не перекладывает его на музыку. Рондель все-таки сохраняет свой стиль, как можно видеть на примере стихотворения Жана Мешино:
"M'aimerez-vous bien, 
Dictes, par vostre ame? 
Mais que je vous ame 
Plus que nulle rien, M'aimerez-vous bien? 
Deiu mit tant de bien 
En vous, que c'est basme; 
Pour ce je me clame Vostre. Mais combien 
M'aimerez-vous bien?"33
["Вы будете любить Меня душою всей? 
С любовию моей 
Ничто нельзя сравнить; 
Вы ж - будете любить?
 Господь Вам дал излить Бальзам душе моей, 
И до скончанья дней Я ваш. Но как мне быть? 
Вы - будете любить?"]
Чистое и непосредственное дарование Кристины Пизанской особенно подходило для достижения подобных мимолетных эффектов. С той же не-
294
принужденностью, как и прочие ее современники, она писала стихи, очень мало различавшиеся по форме и содержанию, ровные и несколько одноцветные, сдержанные и спокойные, с налетом легкой душевной грусти. Это чисто литературные стихи, вполне куртуазные по тону и по идее. Они заставляют вспомнить о распространенных в XIV в. рельефах из слоновой кости, на которых в чисто традиционной манере повторялись одни и те же изображения: сцены охоты, мотивы из Тристана а Изольды или из Романа о розе, изящные, холодноватые, полные очарования. Там же, где у Кристины мягкая куртуазность сочетается с напевностью народной мелодии, возникают порою вещи, исполненные чистоты и свежести.
Свидание:
"Tu soies le tres bien venu,
["Желанный мой, приди, мой све*
M'amour, or m'embrace et me baise,
Утешь меня своим лобзаньем;
Et comment t'es tu maintenu
Ты здрав ли был и обогрет?
Puis ton depart? Sain et bien aise
Скажи, томился ль расставаньем?
As tu este tousjours? Ca vien,
Как жил ты там? Любовь моя,
Coste moy te sie et me conte
Увы, гнетет меня забота.
Comment t'a este, mal ou bien,
Суровы ль дальние края?
Car de ce vueil savoir le compte.
Ведь обо всем хочу отчета.
- Ma dame, a qui je suis tenu
- О госпожа, которой нет
Plus que aultre, a nul n'en desplaise,
Милее, скован был желаньем
Saches que desir m'a tenu
Дотоле я, что злее бед
Si court qu'oncques n'oz tel mesaise,
Не ведал; горестным терзаньем
Ne plaisir ne prenoie en rien
Вдали от Вас был полон я,
Loings de vous. Amours, qui cuers
А страсть рекла: "Без поворота
dompte.

Me disoit: "Loyaute me tien,
Иди, лишь верность мне храня,
Car de ce vueil savoir le compte".
Ведь обо всем хочу отчета".
- Dont m'as tu ton serment tenu,
- Итак, сдержал ты свой обет.
Bon gre t'en scay, par saint Nicaise;
Святой Никозий! Упованьем
Et puis que sain es revenu
На многи радости вослед
Joye arons assez; or t'apaise
Разлуке станут дни; страданьем
Et me dis se scez de combien
Меня с собой соединя,
Le mal qu'en as eu a plus monte
Поведай, мучило ль хоть что-то
Que cil qu'a souffert le cuer mien,
Тебя сильнее, чем меня?
Car de ce vueil savoir le compte.
Ведь обо всем хочу отчета.
- Plus mal que vous, si com retien,
- Не мучась от любви, ни дня
Ay eu, mais dites sanz mesconte,
Не прожил я, но вот забота:
Quans baisiers en aray je bien?
Сколь поцелуев ждет меня?
Car de ce vueil savoir le compte"34
Ведь обо всем хочу отчета"9*].
Разлука:
"Il a au jour d'ui un mois 
Que mon ami s'en ala.
["Нынче вот уж месяц ровно 
Милого со мною нет.
Mon cuer remaint morne et cois, 
Il a au jour d'ui un mois.
