чных  коллег.  Ну  как  же,
ротмистр Бестужев.  Первый  сотрудник  охранного  отделения,  коему  удалось
проникнуть в  заграничную  школу  бомбистов...  Да-с,  наслышан  и  о  ваших
подвигах во Львове, и о досрочном производстве, и о крестике...
   - Работа как работа, - пожал плечами Бестужев.
   - Ну, не скромничайте, хвастаться  заслугами  -  глупо,  но  и  вовсе  их
замалчивать - тоже несвойственно норме... Еще рюмку?
   - С удовольствием, - сказал Бестужев. Все переменилось за какой-то час  -
немец Лямпе, как и мещанин Савельев, канули в небытие,  он  сидел  сейчас  в
отдельном  кабинете  ресторана  при  "Старой  России",  уже  в   старательно
отглаженном  железнодорожными  жандармами  летнем  кителе,  извлеченном   из
багажа, и полковник Ларионов старательно его потчевал.  Вряд  ли  из  одного
почтения к столичному гостю - видно было, что полковник, как  это  частенько
случается  с  пожилыми  людьми,  всем  прочим  радостям  жизни  предпочитает
чревоугодие.
   Официант внес исходящую паром  супницу,  серебряным  половником  принялся
ловко разливать в глубокие тарелки бульон с крохотными пельменями.
   - Это, извольте видеть, из рябчика, - сказал полковник, вовремя  подметив
легкое изумление Бестужева малыми размерами яства. -  Их  специально  такими
ма-ахонькими лепят.
   Из вежливости Бестужев сказал:
   - Неловко, право, что вам приходится столь тратиться...
   - Вы о рябчиках? Ох, - полковник фыркнул с детской непосредственностью. -
Алексей Воинович, это у вас в столицах рябчик - дорог, а у  нас  сия  птичка
летает во множестве, быть может, как-нибудь выберетесь к нам осенью,  вот  и
свозим вас на охоту... А? Чем не идея? Зимой? Берлогу медвежью присмотрим...
   - А в медвежью шкуру никого зашивать не будете? - усмехнулся Бестужев.
   - Господи, и до столиц эта история дошла?
   - В самых общих чертах. Не расскажете ли?
   - Ох! - полковник махнул рукой с нарочитой досадой, но глаза смеялись.  -
Ославили на весь свет, право...  Прибыл  к  нам  с  визитом  некий  сенатор,
второго класса чин, принятый при  высочайшем  дворе,  и  прочая,  и  прочая.
Аккурат перед прибытием посредством синей ленты собрал на груди чуть  ли  не
всех святых13... И вот загорелось ему непременно  ухлопать  Топтыгина.  Одна
беда, доложу я вам: из государственного мужа давно уж песок сыпался, поднять
самое легонькое ружьишко еще способен, но вот попасть  в  цель  из  оного  -
задача  непосильная.  Ну-с,  мы,  сибиряки,  люди  с  фантазией.  Есть   при
губернаторе чиновник особых поручений, молод, однако хват,  каких  поискать.
Этот вьюнош и подал дельный совет: зашить  в  медвежью  шкуру  человеческого
индивидуума. Патроны господину сенатору, естественно,  вложить  холостые.  А
шкуру бы потом представили доподлинную... Сказано  -  сделано.  Упаковали  в
шкуру полицейского урядника, человека  проверенного,  два  дня  с  ним  роль
репетировали:  как  выскочит,  как  рявкнет,  как  живописно  после  меткого
выстрела упадет... И вот - охота. Бабахает  его  высокопревосходительство  в
белый свет, как в копеечку, -  но  "Топтыгин",  сами  понимаете,  все  равно
весьма натуралистично подыхает. Рукоплескания, восхищение всеобщее... и  вот
тут-то становой  пристав,  дубина,  в  тонкости  разыгранного  спектакля  не
посвященный, решает к высокому гостю подольститься. Цапает свой наган, орет:
"Да он еще корячится!"  -  и  всаживает  пулю  в  нашего  "мишку".  "Мишка",
естественно, от такой неожиданности взм„тывается на дыбы  и  дурным  голосом
орет на пристава: "Убьешь, мать твою! Что делаешь, дуролом?!"  Последовавшая
сцена достойна пера Шекспира - кто прочь бежит,  кто  крестится,  переполох,
гам, столпотворение... Хорошо еще, урядник получил  лишь  легкое  ранение  в
мякоть левой ноги. Пришлось потом  бедняге  выхлопотать  медаль  шейную  "За
усердие" на  Аннинской  ленте,  деньгами  наградить...  Самое  трудное  было
подыскать убедительное объяснение - его  высокопревосходительство  в  момент
столь опрометчивого выстрела стоял в двух шагах от "добычи" и настаивал, что
прекрасно слышал и видел, как мертвый медведь вдруг  вскочил,  да  еще  орал
самым что ни на есть человечьим басом. Справились и с этим. Учли характер  и
пристрастия объекта. Его высокопревосходительство  -  мистик  известный,  ни
одного  спиритического  сеанса   не   пропускает,   французские   оккультные
журнальчики  выписывает,  ныне,  насколько  мне  известно,   замечен   среди
почитателей Распутина...
