чной семьи, кто и замужем, и за
очень даже солидными господами, - она наморщила носик. -  Только,  выражаясь
простонародно, бес их свербит. Любовника завести опасно для репутации, город
наш не столь и великий,  а  в  кровати  с  посторонним  мужичком  побаловать
хочется. Вот и крутят... с проезжающими. Кто, чего скрывать, и деньги берет,
а кто - из чистого  удовольствия.  И  этаких  вот,  благородных,  с  дюжинку
наберется. Мы, девицы, с ними не знаемся - поскольку им такое  невместно.  -
Анюта зло фыркнула. - Мы, изволите ли видеть, Леонид Карлович,  проститутки,
а о не - из барской прихоти. Взять меня лично, не пойму, в чем тут  разница,
но нами они брезгуют. Проскользнет такая под вуалькою - и шито-крыто...
   - А устраивает дела опять же Ваня Тутушкин?
   - Он, конечно. Ваня - человек тороватый и обхождение  знает.  Кое-кто  из
них и с ним, чтоб вы знали... - на сей раз в ее голосе была не неприязнь, а,
скорее, зависть. - Ванюша, даром  что  из  мещан,  а  держаться  в  обществе
умеет... Ну, а если рассуждать  согласно  нашей  с  вами  коммерции,  Леонид
Карлович, то вам, конечно, нужно будет и этих  благородных  брать  под  свое
крылышко.  Во-первых,  от  них  тоже  есть  приличный  доход.   Господа   за
"приличную" порой платят не в пример дороже... хоть и не  пойму,  в  чем  уж
такое отличие, - прищурилась она мстительно, - чего они такое умеют, что  мы
не умеем? А во-вторых, Ваня с их помощью обделывает всякие разные дела.  Ну,
сами, наверное, понимаете? О том  попросить,  то  уладить...  Вообще-то,  им
можно и справедливость воздать - из-за них и полиция  меньше  шастает,  тоже
знает, что к чему, да помалкивает.  -  Она  оглянулась  на  дверь,  понизила
голос.  -  Вот  взять  хотя  бы  женушку  господина  судебного   следователя
Аргамакова, госпожу надворную советницу... Да-с, Леонид Карлович!  Ба-альшие
деньги красотка гребет с богатых господ - по большому выбору да при  великой
тайне... И не одна она, я вам такое порассказать могу, глаза у нас имеются и
уши тоже, как ни хоронись, а от своих  не  скроешь...  Вот  еще  из-за  чего
коридорные и бесятся - им к благородным ходу нет, все шло  через  Ванюшу,  а
поскольку он неделю в отсутствии,  дела,  соответственно,  встали...  -  она
допила бокал. - И даже гимназистки  есть,  между  прочим.  Имеются  любители
среди господ...
   - Анюта, да ты, я вижу, сущий клад,  -  чуть  ли  не  растроганно  сказал
Лямпе. - Что бы я без тебя делал?
   - Я такая, - стрельнула она глазами. - Вы, Леонид  Карлович,  очень  даже
правильно выбор на мне  остановили.  Судьба,  не  иначе.  Так  мне  и  бабка
говорила - будет тебе, Анька, через твое востроумие  богатый  интерес...  Вы
меня только не обманите, ладно? Я вам выкладываю все...
   - Немец не обманет, - заверил Лямпе.
   - Да знаю я. Тем и приятно - что с немцем во главе. Уж  не  сочтите,  что
подлизываюсь, но  с  немцем  дела  пойдут.  Наслышаны-с,  немец  -  господин
дельный, без разгильдяйства... Что вам еще рассказать, Леонид Карлович?
   -  Дай  подумать,  -  протянул  Лямпе,   старательно   притворяясь,   что
раздумывает. - Вообще-то, для общего ознакомления достаточно,  тут  надо  не
разговаривать, а искать  твоего  Ваню  Тутушкина...  -  он  мысленно  строил
словесную конструкцию, не вызывающую ни малейших подозрений, этакий мостик к
интересовавшей его цели. - А Ваня Тутушкин, судя по твоим словам, исчез, как
привидение... Вот, кстати, о привидениях...  -  он  размашистыми  движениями
налил Анюте, потом себе, жадно выпил, притворяясь, будто пьян гораздо более,
чем оно было на самом деле. - Анечка, ты в привидения веришь?