Сердце мрачно и безмолвно 
Нынче вот уже месяц ровно.
"A Dieu, me dit, je m'en vois"; 
Ne puis a moy ne parla, 
Il a au jour d'ui un mois"35
"С Богом", - он сказал; укровно 
Я живу, забыв весь свет, 
Нынче вот уж месяц ровно"].
295
Преданность:
"Mon ami, ne plourez plus; 
Car tant me faittes pitie 
Que mon cuer se rent conclus 
A vostre doulce amistie. 
Reprenez autre maniere; 
Pour Dieu, plus ne vous douiez, 
Et me faittes bonne chiere: 
Je vueil quanque vous voulez"
["Друг мой, что слезам катиться? 
Я ни в чем Вам не перечу, 
Сердце жалостно стремится 
Дружбе сладостной навстречу.
 Пременитеся, с сих пор 
Не печальтесь, умоляю, 
Радостный явите взор: 
Что и Вы, того желаю"].
Нежность, женская непосредственность этих стихов, которые свободны ото всех по-мужски тяжеловесных, надуманных рассуждений и лишены красочных украшений и фигур, навеянных Романом о розе, несомненно, делают их для нас привлекательными. В них раскрывается одно-единственное, только что схваченное настроение. Тема, зазвучавшая в сердце, тут же воплощается в образ, не нуждаясь в том, чтобы прибегать за помощью к мысли. Но именно поэтому такие стихи особенно часто обладают свойством, характерным как для музыки, так и для поэзии любой эпохи, где вдохновение покоится исключительно на увиденном в течение одного-единственного мгновения: тема чиста и сильна, песнь начинается ясной и устойчивой нотой, вроде трели дрозда, - но уже после первой строфы у поэта или певца полностью все исчерпано; настроение улетучивается, и дальнейшая разработка тонет в бессильной риторике. Отсюда и то постоянное разочарование, которое уготовано нам почти всеми поэтами XV в.
Вот пример из баллады Кристины Пизанской:
"Quant chacun s'en revient de l'ost 
Pour quoy demeures tu derriere? 
Et si scez que m'amour entiere 
T'ay baillee en garde et depost"36
["Из войска всяк спешит в свой.
кров Тебя ж какая держит сила?
Ведь я свою любовь вручила 
Тебе в защиту и покров"].
Здесь, казалось бы, может последовать тонкая средневековая французская баллада на манер Леноры. Но поэтессе более нечего сказать, кроме этих начальных строк; еще две краткие, незначительные строфы - и стихи приходят к концу.
Как свежо начинается Le debat dou cheval et dou levrier [Прение коня и борзой] Фруассара:
"Froissart d'Escoce revenoit 
Sus un cheval qui gris estoit, 
Un blanc levrier menoit en lasse. 
"Las", dist le levrier, "je me lasse, 
Grisel, quant nous reposerons? 
Il est heure que nous mengons""37
["Фруассар с Шотландией простился, 
На сером скакуне пустился 
Он к дому, с белою борзой. 
Та говорит: "Серко, постой, 
Пусть налегке, невмочь трусить. 
Пора бы нам перекусить""].
Но тон этот не выдерживается, и стихотворение быстро сникает. Тема лишь увидена, она не претворяется в мысль. Иной раз темы дышат поразительной убедительностью. В Danse aux Aveugles [Ганце Слепцов] Пьера Мишо мы видим человечество, извечно танцующее вокруг тронов Любви, Фортуны и Смерти38. Однако разработка с самого начала не поднимается выше среднего уровня. Exclamacion des os Sainct Innocent [Вопль костей с
296
кладбища  Невинноубиенных младенцев]   неизвестного автора  начинается призывом костей в галереях знаменитого кладбища:
"Les os sommes des povres trespassez,
 Cy amassez par monceaulx compassez,
Rompus, cassez, sans reigle ne compas... "39
["Усопших бедных ломаные кости, 
Разбросаны по кучкам на погосте, 
Нестройно, без правила и кружал..."]
