ько уже известных... Даже в жар бросило! И знакомый  охотничий  зуд  в
теле...
   Зыгало осторожно кашлянул, напоминая о себе. - Ну, вот и  все,  -  сказал
Бестужев спокойно. - И ничего мне от тебя больше не нужно.  Приставу  своему
ты, конечно, наш разговор передашь... только я  тебя  заранее  предупреждаю:
чтобы оба держали язык за зубами. Так  ему  и  скажи.  Чтобы  этот  разговор
дальше нас троих не пошел. Иначе, уж прости, загоню куда-нибудь в  места  не
столь отдаленные. Я не шучу, ты понял?
   - Чего ж тут не понять...
   - Иди,  -  распорядился  Бестужев  и,  прежде  чем  за  городовым  успела
захлопнуться дверь, по-хозяйски снял телефонную трубку. - Барышня?  Барышня,
дайте мне сто двадцать первый, аптеку на Театральном...
   ...Он никогда не бывал здесь прежде,  но  сориентироваться  оказалось  не
столь уж и трудно - служебный  вход,  узкая  высокая  лестница  с  фигурными
чугунными перилами... Аптечным  запахом  шибало  в  нос  так,  что  Бестужев
забеспокоился: как бы не  пахло  от  него  потом  за  версту  разнообразными
фармацевтическими ароматами, этакое амбре и за неделю,  полное  впечатление,
не выветрится...
   Деликатно постучал в  дверь  с  табличкой,  где  белые  по  синему  буквы
гласили:  "Старший  провизор".  Услышав  приглашение  войти,  без  церемоний
последовал оному. Стараясь говорить как можно дружелюбнее, произнес:
   - Добрый день, Виталий  Валерьянович,  вот  и  снова  свиделись.  Гора  с
горой... Присесть позволите?
   Подождал немного и, предпочтя расценить молчание как согласие,  опустился
на стул. Открыто огляделся. Человек с  поэтическим  складом  ума  непременно
вспомнил бы по ассоциации  о  лаборатории  алхимика  -  столько  здесь  было
стеклянных шкафов с разноцветными жидкостями и разнообразнейшими порошками в
бутылках и флаконах всех видов и  размеров,  -  но  Бестужев,  прагматик  по
натуре, никаких лирических красивостей в сознание допускать  не  стал.  Были
дела и поважнее.
   -  Виталий  Валерьянович,  ну  что  вы,  право...   -   произнес   он   с
неудовольствием. - Не нужно на меня смотреть,  словно  кролик  на  удава,  я
пришел к вам, пожалуй что, за консультацией...
   Хозяин кабинетика, человек средних лет, в  белом  халате,  при  чеховском
пенсне, уставился на него  со  странной  смесью  испуга  и  мнимой  бравады.
Бестужев досадливо поморщился:
   - Да что с вами такое?
   - Ничего! -  с  той  же  уморительной  смесью  испуга  и  вызова  ответил
провизор. - Почему вы решили, будто...
   Провизор замолчал, потеряв нить.
   - Что - будто? -  усмехнулся  Бестужев.  -  Виталий  Валерьянович,  самое
смешное - обстоятельства сложились так, что я пришел к вам за помощью...
   - Вы?!
   - Да так уж сложилось... - сказал Бестужев и, не теряя  времени,  выложил
на стол сложенный вчетверо лист бумаги. - Вот,  прочитайте  эти  художества,
только, умоляю вас, внимательно...
   Хозяин робко протянул  руку,  поощряемый  взглядом  Бестужева,  развернул
лист, держа вверх ногами, перевернул  правильно.  Стал  читать.  И  едва  не
уронил  пенсне.  На  лице  отразилась  крайняя   растерянность,   прямо-таки
панический страх:
   - Что за вздор, ничего подобного...
   - Я верю, - мягко сказал Бестужев, протянул руку и деликатно  вынул  лист
из закаменевших пальцев старого знакомого. - Я вполне вам верю. Сущий вздор,
галиматья...  Но  каков  стиль  и  слог,  какова  экспрессия  чувств...   а?
Неизвестный  верноподданный  обыватель  бдительно   извещает   Петербургское
охранное отделение, что административно высланный господин Покитько  Виталий
Валерьянович  ведет   здесь,   в   Шантарске,   самый   что   ни   на   есть
противоправительственный     образ      жизни:      тайно      связан      с
анархистами-коммунистами,  ядами  их  снабжает,   посредством   коих,   надо
полагать, будут злодейски отравлены губернатор, полицмейстер и  чуть  ли  не
все благонамеренные граждане... Мало того, причастен к ограблению  обозов  с
золотом...