   - Я сама не видела, и слава богу. Люди говорят, бывает...
   - Еще как, - кивнул Лямпе. Склонился к ней и серьезно  сказал:  -  Я  вот
тоже сначала не верил, насмехался и сомневался.  Пока  не  узрел  привидение
своими глазами. В этом вот номере.
   Как он и ожидал, Анюта фыркнула:
   - Ой, да что вы такое говорите!
   Наклонившись к ней еще ниже, доверительно взяв за локоток, Лямпе принялся
рассказывать ту самую историю, что часом  ранее  преподнес  Антуану-Прохору:
как  ему,  трезвому  и  пребывавшему  в  полном  умственном  здравии,  вдруг
привиделся в зеркале - всего-то  полтора  часа  назад,  средь  бела  дня!  -
незнакомец в чиновничьем сюртуке с петлицами,  с  блестящим  пистолетиком  в
руке, смертельно бледный, с простреленным виском...
   Он говорил  насколько  мог  убедительно,  описывая  внешность  Струмилина
возможно более точно. И не пропустил момента, когда личико  Анюты,  поначалу
недоверчивое, насмешливое, вдруг изменилось резко. Карие  глаза  покруглели,
умело  накрашенный  ротик  приоткрылся.  Девушку  прямо-таки  затрясло,  она
покосилась на вышеупомянутое зеркало, игравшее центральную роль во всей этой
истории, шумно передвинула кресло так, чтобы оказаться к нему спиной. Похоже
было, нехитрая операция под названием "Мадемуазель  и  ревенант"  увенчалась
успехом...
   - Вот такие дела, - сказал Лямпе, притворяясь, будто  не  видит,  немчура
бесчувственная, ее откровенного испуга. - На Библии могу поклясться:  видел.
Как тебя сейчас, и не был пьян, уж точно.
   - Это он, наверное, и есть... - почти прошептала Анюта, боязливо таращась
на него снизу вверх.
   - Кто? - притворяясь безразличным, спросил Лямпе.
   Она замялась, но вскоре отважилась:
   - Не следовало бы говорить, да мы же  с  вами  теперь,  Леонид  Карлович,
делом повязаны... В этом самом номере дней девять назад чиновник застрелился
от несчастной любви. Я его допрежь того видела  дважды,  и  выглядел  он,  в
точности как вы описали, - высокий, красивый, темный волосом  и  бородкой...
Полиция об этом настрого запретила поминать - хозяину, сами понимаете, такое
ни к чему, иных господ может и отпугнуть, вот он,  надо  полагать,  и  сунул
кому надо, чтобы постращали... Только мы-то знаем, среди своих слух  прошел,
Прошка под великим секретом проболтался Северьяну, Северьян спьяну рассказал
Наденьке, а она уж понесла дальше, хоть и с оглядочкой...
   - Интересно, - сказал Лямпе. - А почему ты так уверена, что -  от  любви,
да еще несчастной? Может, он казенные деньги спустил шулерам?
   - Ой, Леонид Карлович, какой вы, право... - грустно  сказала  подвыпившая
Анюта. - Нету в вас романтичного, уж простите... Как  же  не  от  несчастной
любви, когда она к нему каждую ночь шмыгала? Услужающие - они вс„ видят...
   - Кто шмыгал?  -  спросил  Лямпе,  всем  своим  видом  выказывая  крайнее
недоверие, основанное на полном отрицании романтики.