Зачин вполне подходит, чтобы выстроить мрачную жалобу мертвецов; однако из всего этого не получается ничего иного, кроме memento mori самого заурядного свойства.
Все эти темы - лишь образы. Для художника такая отдельная картинка заключает в себе материал для подробной дальнейшей разработки, для поэта, однако, этого отнюдь не достаточно.
297
XXI. СЛОВО И ОБРАЗ
Итак, не превосходит ли своими выразительными возможностями живопись XV в. литературу вообще во всех отношениях? Нет. Всегда остаются области, где выразительные средства литературы по сравнению с живописью богаче и непосредственнее. Такова прежде всего область смешного. Изобразительное искусство, если оно и нисходит до карикатуры, способно выражать комическое лишь в незначительной мере. Комическое, изображаемое всего-навсего зрительно, обладает склонностью переходить снова в серьезное. Только там, где к изображению жизни комический элемент примешивается в не слишком уж больших дозах, где он всего лишь приправа и не способен перебить вкус основного блюда, изображаемое может идти в ногу с тем, что выражают словесно. Такого рода комическое, вводимое в весьма малой степени, мы находим в жанровой живописи.
Здесь изобразительное искусство все еще полностью на своей территории.
Неограниченная разработка деталей, на которую мы указывали выше, говоря о живописи XV столетия, незаметно переходит в уютное перечисление мелочей, в жанровость. Детализация полностью превращается в жанр у Мастера из Флемалля. Его плотник Иосиф, сидя, изготавливает мышеловки1. Жанровое проглядывает в каждой детали; между манерой ван Эйка, тем, как он оставляет открытый ставень или изображает буфет или камин, и тем, как это делает Робер Кампен, пролегает дистанция, отделяющая чисто живописное видение от жанра.
Но и в этой области слово сразу же обретает на одно измерение больше, чем изображение. Настроение уюта оно в состоянии передать эксплицитно. Обратимся еще раз к описаниям красоты замков у Дешана. Они, в общем-то, не удались, оставаясь далеко позади в сравнении с достижениями искусства миниатюры. Но вот - баллада, где Дешан рисует жанровую картинку, изображая самого себя, лежащего больным в своем небогатом небольшом замке Фим2. Совы, скворцы, вороны, воробьи, вьющие гнезда на башнях, не дают ему спать:
"C'est une estrange melodie 
Qui ne semble pas grand deduit 
A gens qui sont en maladie. 
Premiers les corbes font scavoir 
Pour certain si tost qu'il est jour: 
De fort crier font leur pouoir, 
Le gros, le gresle, sanz sejour; 
Mieulx vauldroit le son d'un tabour 
Que telz cris de divers oyseaulx,
["Звучанья странные вокруг 
Нимало не ласкают слух 
Тому, кого сразил недуг.
Сперва вороны возвестят 
Дня наступление: так рано, 
Как могут, ведь они кричат 
Шумливо, резко, неустанно; 
Уж лучше грохот барабана, 
Чем этака докучна птица;
298
Puis vient la proie; vaches, veaulx,
 Crians, muyans, et tout ce nuit, 
Quant on a le cervel trop vuit, 
Joint du moustier la sonnerie, 
Qui tout l'entendement destruit 
A gens qui sont en maladie"
Там - стадо крав, телят влачится, 
Мычаньем омрачая дух, 
И мнится, мозг и пуст, и сух; 
Звон колокола полнит луг, 
И разум словно бы потух 
У тех, кого сразил недуг"].
Вечером появляются совы и жалобными криками пугают больного, навевая ему мысли о смерти:
"C'est froit hostel et mal reduit A gens qui sont en maladie".

["Ce хладный кров и злой досуг Для тех, кого сразил недуг"].