   Как это иногда случается, предельный  испуг  кратковременно  перелился  в
свою противоположность, крайнюю отвагу.  Покитько  выпрямился  на  стуле  и,
старательно пытаясь испепелить Бестужева взглядом, визгливо рявкнул:
   - Что за чушь!!!
   - Да чушь собачья, конечно, - легко согласился Бестужев. - Прежде  всего,
какого рожна вам делать у анархистов? Вы ж с эсерами... игрались,  да  и  то
вскользь. И не более того. Далее. Наш аноним не приводит ни  единого  факта,
ни единого доказательства, оперируя в основном эмоциями...
   - Так вы из-за этого приехали, господин штабс...
   - Уже не штабс, -  мягко  поправил  Бестужев.  -  Полный  ротмистр.  Нет,
Виталий Валерьянович, что вы. Мы,  конечно,  сатрапы,  но  не  настолько  же
швыряемся казенными деньгами, чтобы из-за каждой мерзкой  анонимки  посылать
людей через всю  империю...  Знаете,  сколько  подобного  вздора,  писанного
чьими-то недоброжелателями, а то  и  умалишенными,  приходит  в  наш  адрес?
Курьер  мешками  на  помойку  носит...  ну,  насчет  помойки   я,   конечно,
приукрасил, мы подобные писульки летом копим, а зимой в котельной жжем...
   - Тогда почему же вы...
   - Я объясню, - сказал Бестужев. - Но сначала давайте-ка освежим в  памяти
прошлое. Я вам никогда не был врагом, милейший Виталий  Валерьянович.  Вы  в
свое время были со мной, как я просил, полностью  откровенны,  а  я  сдержал
свое обещание: выслали вас не в Нарым или Туруханск, а  сюда,  в  губернский
город, без особых  ограничений  в  правах.  Остался  какой-то  годик,  потом
вернетесь в Петербург... Отстоять вас совсем я, простите, не смог, но  и  не
обещал этого. Начальство тогда было рассвирепевшее, даже случайные хранители
листовок и типографских шрифтов, вроде вас, отправлялись  прямиком  на  край
глобуса... Но меня-то вам не в чем упрекнуть, верно? Признайте.
   - Ну, вы, собственно, правы...
   -  Приятно  слышать,  -  сказал  Бестужев.  -  Помилуйте,  какой  из  вас
революционер и уж тем более боевик? Случайно оступились, бывает.  Мы  же  не
звери, в конце-то концов, у нас нет  стремления  стричь  под  одну  гребенку
по-настоящему заматерелых и людей случайных,  я  вам  это  тогда  говорил  и
сейчас повторю...
   - Зачем же вы тогда приехали и показываете мне эту гадость?
   - В том-то и дело, что из расположения к вам, - сказал Бестужев. - Будь я
настроен предвзято, ни за что не стал бы показывать сию  писульку  вам.  Это
логично?
   - Логично, - со вздохом признался Покитько.
   - Вот видите... Я искренне пытаюсь разобраться. Перед  тем,  как  идти  к
вам, я навел  кое-какие  справки  в  охране.  Вы  сейчас  -  человек  вполне
благонадежный, с сомнительными людьми не водитесь,  от  нелегальщины  любого
пошиба бежите, как черт  от  ладана,  -  и  правильно  делаете,  по-моему...
Позвольте, я отклонюсь от темы. Донос этот... Донос, - твердо повторил он, -
подвергся у нас тщательному исследованию. У нас есть специалисты... Так вот,
они утверждают, что эта бумага сочинена вполне образованным,  интеллигентным
человеком, решившим выступить в обличье не  шибко  грамотного  мещанина.  Не
впервые с таким сталкиваюсь... И возникает закономерный вопрос - если вы  ни
в чем из приписываемого вам анонимом не виновны,  почему  этот  некто  горит
желанием вам напакостить? Почему, наконец, наш аноним не накропал свой донос
в местную охрану, а отправил его прямехонько в Петербург?
   - Я понятия не имею...
   - А я - имею, - усмехнулся Бестужев. - Вас, милейший,  включили  в  некую
комбинацию.  Кто-то  расчетливый  и  крайне  беспринципный  отвел  вам  роль
пресловутого козла отпущения. Понимаете? Прекрасно... Только вот ведь в  чем
загвоздка, Виталий Валерьянович... Наш некто умен и хитер, без сомнения.  Не
может не понимать, что одной этой бумажки  для  приличной  комбинации  мало.
Должно быть еще что-то. Но я не  знаю,  что.  Вероятнее  всего,  наш  аноним
попытается создать некую видимость вашего участия в чем-то грязном.