   - А вот она. Из-за которой, соответственно... Один раз я ее сама  видела,
когда... выходила от господина. Стройненькая, под вуалькой, а из-под вуальки
волосы на плечи падают -  роскошные,  золотистые...  Потом  уж,  когда  того
чиновника... унесли, мы с Наденькой и Прошкой сидели в портерной.  И  Прошка
божился, что она к покойному пять дней подряд ходила. Как только стемнеет  -
так и жди, сейчас по коридору проплывет, что королева...
   -  Королева...  -  фыркнул  Лямпе.  -  Может,  это  просто-напросто  была
очередная дамочка из этих ваших, из благородных...
   - Я поначалу тоже так думала, - рассудительно  оказала  Анюта.  -  Только
будь она из благородных, непременно шла бы с Ваней Тутушкиным. Такое у  него
железное  правило.  Нас,  девиц,  самих  к  господам  посылают,  а  что   до
благородных - с ними в виде сопровождения был непременно Ваня. Так заведено,
по-благородному, благопристойности ради.  Ваня  -  он  ведь  как  бы  барин,
солидный человек, бильярдную держит для лучшей публики в  лучшей  гостинице.
Понимаете, Леонид Карлович? Не девица это вовсе в номер к господину идет,  а
солидный человек, Иван Федулыч  Тутушкин  со  знакомой  дамою  делают  визит
знакомому приезжему. Потом, понятно,  Ваня  из  номера  выскальзывает  тихой
рыбкой, но приличия-то соблюдены, совсем даже  великосветски.  Ну,  а  когда
время подойдет, Ваню через  коридорного  в  номер  зовут,  он  даму  обратно
провожает. Они ж, благородные, на ночь никогда не остаются, им домой надо, к
батюшкам-матушкам да мужьям... Они и не припоздняются никогда. А она, Прошка
говорит, каждый-всякий раз на ночь оставалась. Но шла без Вани. А  будь  она
девица - мы б знали... Как у меня голова варит?
   - Сыщиком бы тебе быть, Анюта, - с уважением покивал Лямпе.
   - Вот я и говорю... По всем расчетам выходит,  что  у  них  была  любовь.
Теперь подумайте сами, Леонид Карлович, - ну с чего ж другого может молодой,
красивый барин, в немалых, надо полагать, чинах вдруг взять да застрелиться?
Особливо ежели известно, что его пять ночей подряд навещала изящная дама под
вуалью? Что-то у них не сладилось, точно вам говорю. Она его,  должно  быть,
безжалостно бросила, он и не вынес...
   - Ты романы читаешь, Анюта? - хмыкнул Лямпе.
   - А вот и читаю! Думаете, если девица, так и грамоте не  знаю,  книжку  в
руки не  брала?  Столько  романов  перечитала,  что  вам  и  не  снилось.  И
"Принцессу в лохмотьях", и "Роковую  любовь  графа  Астольфа",  и  "Знамение
страсти",  и  даже  стихотворный  Пушкина,  где  помещик  Аникин  с  Ленским
стрелялись... Уж настоящую любовь сразу распознаю!
   - Что, и в ту ночь она была? - спросил Лямпе. - Когда он...
   Анюта вновь понизила голос до шепота:
   - Прошка клянется, что -  была.  Вот  только  не  видел,  когда  ушла.  А
утречком  его  и  нашли.  Надо  полагать,  -  сказала  Анюта  с   превеликой
серьезностью, - у них в ту ночь случилось объяснение. Вот он и...
   - А кто она, неизвестно?
   - Откуда... Я ж говорю, никто  не  знает.  Спросила  Ваню,  Ваня  замахал
руками, побожился, что представления не имеет. Странный он  был  какой-то...
Леонид Карлович!
   - Аюшки?
   - Только нам с вами про этот печальный случай следует помалкивать.  Может
подучиться ущерб для дела. Иные ни за что не станут в таком номере, где...
   - А ты? - фыркнул Лямпе.
   - Я - девушка к службе  ревностная.  Как  солдат.  Ой,  заболтала  я  вас
совсем, дуреха...