   - Совершенно верно, - кивнул Бестужев.
   - Вот-с... Трудами моего помощника и еще двух чинов, Корпуса и  сыскного,
была вскоре же сочинена убедительная  легенда  о  злокозненном  инородческом
шамане, вороне здешних мест, который  из  неприязни  к  православию  пытался
своим гнусным ведовством навести  страх  на  влиятельную  и  приближенную  к
императору особу. Самое смешное, что эту версию его высокопревосходительство
изволили скушать мгновенно и  с  нескрываемым  аппетитом,  -  причем  горячо
заверяли,  будто  сразу  все  так  и  поняли,  но,  конечно  же,  ничуть  не
испугались, встретив, так сказать, грудью волховские происки... Историю  эту
какая-то  добрая  душа  не   поленилась   пересказать   нашему   начинающему
литератору, инженеру Вячеславу Яковлевичу, так что, вполне возможно,  мы  ее
еще  прочитаем  в  беллетристическом  виде...   -   он   зафыркал,   немного
посерьезнел. -  Алексей  Воинович,  Распутин  что,  доставляет  определенное
беспокойство?
   - Пожалуй, - кивнул Бестужев.
   -  Ох  уж  это  мне  столичное  чистоплюйство,  -  протянул  полковник  с
нешуточным раздражением. - Да  вызовите  вы  из  провинции  парочку  хватких
жандармов или даже полицейских приставов, они этого вашего мужицкого пророка
в два счета прогонят подзатыльниками вдоль всего Невского  так,  что  дорогу
забудет в Петербург...
   "Провинциал вы все же, ваше  высокоблагородие,  -  с  грустной  насмешкой
подумал Бестужев. - Оторвались от столичных реалий.  Как  бы  ваших  хватких
провинциальных жандармов самих не прогнали  по  Невскому  затрещинами  такие
господа и дамы, что помыслить неуютно..."
   А вслух сказал:
   -  Ну,  будем  надеяться,  эта  заноза   как-нибудь   да   ликвидируется.
Удовлетворите любопытство, Василий Львович, - Георгий ваш не за турецкую  ли
кампанию получен?
   - Угадали. А ваш, конечно же, за японскую? Мукден?
   - Нет, - сказал Бестужев. - Дело  это  стало  впоследствии  известно  как
прорыв конницы генерала Мищенко в Корею. За Мукден - Анна третьей степени.
   - А этот крест, судя по украшающим его инициалам,  австрийский?  Бестужев
кивнул:
   - Рыцарский крест ордена Франца-Иосифа. После... Львова.
   Завязался неспешный разговор об орденах сих и чужих,  в  том  числе  и  о
немаленькой пластине с драконом на груди пристава  Мигули,  полученной,  как
оказалось, от китайского премьера не только за бравый внешний вид, но  и  за
немалые услуги по отысканию драгоценной табакерки, свистнутой у проезжавшего
в Москву китайского сановника оборотистыми ольховцами. Бестужев  поддерживал
непринужденную беседу, не выказывая  ни  малейшего  неудовольствия.  Он  уже
понял тактику полковника и не сомневался, что это  была  именно  тактика,  -
сразу после  освобождения  его  из  полицейских  лап  Ларионов  весьма  даже
мастерски уводил разговор  от  того,  что  послужило  причиной  командировки
Бестужева в Сибирь. Мотивировка, надо признать, была убедительной  донельзя:
в самом деле, какие могут быть серьезные разговоры о жандармских  сложностях
и хлопотах, когда время близится к десяти вечера и наилучшим  выходом  будет
лишь плотно поужинать, а хлопоты начнутся завтрашним утром...
   Бестужев на месте полковника и сам вел бы себя  точно  так  же,  но  этот
день, казавшийся бесконечным, пожалуй,  самый  длинный  день  в  его  жизни,
оказался столь насыщен встречами,  новыми  знакомствами  и  коллизиями,  что
ротмистр,  словно  бы  по  инерции,  до  сих  пор  не  мог  прийти  в  себя,
успокоиться, остыть. Жажда действий все еще бурлила  по  жилочкам,  но  силы
приложить  оказалось   некуда,   оставалось   покорно   поддаваться   напору
ларионовского чревоугодия да вести приятную беседу о сущих пустяках...