   - В чем?
   - Если бы я знал... - честно признался Бестужев. - Но не знаю. Это-то мне
и нужно нащупать. Вас вводят в классическую комбинацию, вами  кого-то  хотят
прикрыть... Здесь и в самом деле есть яды?
   - Да, конечно, но я никому...
   - Есть яды... - задумчиво  повторил  Бестужев.  -  Единственная  реальная
зацепка, хотя, видит бог, я не  представляю,  куда  ее  вставить...  Вы  уже
догадались, чего я боюсь? Того, что вас мне подставят в качестве  виновника,
а настоящий-то и упорхнет... Вас такой финал устраивает? Меня  -  тоже  нет.
Поэтому давайте думать вместе. Комбинация не рождается на пустом  месте,  из
ничего. У нее обязательно  есть  в  реальности  какие-то  привязки,  опорные
точки... Вы в состоянии рассуждать  трезво  и  холодно?  Вот  и  отлично.  Я
подожду, не буду вас торопить, а вы хорошенько освежите в  памяти  всю  вашу
жизнь за год ссыпки.  Жизнь,  разговоры,  встречи,  знакомства.  Попытайтесь
припомнить, не случалось ли  с  вами  чего-то  странного?  Выбивавшегося  из
обычной картины? Чего-то не  вяжущегося  с  обычным  течением  вашей  жизни?
Недоброжелатели, быть может? Враги? Соперники в борьбе за сердце дамы или...
ну, не знаю.
   Он встал и, заложив руки за спину, медленно прошелся вдоль шкафов,  читая
латинские надписи на банках и бутылках  и,  конечно  же,  ничего  в  них  не
понимая.  За  его  спиной  поскрипывал  стул.  Покитько  старательно  сопел,
временами бормоча что-то себе под нос.
   - Простите, господин ротмистр...
   - Да? - обернулся Бестужев.
   - Вы в свое время обещали, что здесь никто меня не  будет...  беспокоить,
но вышло несколько... иначе. Это подходит под ваше требование странного?
   - Пожалуй, - кивнул Бестужев. - Вас что, заагентурили?
   - Ну, вообще да...
   - Кто? Смелее, не бойтесь.
   - Господин Рокицкий. Но поймите!  -  вскрикнул  Покитько.  -  Мне  просто
нечего... освещать! Я не бываю ни в каких таких местах, не  знаюсь  с  теми,
кто... может  представлять  интерес.  Но  господин  Рокицкий  тем  не  менее
настаивает, чтобы я  регулярно  с  ним  встречался  и  рассказывал  все  эти
ничтожные пустяки...
   - Где? Да не ломайтесь вы!
   - Неподалеку отсюда. В доходном доме на  Всехсвятской,  восемь,  квартира
сорок один. Мы там встречаемся раз в две недели... Мне, право же,  буквально
нечего сообщать, но  господина  штабс-ротмистра  это  словно  бы  ничуть  не
раздражает.
   "Неужели Рокицкий и здесь взялся за свое?" - подумал Бестужев. Эти штучки
опять-таки были  прекрасно  известны:  иные  либо  выдумывают  себе  парочку
секретных сотрудников, либо выдают плотву вроде Покитько за ценный источник.
Сплошь и  рядом  суммы  из  секретного  фонда  уходят  в  карман  форменного
кителя...
   - Ваши с ним отношения имеют какую-то финансовую подоплеку?
   - Вообще... - замялся Покитько. - Жизнь здесь не  столь  уж  дешева.  Мне
выдают по двадцать рублей в месяц. Но, поймите, я же, по  сути,  не  обобщаю
ничего!
   Бестужев хохотнул про себя. Что ж, кое-что проясняется. Очень может быть,
что в  отчетах  Рокицкий  указывает  несколько  иные  суммы.  Проверить  его
невозможно: никакое начальство не вправе интересоваться  у  офицера  именами
его секретных  сотрудников,  так  что  для  нечистых  на  руку  типов  вроде
Рокицкого имеется определенный простор...
   - И это все из странного, что с вами случалось?
   - Не совсем. Сейчас, когда вы так подробно все обрисовали, мне  и  самому
стало  казаться  подозрительным...  Понимаете  ли,  вот  уже  с  месяц   мне
просто-таки набивается в приятели один человек...
   - Кто?
   - Вы его знать не можете. Даник...
   - Бакалейный торговец?
   - Он самый.
   - Так-так-так... - сказал Бестужев. - А вот это уже гораздо интереснее...
Ну-ка!
   -  Понимаете  ли,  культурная  жизнь  здесь,  собственно,   пребывает   в
зачаточном состоянии, и интеллигентный человек поневоле вынужден...