   Она, лукаво и понимающе улыбаясь, принялась расстегивать кофточку - стоя,
впрочем,  так,  чтобы  не  увидеть  случайно  зеркало.  Лямпе  не  стал   ее
останавливать. Он  вдруг  поймал  себя  на  том,  что  ему  хочется  простых
человеческих удовольствий, не отягощенных  опасными  сложностями.  Очень  уж
давно у него не было женщины. Очень уж пасмурно было на  душе.  Была  и  еще
одна причина, по  которой  он  столь  охотно  привлек  к  себе  полураздетую
смазливую Анечку, - перед глазами на миг  встало  недоступное,  пленительное
видение, красавица с бесценными рубинами на  шее.  Вот  и  показалось  вдруг
дураку, что он, увлекая к пышной постели доступную красоточку,  вернет  себе
душевный покой с помощью  сей  незамысловатой  победы,  прежнюю  уверенность
обретет, мечтаньями мучиться перестанет...
   Глава седьмая. Лямпе действует...
   Он не обрел желаемого, конечно, о чем  подсознательно  чуялось  с  самого
начала.  Получилась  радость  для  тела,  а  вот  душа   осталась   прежней,
беспокойной и тоскливой...
   Своих чувств  он,  разумеется,  внешне  не  проявил.  Предельно  галантно
выпроводил Анютку, уже  чувствовавшую  себя,  сразу  заметно,  кем-то  вроде
статс-дамы при дворе венценосца,  и,  оставшись  один,  безделью  предавался
недолго. Привел себя в  порядок,  надел  тяжелый  медный  кастет,  литой,  с
четырьмя кольцами для пальцев (тот самый, которым ему в прошлом году всерьез
намеревались проломить голову, и затея сорвалась лишь оттого, что Лямпе имел
противоположные намерения, каковые и претворил  успешно  в  жизнь),  заложил
утяжеленную руку за спину и дернул левой шнур звонка.
   Прохор-Антуан впорхнул в номер едва ли не в следующий после звонка миг  -
ну да, приятно улыбался с порога, рассчитывая на вознаграждение.
   - Проходи, сокол  мой,  проходи,  -  радушно  пригласил  Лямпе,  бесшумно
поворачивая ключ в замке. - Гостем будешь...
   Резко развернулся и нанес короткий, умелый удар - в ту  часть  организма,
которая именуется  эскулапами  "солнечным  сплетением",  а  в  простонародье
обзывается проще: "под душу".
   - Эк-к... - только и сказал Прохор.  И  опустился  на  корточки,  зажимая
ладонями ушибленное место, хватая воздух ртом беззвучно и конвульсивно,  как
выброшенная на берег рыба. Лямпе  наблюдал  за  ним  без  малейшей  жалости.
Увидев наконец, что ушибленный немного продышался, положил кастет  на  стол,
взял из пиджака браунинг (из которого загодя вынул патроны) и  развалился  в
кресле, положив пистолет на колени.
   Прохор с округлившимися глазами и удивленной донельзя бледной физиономией
попытался встать.
   - Сидеть! - негромко распорядился  Лямпе  и  медленно,  звонко,  эффектно
оттянул затвор.
   - Ваше высокородие! - жалобно простонал Прохор. - За што? Видит бог, ни в
чем таком...
   -  Вот  мы  сейчас  и  разберемся,  -  с  расстановкой  пообещал   Лямпе,
вразвалочку  приблизился,  опустился  на   корточки   и   легонько   потыкал
коридорного дулом в скулу. - Молчать. Отвечать только  на  мои  вопросы.  Не
запираться и не вилять. Понял? Иначе, я  тебе  клянусь,  пристрелю  на  этом
самом месте. Стены толщиной  в  аршин10  никто  и  не  услышит,  а  услышат,
подумают, что шампанское откупорили...
   - Полиция ж ваше имечко враз узнает... - пробормотал Прохор. - Паспорт-то
в гостинице предъявляли...