   - Если не секрет - где ваши филеры?
   - Спят уже, наверное, - безразличным тоном сказал Бестужев.
   Семен до сих пор так и не объявился, и  это  довольно-таки  беспокоило  -
стоит вспомнить о происшедшем со Струмилиным и Штычковым,  -  но  полковника
пока что не нужно посвящать в  иные  тонкости...  Во  исполнение  инструкций
Герасимова.
   - Алексей Воинович, - сказал полковник, когда с пельменями было покончено
и в рюмки  вновь  заструилась  чистейшая  смирновская.  -  Простите  старому
бурбону  его   навязчивость,   но   меня,   откровенно   признаюсь,   гложет
любопытство... Как вы оказались в Корпусе? То, что вы в  Корпусе  оказались,
прямо-таки подразумевает некие  непреложные  детали:  можно  с  уверенностью
говорить, что происходите вы из потомственных дворян... хотя, пардон, бывают
исключения... не католик... что вы прослужили в армии не менее шести лет, не
имеете долгов,  репутация  ваша  безукоризненна,  располагаете  достаточными
средствами... Но это  лишь  -  перечень  непременных  условий  для  всякого,
поступающего в Корпус жандармов. А вот побудительные  мотивы...  Знаете,  на
старости лет становишься любопытен не в меру. Новые  люди  -  это  всегда  и
новые загадки. Далеко не худшее кавалерийское училище, потом  -  гвардейская
кавалерия, два ордена и Аннинское оружие за японскую войну... А  что  потом?
Обожаю психологические ребусы, есть такая страстишка. Разумеется, если здесь
есть свои секреты...
   - Господи, какие там секреты? - сказал Бестужев устало. - Знаете, Василий
Львович, виной всему как раз господа революционеры. Да, именно  так.  Своими
руками пополнили ряды охотников за ними... - он выпил следом за полковником,
отставил рюмку, прожевал сочный ломтик нежно-розовой рыбы. - До войны  я  не
интересовался политикой, как и большинство нашего офицерства. Знал, конечно,
что  творится  в   стране:   радикальные   партии,   экспроприации,   бомбы,
поздравления  японскому  микадо  с   победами,   отправляемые   русской   же
интеллигенцией... Все равно, это было где-то далеко. А потом, в мае шестого,
взорвалась  бомба.  В  прямом  смысле.  Эсеры  бросили  бомбу  на  одном  из
севастопольских бульваров - то ли за очередным "царским сатрапом" охотились,
то ли просто так... жена и ее брат оказались в числе убитых,  я  сам  спасся
форменным чудом - увидев знакомого по училищу, отошел на несколько шагов,  и
по какому-то капризу баллистики осколки не пошли в ту сторону.
   - Мои соболезнования...
   - Нет, все сложнее, - признался Бестужев. - С женой,  откровенно  говоря,
не ладилось так давно и серьезно, что мы к  тому  моменту  стали  совершенно
чужими людьми во всех смыслах. Да и братца ее терпеть не мог -  ничтожество,
пустышка, мот... Здесь другое. До сих  пор  вся  эта  революционная  сволочь
существовала где-то отдельно. Отдельно и  отдаленно.  Это  был  другой  мир,
никоим образом не соприкасавшийся с моим. И  вдруг  -  соприкоснулось.  Ясно
стало, что нет двух миров, что они - в том же самом, в моем, в этом. Что  их
нужно остановить, в том числе и моими усилиями... Это я сейчас  относительно
гладко излагаю - тогда, конечно, все это почти не выливалось в  слова,  я  с
трудом мог изложить  побудительные  мотивы...  но  генерал  Герасимов  понял
сразу. Если бы не он - не сидеть бы нам сейчас здесь...
   - И - не жалеете? Того, например, что  отныне  бесповоротно  отлучены  от
офицерских собраний, куда нашего брата пущать не велено?
   - Постараюсь пережить и это неудобство.
   - Ну, вот оно, значит, как... - задумчиво протянул Ларионов. - Признаться
по совести, вы мне сейчас напомнили меня в молодости.  Право  слово.  Только
для меня толчком стало первое марта  восемьдесят  первого  года,  злодейское
покушение на государя и его  смерть...  Что-то  мы  о  печальном?  Незаметно
свернули беседу на работу, будь она проклята... Время самое неподходящее, уж
одиннадцать скоро. Утомил я вас? Болтовней  и  назойливым  потчеваньем?  Что
поделать, мы тут попросту...  Да  и  нельзя  ударить  в  грязь  лицом  перед
столичным гостем, чтобы не говорил  потом,  что  в  Сибири  обитают  скряги,
негостеприимны... Но ежели, Алексей Воинович, я вас и в самом  деле  утомил,
вы не стесняйтесь, так и скажите. Какие счеты меж своими?