   - Пойти в ресторан и хлопнуть рюмочку, - весело продолжил Бестужев,  видя
его замешательство. - Не смущайтесь, это и с людьми неинтеллигентными, вроде
меня, случается. Значит, вы пошли...
   - В "Старую Россию", в ресторан при гостинице. Там иногда можно послушать
музыку...
   - И завести приятные  знакомства,  верно?  -  подмигнул  Бестужев.  -  Не
смущайтесь, Виталий Валерьянович, ничего в том нет предосудительного. Можете
поверить мне, сатрапу: даже  ваш  кумир,  граф  Толстой,  по  достовернейшим
данным, будучи в соку, обожал эти... приятные знакомства. А вы,  тем  более,
молоды, семьей не обременены, мужчина видный и умный...
   Лестью добиться от интеллигента можно  многого.  Узнав  о  себе,  что  он
видный и  умный,  щупленький  недомерок  Покитько,  по  глубокому  убеждению
Бестужева, особым умом не блиставший отроду (иначе не стал бы, в  частности,
брать на хранение от знакомых пакеты, не интересуясь их содержимым), расцвел
на глазах. И принялся довольно живо и связно рассказывать, как в ресторане к
нему подсел Даник, как они вместе пили, а потом и  развлекались  в  компании
"приятных знакомств" (эту часть рассказа Покитько передавал главным  образом
мимикой и жестами). Потом собеседник заметно посерьезнел:
   - Алексей Воинович, я же все-таки не глуп. С тех пор он ко мне  буквально
липнет. В гости навязался, на квартире теперь бывает частенько, чуть  ли  не
каждый вечер тащит развлекаться... и, главное, платит! У меня не хватило  бы
финансовых средств на столь регулярное веселое времяпрепровождение...
   - Быть может, все объясняется гораздо прозаичнее? - спросил  Бестужев.  -
Купчишка,  мурло,  персонаж  Островского,   подсознательно   ищет   общества
интеллигентных людей? К культуре тянется? Вы ведь петербуржец, повидали  мир
и людей...
   - Да все это ему абсолютно неинтересно! - в сердцах сказал Покитько. - Ни
мир, ни  люди,  ни  Петербург...  Ам„ба,  простите!  Чистейшей  воды  ам„ба!
Одноклеточный вибрион! Я пытался первое время развивать  его  умственно,  но
Ефим Григорьевич решительно уклонялся от любых попыток его образовать... или
просто слушать рассказы о чем-то, имеющем отношение к культуре... В толк  не
возьму, зачем он вокруг меня вертится. Для подобного времяпрепровождения  он
мог бы подыскать три дюжины компаньонов из более привычной ему среды, но  он
прилип ко мне, как банный лист...
   "А ведь действительно", - подумал Бестужев. Можно подумать, купчишке не с
кем выпить или побродить по злачным  местам...  Особенно  если  учесть,  что
Даник уже наследил  как  раз  на  тех  дорожках,  по  которым  обречен  идти
Бестужев...
   Из аптеки он вышел, имея в кармане полный список  всех,  с  кем  Покитько
приятельствовал либо регулярно общался, но особых надежд на него не возлагал
и попросил его проформы ради. Главный интерес - это  Даник,  возникающий  на
пути столь часто, что простым совпадением это никак не объяснить.
   А впрочем, даже не Даник - главный  интерес.  Ларионов  прав:  противника
нужно заставить действовать. Действовать  помимо  своего  желания,  наделать
глупостей и оплошностей, попасть в поле зрения охотника.
   Путь для этого известен. Нехитрый суворовский путь:  быстрота  и  натиск.
Неведомый противник тщательно просчитывает свои ходы и планирует все наперед
- значит, надо вынудить его к импровизациям, к поспешности...
   Не обнаружив на сей раз за собой слежки, он махнул извозчику.
   - Куда, барин? - равнодушно спросил тот.
   - Давай подумаем вместе, - сказал Бестужев. - Мне нужно сработать кое-что
по столярной части, быстро и добросовестно. Знаешь хорошего столяра?
   - А чего ж? Па-аехали!
   Глава четвертая. Таежное царство
   За спиной у него, за приотворенным  окном,  раздавались  в  избе  ленивые
гитарные переборы и довольно сносное С„мино пение:
   Ах, краса, я опоздаю на свиданье,
   Я не вовремя приду на рандеву.
   Ждет нас долгое, как зимы, расставанье,
   Я ведь службой государевой живу.
   И сложу ли я головушку в бурьяне,
   Иль меня златой медалью наградят,
   Моя доля и судьба - Петербургская охрана,
   Дом родной - летучий наш отряд...