   - А ты быстро соображаешь, сучий прах, - усмехнулся Лямпе. - Это в чем-то
и хорошо... Дурак ты, мон ами Антуан. Чтоб ты знал: паспортов у меня  полные
карманы, и каждый на другую фамилию. Пусть себе ищут немца  Лямпе,  пока  не
надоест. Отсюда, знаешь ли, выйдет крестьянин Толоконников,  а  то  и  особа
духовного звания...
   - Ваш-ше степенство! Объясните хоть, за что?
   - С полным нашим удовольствием, - сказал Лямпе. -  Ты,  шестерка,  слышал
что-нибудь о партии социалистов-революционеров?
   - Х-хосподи... - прошептал Прохор, бледнея еще более, насколько это  было
возможно. - И за что мне это? Опять,  как  в  пятом  году...  Из  анархистов
будете11?
   - Угадал, милейший,  -  скупо  ухмыльнулся  Лямпе.  Вновь  поиграл  перед
бледной физиономией никелированным пистолетом. - Ну, а коли уж ты, холуйская
рожа, понял, с кем имеешь дело, должен понимать, что дышать  теперь  будешь,
как я распоряжусь. Если прикажу, дышать и не будешь вовсе... Усек?
   - Чего ж там не усечь... - тоскливо протянул Прохор.  -  Опять  началось:
бомбисты, революции, замятия...
   - Имей в виду, - сказал Лямпе. - Я тут не один, и, в случае чего, шкуру с
тебя сдерут моментально и качественно.
   - Это мы понимаем-с, не темные... Товарищ дорогой, да  я  ж  и  сам  есть
угнетаемый трудящийся, пострадал от сатрапов...
   - Молчать, - сказал  Лямпе.  -  Угнетенный,  мать  твою.  Одно  знаешь  -
прислуживать эксплуататорам...
   - Товарищ, да я! Да я из кожи! С полным нашим пониманием  и  сочувствием!
Вы только скажите, чем помочь? Чего ж сразу пистолетом в харю тыкать?
   - Встать, - оказал Лямпе. - Садись к столу, да смотри  у  меня...  Слушай
внимательно, вибрион. Никакого  привидения  в  зеркале,  конечно,  не  было.
Упомянул  я  о  нем  исключительно  для  того,  чтобы  посмотреть  на   твою
физиономию. И оная показала, что о прежнем постояльце, найденном  мертвым  в
этом самом номере, тебе было прекрасно известно... Так вот,  чтоб  ты  знал:
ваш постоялец был членом нашей  партии,  выступавшим  под  видом  чиновника.
Поручение, которое он имел в этом городе, было серьезнейшим и  важнейшим.  И
теперь я из кожи вон вылезу - и всех, кого понадобится, из кожи  выверну,  -
чтобы узнать, что же с ним на самом деле случилось... Ясно?
   - Чего уж там... - пробурчал Прохор. - Товарищ социалист... А если я  вам
все чистосердечно поведаю, будет за мое чистосердечие награда в виде денег?
   - Что? - искренне удивился Лямпе. - У тебя будет кое-что получше денег  -
я тебе жизнь оставлю, холуй купеческий. В охранку,  надо  думать,  регулярно
бегаешь?
   - Да что вы! Неправда ваша!
   - Н-ну, смотри, - сказал Лямпе, многозначительно поигрывая пистолетом.  -
Еще раз вякнешь про деньги - рассержусь...  Тебе  бы  шкуру  спасти,  вот  и
старайся... Что знаешь?
   - Да что мы знаем? Мы люди  маленькие...  По  всем  статьям  выходит,  уж
извините тыщу раз, что пулю он сам  себе  в  башку  загнал.  И  полиция  так
полагает, и мы все...
   - Это правда, что к нему каждый вечер приходила женщина?
   - Анька, зар-раза... Язык без костей...
   - Ну?
   - Приходила, - кивнул Прохор. - Каждый божий вечер. Под густой вуалеткою.
Самолично видел, три раза. Ну, и помалкивал, мое дело -  сторона,  ежели  на
чай дают в лучшем виде...