Но стоит только проникнуть в повествование проблеску комического или хотя бы намеку на занятное изложение - и чередование следующих друг за другом событий сразу же перестает быть утомительным. Живые зарисовки нравов и обычаев горожан, пространные описания дамских туалетов рассеивают монотонность. В длинном аллегорическом стихотворении L'espinette amoureuse3 [Тенета любви] Фруассар неожиданно забавляет нас тем, что перечисляет около шестидесяти детских игр, в которые он играл в Валансьене, когда был мальчишкой4. Служение литературы бесу чревоугодия уже началось. У обильных трапез Золя, Гюисманса, Анатоля Франса уже были прототипы в Средневековье. Как это чревоугодие лоснится от жира, когда Дешан и Вийон, обглодав сочную баранью ножку, облизывают свои губы! Как смачно описывает Фруассар брюссельских бонвиванов, окружающих тучного герцога Венцеля в битве при Баасвейлере; при каждом из них состоят слуги с притороченными к седлу огромными флягами с вином, с запасами хлеба и сыра, с пирогами с семгой, форелью и угрями, и все это аккуратно завернуто в салфетки; так они откровенно противопоставляют свои привычки суровым требованиям похода5.
Будучи способна передавать жанровость, литература этого времени оказалась в состоянии внести прозаическое также и в поэзию. В своем стихотворении Дешан может высказать требование об уплате ему денег, не снижая при этом обычного для него поэтического уровня; в целом ряде баллад он выпрашивает то обещанные ему дрова, то придворное платье, то лошадь, то просроченное содержание6.
От жанра к причудливому, к бурлеску, или, если угодно, к "брейгелеску", всего один шаг. В этой форме комического живопись также сопоставима с литературой. На рубеже XV в. "брейгелевский" элемент в искусстве наличествует уже полностью. Он есть в брудерламовском Иосифе из дижонского Бегства в Египет, в спящих солдатах на картине Три Марии у Гроба Господня, ранее приписывавшейся Хуберту ван Эйку7. Вряд ли кто-либо столь силен в нарочитой причудливости, как Поль Лимбург. Один из персонажей, взирающих на входящую в храм Марию, - в кривой, высотою в локоть шапке-колпаке чародея и с рукавами длиною в сажень. Бурлеском выглядит изображение крещальной купели, на которой мы видим три уродливые маски с высунутыми языками. Не менее гротескно обрамление изображения Марии и Елизаветы, где некий герой, стоя на башне, сражается с улиткой, а другой персонаж везет на тачке поросенка, играющего на волынке8 1*.
299
В литературе XV столетия причудливое встречается почти на каждой странице; об этом свидетельствует и ее вычурный стиль, и странное, фантастическое облачение ее аллегорий. Темы, в которых Брейгель давал волю своей необузданной фантазии, такие, как битва Поста и Карнавала, битва Мяса и Рыбы, уже весьма распространены в литературе XV столетия. В высшей степени брейгелевской, нежели присущей Дешану, кажется острая зарисовка того, как в отрядах, собирающихся в Слёйсе для войны против Англии, дозорный видит войско мышей и крыс:
"Avant, avant tirez-vous ca. 
Je voy merveille, ce me semble. 
- Et quoy, guette, que vois-tu la? 
- Je voy dix mile rats ensemble 
Et mainte souris qui s'assemble 
Dessus la rive de la mer..."
["Вперед! И всяк увидит сам. 
Сюда, неслыханные вести! 
- И что же, страж, ты видишь там? 
- Тьму крыс я зрю, и с ними вместе 
Мышей тож полчища, в сем месте 
Сошедшихся на брег морской..."]
В другой раз поэт, печальный и рассеянный, восседает за пиршественным столом при дворе; внезапно он обращает внимание на то, как едят придворные: один чавкает, как свинья, другой грызет, словно мышь, третий двигает челюстью, будто пилою, этот кривит лицо, у того борода ходит ходуном; "жующие, они были как черти"9.