   "А ведь он у нас романтик, - с некоторым удивлением подумал  Бестужев.  -
Положительно  романтик,  что-то  такое  всегда  в  нем  присутствует,   хотя
пятилетняя  служба  должна  была  приучить  к  нехитрой  мысли  о  том,  что
романтики, если рассудить, нет негде, зато  везде  есть  рутина...  Впрочем,
быть может, романтика попросту и есть - осознание того, что ничего  другого,
кроме твоей постылой службы, тебе на этом свете не нужно? У  нас  есть  свои
философы, у нас есть свои романтики вроде С„мы  Акимова,  который  три  года
назад лежал связанный в сыром лесу Эстляндской губернии, пока на его  глазах
осатаневшая  чухна  белоглазая  жарила  на  костре  казачьего   урядника   и
полицейского пристава, ждал своей очереди, потому что ничего ему  больше  не
оставалось, и  кто  же  знал,  что,  к  его  планиде,  вахмистр  драгунского
эскадрона чутьем ухватит неладное при виде далекого  огонька  посреди  леса,
поведет туда на галопе кавалеристов и они покрошат взбунтовавшихся  чухонцев
за минуту до того, как настанет С„мин черед связанным валиться в уголья..."
   Он стоял у добротного забора из некрашеных досок и смотрел вдаль.  Теперь
только Бестужеву стало в полной степени ясно, что Ларионов был  прав:  здесь
любые облавы бесполезны. В самом деле, нужна парочка полков полного состава,
не меньше. Неширокая дорога - поистине,  место,  свободное  от  деревьев,  и
только - уходила в чащобу, в зеленое море, плавно выгибалась вниз по склону,
а вокруг, насколько хватало взгляда, до горизонта были лишь  поросшие  лесом
сопки: те, что поблизости, - ярко-зеленые, различимые  во  всей  рельефности
деталей, далекие - скорее  уж  туманные  силуэты,  вырезанные  из  синеватой
бумаги.  Необозримость  и  дикость  таежного  пространства  его,  городского
человека, прямо-таки поражала, слава богу, не подавляла, спасибо и  на  том.
Приходилось делать над собой усилие, чтобы осознавать: по этим чащобам можно
прошагать сотни верст, да так и не встретить живой души...
   - Во-он, видите, ваше благородие? - спросил неслышно подошедший  Савелий,
хозяин явки на краю Аннинска.
   - Что?
   - А во-он, на хребте! Очень похоже,  повозка  с  верховыми.  Скоро  будут
здесь.
   Бестужев  присмотрелся.  И  в  самом  деле,  на  вершине  далекой  сопки,
прорезанной дорогой так, что это  напоминало  винтовочный  целик,  двигались
мелкие точечки, освещенные восходящим солнцем. - Думаешь, они?
   - А некому больше с той стороны. Непременно приисковые...
   Он  утвердительно  кивнул  и  отошел,  хозяйственно  покачивая   топором,
прикидывая что-то смастерить из тонкого кедрового стволика, который держал в
левой руке. Отставной унтер-офицер армейской кавалерии, как помнил Бестужев,
во время революции в Чите  раненный  в  ногу  так,  что  со  службы  списали
подчистую. Тут, после госпиталя, его и приметил  Ларионов.  Одинокий  хромой
унтер как нельзя лучше  вписывался  в  образ  нелюдимого  бобыля,  купившего
избушечку на окраине Аннинска, в отдалении от города. Он,  собственно,  и  в
жизни был нелюдимым бобылем, а если присовокупить к  этому  вполне  понятную
лютую ненависть к изувечившим  его  революционерам,  хозяин  явки  получился
идеальный. Гитара лениво позвякивала:
   Ах, краса, я пред тобою чистый, Знала б, как мой путь опасен  и  тернист.
Злой кинжал на меня точат анархисты, Целит бомбою в меня социалист. Я  тебя,
краса, покину утром рано, Когда только занимается заря. Моя доля  и  судьба,
Петербургская охрана Мне приказ дала беречь государя...
   Бестужев бросил окурок, притоптал его сапогом и вернулся в избу. Пантелей
ворчал:
   - Вечно ты, Сенечка, поступаешь против здравого смысла, даже в стихах. Ну
кто это тебя, ветрогона, посылает  государя  беречь?  На  то,  чтобы  беречь
государя, есть дворцовая охрана, куда таких вертопрахов не берут...
   - Темный вы человек,  господин  Жарков,  Пантелей  Провыч,  -  отмахнулся
Семен. - Не понять вам, что такое поэтические вольности.