роб  -  хана  дело,
какая-нибудь пакость обязательно случится.
     Вот гады, подумал я с досадой. Ведь нельзя покойников в  пассажирских
самолетах возить, только в грузовых разрешается, уж  я-то  все  инструкции
"Аэрофлота"  знаю,  девять  лет  летаю  по  всей  стране  без   передышки.
Безусловно, и тут не обошлось без взятки...
     Чтобы отвлечься от этого гроба, я скользнул  глазами  по  пассажирам,
выстроившимся у турникета перед выходом на летное поле. Толпа спекулянтов,
везущих зелень в Прибалтику, огромные  кепки-"аэродромы",  плохо  выбритые
или вообще не бритые лица,  темные  мятые  пиджаки,  надутый,  как  индюк,
майор-пограничник  с  круглым  лицом,  две  пожилые  женщины  в   шелковых
узбекских платьях, какой-то тип в  черном  пиджаке  с  маленькой  траурной
фотографией покойного родственника на груди... Стоп! Я  вгляделся  в  лицо
этого "типа". Да это же Зиялов, Олег Зиялов, мой одноклассник по бакинской
школе, я с ним в восьмом или девятом классе учился, вместе с уроков в кино
удирали, я у него на контрольных по химии списывал,  а  он  у  меня  -  по
литературе.
     - Олег! - шагнул я к нему.
     Мне показалось, что на какую-то долю секунды он словно окаменел и  не
сразу взглянул в мою сторону (что  естественно,  когда  тебя  окликают  по
имени) - нет, мне показалось,  что  он  словно  сделал  внутреннее  усилие
взглянуть на меня. Впрочем, ведь у него кто-то умер, решил я,  и,  видимо,
это он везет гроб с покойником. В таком состоянии трудно переключиться  на
какие-то посторонние вещи...
     - Привет! Я - Гарин, не узнаешь? - сказал я, уже видя, что  он  узнал
меня, конечно. - Прими мои соболезнования. Кого ты хоронишь?
     - Дядю, - ответил он как-то заторможенно и все еще смотрел на меня  с
сомнением - мол, знает он меня или не знает.
     - Зиялов, мы же с тобой в одной школе учились! Что ты так смотришь? Я
- Гарин, ты за мной на последней парте сидел. Помнишь?
     - А-а,  -  сказал  он  нехотя,   будто  вспоминая  с  трудом.  -  Да,
правильно...
     В этом "правильно" не было  ни  энтузиазма,  ни  обычного  при  таких
встречах дружелюбия. Я даже пожалел, что подошел к нему. И  не  так  уж  я
неузнаваемо изменился за эти 11-12 лет,  чтобы  не  узнать  меня,  он  вот
больше моего растолстел и как-то обрюзг, не то, чтобы постарел, но в  наши
27 лет можно еще обойтись и без жировых складок на шее.  Впрочем,  в  этот
момент объявили посадку на  самолет,  пассажиров  стали  пропускать  через
турникет к трапу, и я поплелся за Зияловым в каком-то  странном  положении
не то чтобы отвергнутого, но и в то же время почти непризнанного школьного
друга.
     Но, черт его знает, подумал я, может ему этот дядя был роднее отца, и
может быть, он поэтому в таком трансе, я ведь еще, слава Богу,  никого  не
хоронил из близких, родители на Украине, бабушка в Баку. Ладно,  не  будем
на него обижаться.
     - Слушай, - сказал я, когда мы остановились в очереди перед трапом. -
Если тебе нужна моя помощь - в Баку или в Москве... Ты в Москве бываешь?
     Он опять посмотрел на меня долгим взглядом и молчал куда дольше,  чем
нужно, чтобы вспомнить, бывает ли он в Москве или нет.
     - Я говорю, ты бываешь в Москве? - повторил я, думая вывести  его  из
похоронного транса. - Я там работаю, в "Комсомольской  правде",  так  что,
если будет нужна моя помощь, - запиши  адрес.  Или  так  звони  -  телефон
редакции в каждой газете, спросишь меня...
     - Угу, - сказал он. - Хорошо. - И  пошел  вверх  по  трапу,  протянул
контролерше билет.