   - Помилуйте! - усмехнулся Бестужев. -  Что-то  я  не  чувствую  особенной
усталости. Готов хоть сейчас заняться делами, так что ловлю  вас  на  слове,
дабы  доказать,  что  вы  меня  не  утомили  нисколечко,  можно  и  о  делах
поговорить...
   - Нет, вы серьезно? На ночь глядя?
   - Ну, не углубленно, конечно, - сказал Бестужев. - В управлении у вас нет
никого, разошлись по домам, бумаги под замком... Но хотя бы в  общих  чертах
можем обменяться мнениями?
   - А есть ли смысл? - мягко  спросил  полковник  Ларионов.  -  В  общих-то
чертах?  Без  серьезного  доклада   работающих   по   делу   офицеров,   без
документации? Я понимаю, вы молоды и энергичны, вас снедает нетерпение,  но,
право, подождите до завтра.
   - Пожалуй, вы правы, - кивнул Бестужев, понимая, что разговора о делах ни
за что не получится, полковник непреклонен.
   Он посмотрел на собеседника. Ларионов ссутулился на  стуле,  в  один  миг
словно бы постарев.
   - Разговор у  нас  пока  что  частный,  Алексей  Воинович,  -  сказал  он
негромко. - И я вас просто-таки умоляю: дайте старику поспать спокойно  хотя
бы эту ночь. Я прекрасно понимаю, как выгляжу во всей этой истории, -  самым
печальным образом. Грабятся золотые караваны, гибнут люди, командированные к
нам из столиц для расследования, - и, бьюсь  об  заклад,  какая-то  циничная
душа уже начала усматривать зависимость второго от первого...
   - Ну что вы! - энергично запротестовал Бестужев.
   - Я не о вас, помилуйте, вы чересчур молоды, благородны  и  прямодушны...
но ведь старые, прожженные циники всегда найдутся в любом ведомстве. Неужели
не пошли шепотки в этом духе? Мол, не уберегли  здешние  растяпы  столичного
чиновника?
   - Гм... нечто подобное действительно имело место.
   - Вот видите! А крайним в сей  скверной  истории,  попомните  мои  слова,
непременно окажется ваш покорный слуга. - Полковник наполнил рюмку до краев,
от волнения забыв предложить Бестужеву, и шарахнул ее до дна, но  смотрелось
это не залихватским гусарским жестом, а скорее отчаянием. Крякнул, поднял на
ротмистра усталые глаза: - Хотя виноват далеко не я один, но кто же об  этом
помнит, когда ищут козлов отпущения... Застрелиться, что ли? - он рассолодел
на глазах.
   - Господин полковник!
   - Я фигурально... Но положение мое и вправду премерзкое. Ох, я же и забыл
вам налить, хорош хозяин... - он торопливо исправил оплошность. -  А  знаете
ли вы, кстати, что мы вообще могли оказаться не привлечены  к  расследованию
смерти  Струмилина?  Никто  ведь  в  "Старой  России"  и  не  подозревал   о
причастности его  к  охранному  отделению.  Сама  по  себе  форма  чиновника
Министерства внутренних дел чересчур, я бы сказал, всеобъемлюща. Мало  ли  в
МВД  таких  чиновников,  занимающихся  самой  что   ни   на   есть   текущей
канцелярщиной? У нас даже и губернаторы числятся по МВД... Первой приперлась
полиция. Васька Зыгало, орясина,  -  да-да,  тот  самый,  что  вас  наградил
подзатыльником, - ухитрился растоптать сапожищем гильзу от браунинга. Ну, не
растоптал совсем, все-таки сделана из металла, однако в лепешку смял. Только
и умеют, что щелкать по мордасам... Хорошо еще, наш верный конфидент Прохор,
он же Антуан,  догадался  позвонить  в  охранное.  Старателен,  болван,  он,
кстати, быстренько сообщил и о том, как страшный  социалист  Лямпе  махал  у
него под носом браунингом, запугивал, в шайку свою вербовал...
   - Так-таки и вербовал? - усмехнулся Бестужев.