Живописуя народную жизнь, литература сама собою впадает в тот сочный, сдобренный причудливым реализм, который в изобразительном искусстве расцветает вскоре с такою пышностью. Описание Шателленом бедняка крестьянина, потчующего герцога Бургундского, выглядит совершенно по-брейгелевски10. Пастораль с ее описанием вкушающих, танцующих, флиртующих пастухов то и дело отходит от своей сентиментальной и романтической основной темы и вступает на путь живого натурализма с некоторой долей комического. В бургундском придворном искусстве изображение работающих крестьян, выполненное с легким гротеском, было одним из любимых мотивов для гобеленов11. Сюда же относится и интерес к оборвышам, который понемногу уже проявляется в литературе и в изобразительном искусстве XV в. На календарных миниатюрах с удовольствием подчеркиваются протертые колени жнецов, окруженных колосящимися хлебами, а в живописи - лохмотья нищих, долженствующие вызывать всеобщее сострадание. Отсюда берет начало линия, которая через гравюры Рембрандта и маленьких нищих Мурильо ведет к уличным типам Стейнлена.
Здесь, однако же, снова бросается в глаза огромное различие воззрений в живописи - и в литературе. В то время как изобразительное искусство уже видит живописность нищего, т.е. схватывает магию формы, литература все еще полна тем, каково значение этого нищего: она либо сочувствует ему, либо превозносит его, либо его проклинает. Именно в этих проклятиях крылись литературные первоистоки реалистического изображения бедности. К концу Средневековья нищие представляют собой ужасное бедствие. Их жалкие оравы вторгаются в церкви и своими воплями и стенаньями мешают богослужению. Немало среди них и мошенников, "validi mendicantes". B 1428 г. капитул Notre Dame в Париже тщетно пытается не пускать их дальше церковных врат; лишь позднее удается вытеснить их по крайней мере с хоров, однако они остаются в нефе12. Дешан беспрестанно дает выход своему презрению к нищим, он всех их стрижет под одну гребенку, называя обманщиками и симулянтами: гоните их из церкви вон чем
300
попало, вешайте их, сжигайте!13 До изображения нищеты в современной литературе путь отсюда кажется гораздо более длинным, чем тот, который нужно было проделать изобразительному искусству. В живописи новым ощущением наполнялся образ сам по себе, в литературе же вновь созревшее социальное чувство должно было создавать для себя совершенно новые формы выражения.
Там, где комический элемент, будь он слабее или сильнее, грубее или тоньше, заключался уже во внешней стороне самой ситуации - как в жанровой сцене или бурлеске, - изобразительное искусство способно было идти наравне со словом. Но вне этого лежали сферы комического, совершенно недоступные для живописного выражения, такие, где ничего не могли сделать ни цвет, ни линия. Повсюду, где комическое должно было непременно возбуждать смех, литература была единственным полноправным хозяином, а именно на обильном поприще хохота: в фарсах, соти, шванках, фабльо2* - короче говоря, во всех жанрах грубо комического. Это богатое сокровище позднесредневековой литературы пронизано совершенно
особым духом.
Литература главенствует также в сфере легкой улыбки, там, где насмешка достигает своей самой высокой ноты и переплескивается через самое серьезное в жизни, через любовь и даже через гложущее сердце страдание. Искусственные, сглаженные, стертые формы любовной лирики утончаются и очищаются проникновением в них иронии.
Вне сферы эротического ирония - это нечто наивное и неуклюжее. Француз 1400 г. все еще так или иначе прибегает к предосторожности, которая, по-видимому, до сих пор рекомендуется голландцу 1900-х годов: делать особую оговорку в тех случаях, когда он говорит иронически. Вот Дешан восхваляет добрые времена; все идет превосходно, повсюду господствуют мир и справедливость:
"L'en me demande chascun jour 
Qu'il me semble du temps que voy, 
Et je respons: c'est tout honour, 
Loyaute, verite et foy, 
Largesce, prouesce et arroy, 
Charite et biens qui s'advance Pour le commun; mais, par ma loy, 
Je ne dis pas quanque je pence"
["Меня коль вопрошают счесть 
Все блага нынешних времен, 
Ответ мой: подлинная честь, 
Порядок, истина, закон, 
Богатство, щедрость без препон, 
Отвага, милость, что грядет, 
И вера; но сие лишь сон 
И речь о том, чего здесь нет"].
Или в конце другой баллады, написанной в том же духе: "Tous ces poins a rebours retien"14 ["Весь смысл сего переверн