   - Из девиц? Или - благородная?
   - Х-хосподи, все-то вы уже выведали... И не из тех, и не из этих, иначе б
мы знали...
   - А Тутушкин знает?
   - Кто ж его поймет, ваше степенство, господин социалист, -  рассудительно
сказал Прохор. - Любопытство - порок известный, я у Ваньки спрашивал, а он в
лице переменился и велел  помалкивать,  чуть  ли  не  в  тех  самых  изячных
выражениях, что вы давеча, - мол, головы не сносить, живота решат...
   - Кто решит? - спросил Лямпе.
   - У Ваньки и спросите, - огрызнулся вяло коридорный. - Я, как  его  физию
перекосившуюся увидел, сразу сообразил, что  дело  нечисто  и  язычок  лучше
укоротить. Я так полагаю: барынька не из простых. Из самых что  ни  на  есть
непростых. Ванька - он тоже не пальцем делан и  сложности  жизни  превзошел.
Ежели говорил такое, значит, и в  самом  деле  у  дамочки  найдется  крепкая
заступа, чтобы нам, сирым, головенку оторвать при случае...
   - Ну, а в т у ночь ты ее видел?
   - Это в которую?
   - Сказал же - не виляй, тварь, - угрюмо сказал Лямпе. - Когда он умер.
   - А как же. Под утро уже юбками по коридору - фр-р! И через  черный  ход.
Прыгнула на извозчика, верх у пролетки был поднят, хоть  дождя  и  не  было,
"ванька" хлестнул по лошади - и след простыл... А  утром  я,  как  заведено,
горячую воду для бритья доставил, смотрю - а они  холодные  лежат...  -  его
непритворно передернуло. - Ну, тишком прикрыл дверь, побежал к хозяину,  ему
огласка ни с какого боку не нужна была, вот и  спроворили  все  незаметно...
Пристав лично кулачищем под носом крутил, и у меня, и у  всех,  в  Нарымский
край загнать обещал, а про полную и законченную душевредность сего места  мы
наслышаны. Известно ж, говорят, бог создал рай, а черт - Нарымский край...
   - Обычно она уходила в то же самое время или нет? - спросил Лямпе.
   - Да, примерно так и выходит. Потому я и не подумал ничего такого...
   - И выстрела не слышал?
   - Да где ж? Дремал в нашем закуточке. Вы ж справедливо изволили заметить,
что стены - в аршин. Что и услышишь, на выстрел не подумаешь...
   - И это все, что ты знаешь?
   - Святой истинный крест! - Прохор истово,  размашисто  закрестился.  -  С
места мне не сойти, господин... тьфу, товарищ социалист... Мы ж  не  темные,
понимаем, что революция - вещь  благородная,  как  оно  поется,  мол,  вихри
враждебные и эти... как их, злобно гнетут,..
   - Цыть! - рявкнул Лямпе. - Святую песню не погань, сволочь!
   - Как прикажете-с...
   - Так, все же, Ванька Тутушкин знал, что это за барынька под вуалью?
   Коридорный всерьез задумался, пожал плечами:
   - Вот тут уж, извиняйте, я за него не  ответчик.  Кто  его  там  знает...
Темное дело. Он куда-то запропал дня через два опосля...
   - А домой ты к нему ходил?
   - Не собрался как-то. По портерным посмотрел, где он обычно  бывает.  Там
сказали, не появлялся. Полиция его не искала, это точно,  и  не  выспрашивал
про него никто...
   - Где он проживает? - спросил Лямпе.
   - В Ольховке. Слобода такая. Улица Песчаная, третий дом за  кладбищенской
церковью, с зеленой калиткой. Он с мамашей там и проживает...
   - Все рассказал, что знал?
   - С места мне не сойти! - воскликнул Прохор.
   - Ну хорошо, - сказал Лямпе, положив пистолет на  стол.  -  Пожалуй  что,
помилую я тебя, вибрион. Только смотри  у  меня!  Я  в  вашей  гостеприимн