   - Напугали вы его изрядно, вот и наплел с три короба... Хотя, в  общем  и
целом, агент старательный. Сами понимаете, нельзя такой объект, как  "Старая
Россия",  держать  без  освещения...  Одним  словом,  когда   приехали   мы,
полицейские михрютки не успели  особенно  напортить.  Правда,  портить  было
практически и нечего, не считая гильзы, которую приснопамятный Зыгало вертел
в пальцах с таким видом,  словно  возомнил  себя  Натом  Пинкертоном...  Ну,
следует признать, что судебный  следователь  Аргамаков  -  толковый  молодой
человек...
   - Вы уверены, что это самоубийство? - спросил Бестужев напрямую.
   - Совершенно уверен. Стопроцентно. Алексей Воинович, я не так уж и  пьян,
просто... муторно что-то. А потому отнеситесь серьезно к моим словам. Я  вас
убедительно прошу на  завтрашнем  совещании  ни  словечком  не  упоминать  о
Струмилине  и  его...  кончине.  Потом  мы  с  вами,  оба-двое,  съездим   к
Аргамакову, и он расскажет обо всем подробнейше. Я вас  прошу!  Можете  дать
мне слово, что  эту  просьбу  выполните?  Алексей  Воинович,  извините,  что
напускаю тумана и интригую вас на сон грядущий, но вы  потом  сами  поймете,
что предлагаемый мною вариант - в  интересах  не  какого-то  там  "пол-каша"
Ларионова, а, не сочтите за поэтическое преувеличение, всей нашей  службы...
Не надо об этом завтра... на людях. Ну, обещаете?
   - Слово, - кивнул Бестужев. - Василий Львович, вы меня убедили, я не буду
донимать вас  сегодня  расспросами,  а  завтра  в  точности  последую  вашей
просьбе... но вот об одном эпизоде хотел бы узнать немедленно.  Слишком  все
серьезно. Нет ли у вас  сведений  о  судьбе  Кузьмы  Штычкова  из  ювелирной
мастерской Коновалова?
   - Штычков? В жизни о таком не слышал. Это кто?
   - Дней десять назад поступил в мастерскую Коновалова.  Потом  исчез.  Это
был наш человек, из летучего отряда.
   - Первый раз слышу, - решительно сказал полковник. - Да и  сам  Коновалов
куда-то запропастился - впрочем, он и прежде исчезал по  делам  без  особого
предупреждения...
   - Я начинаю подозревать самое худшее, -  признался  Бестужев.  -  Поэтому
хотел  бы  посмотреть  все  бумаги  по  "насильственным"   трупам.   Сможете
устроить?
   - Ну, это-то предельно просто... Утречком же отряжу офицера в  канцелярию
полицмейстера...
   У Бестужева так и крутилось  на  языке  еще  несколько  вопросов,  вполне
закономерных и логически проистекающих из уже сказанного, но он сдержался. В
чем-то полковник был прав - не стоило пороть горячку заполночь...
   ...Возвращаясь к себе в номер,  он  натолкнулся  на  Прохора,  озабоченно
рысившего  куда-то  с  сифоном  сельтерской.  Завидев  "немецкого  торгового
человека" и "страшного социалиста" в полной  жандармской  форме,  прохиндей,
такое впечатление, ничуть даже не растерялся. Расплылся в масленой улыбочке:
   - Счастлив приветствовать ваше высокоблагородие в подлинном вашем виде!
   - Ты, голубь, меня не навеличивай, - сказал Бестужев, в общем, ничуть  не
сердясь - за что? - Я пока что  просто  благородие.  Значит,  сдал  все-таки
социалиста по принадлежности?
   - А  как  же-с?  -  усмехнулся  Прохор.  -  Обязанности  свои  знаем-с  и
социалистов представлять по начальству умеем.  Сам  полковник  благодарили-с
высокопарными словами, серебряный портсигар обещали... Не за  вашу  милость,
за прошлые заслуги...
   - Ну, служи, - серьезно оказал Бестужев. - И вот что, брат...  Мне,  быть
может, еще с Анюткой пообщаться захочется, так что я по старой памяти к тебе
и обращусь.
   - Непременно,  ваше  высокоблагородие!  Я  ж  вас  еще  тогда  заверял  -
розанчик, и обхождение знает...
   - Ладно, ступай, - отмахнулся Бестужев.
   Отперев дверь номера, легонько вздрогнул  от  неожиданности,  но  тут  же
успокоился - сидевший в кресле у стола оказался С„мой Акимовым, имевшим  вид
усталый, но чрезвычайно довольный.
   - Хорош, - устало сказал Бестужев, снимая шашку и кладя на стол фуражку с
синим околышем. - А если бы я с порога из браунинга шарахнул?