     Я обиделся. В конце концов, решил я, шел бы ты к черту. Я - известный
журналист, один из лучших очеркистов в  стране,  мои  очерки  переводят  в
европейских, американских и  южно-американских  газетах  и  журналах,  сам
Брежнев включил меня в свою пресс-группу, а тут какой-то Зиялов  не  хочет
со мной разговаривать! Плевать мне на него! Хоронишь  своего  дядьку  -  и
хорони себе, мне это до лампочки, жаль только, настроение испортил,  такое
было настроение - уже предвкушал нежную зелень  Каспия,  подводную  охоту,
шашлыки из кефали на морском берегу, и - на тебе,  этот  дурак  Зиялов  со
своим гробом. Впрочем, "дурак" - это я слишком,  конечно,  дураком  Зиялов
никогда не был, физику, химию и географию знал отменно, старыми книгами по
хиромантии и черной магии у них  была  завалена  в  доме  вся  веранда.  Я
вспомнил, как однажды мы школьной компанией  завалились  к  нему  домой  и
застали странную сцену: его десятилетняя сестренка,  худющее  большеглазое
существо с черной косичкой, прыгала через скакалку с абсолютно  отрешенным
лицом и остановившимися  зрачками  и  считала  немыслимое  "пятьсот  один,
пятьсот два, пятьсот три", а Олег - бледный,  напряженный,  с  выпученными
глазами, потный, стоял напротив нее, смотрел неотрывно ей в глаза,  и  так
мы и  не  поняли  -  не  то  он  тренировал  ее  в  Ольги  Корбут,  не  то
гипнотизировал.
     Думая об этом и медленно остывая от обиды, я задремал в своем кресле.
     И, наверное, я бы так и  не  подошел  к  Олегу  Зиялову  в  Бакинском
аэропорту, а получил бы свой рюкзачишко в багажном отделении, взял такси и
- будь здоров, бывший школьный знакомый, двенадцать лет тебя не  видел,  и
еще двадцать могу не видеть, но...
     Когда мы, пассажиры третьего салона, последними вышли из самолета  на
пыльно-жаркое летное поле аэропорта "Бины", я понял, что миновать  Зиялова
я не смогу. В ожидании гроба с покойным дядей  Зиялов  стоял  у  багажного
отделения, но дело было не в нем. Рядом с ним  стояли  еще  двое  -  слева
какой-то безликий пятидесятилетний тип с полным ртом металлический  зубов,
а справа...
     Та, которая стояла справа,  требует,  извините,  описания  с  красной
строки. Я понимаю,  что  с  точки  зрения  высокой  литературы  это  может
прозвучать пошлостью, банальностью, глупостью - назовите это, как  хотите,
но если человек влюбляется с первого взгляда, это, конечно  же,  банально,
пошло и глупо, не так ли?..
     Ей было года 22, глубокие синие глаза, черные, собранные в тугой узел
волосы и необыкновенная стройность во всей тонкой фигуре в стальном летнем
костюмчике. Вот и все, друзья мои, ничего больше не могу прибавить,  кроме
того, что эта фигурка на фоне отдыхающих на летном  поле  "ТУ"  и  "ИЛов",
будто реклама на дурном аэрофлотском плакате, вошла в мою душу и  осталась
в ней навсегда, несмотря на все роковые события последующих дней.
     Но, видимо, остатки мышления еще не покинули меня, и откуда-то со дна
памяти вдруг толчком всплыло большеглазое худющее  десятилетнее  существо,
которое прыгало  через  скакалку  с  остановившимися  зрачками  и  считало
немыслимое "пятьсот один, пятьсот два, пятьсот три..."
     И тогда я пошел прямо к ним, к этим губительным синим глазам. Я шагал
напрямую через  летное  поле,  вопреки  явному  нежеланию  Олега  Зиялова,
который стоял подле нее и смотрел на меня почти  враждебно.  Плевал  я  на
него! Я шагал прямо к ней, к ее глазам, и она уже не могла отвернуться  от
моего приближения. Я подошел к ним вплотную и сказал ей:
     - Я вас знаю. Вы - сестра Олега. Здравствуйте. Меня зовут Андрей. - И
протянул ей руку.
     Она тревожно взглянула на брата, но он  смолчал,  и  она  подала  мне
руку:
     - Аня. ї Рука у нее была легкая и прохладная. Я сказал:
     - Мы с Олегом учились в одном классе, и я как-то был у вас  дома.  Вы
тогда прыгали через скакалку и считали "пятьсот один, пятьсот два, пятьсот
три". Помните?
     Она улыбнулась и пожала плечами:
     - Я не помню. Но если кто-то прыгал через скакалку, то это я.
     Кивнув в сторону самолета, из багажного  люка  которого  летчики  уже
выгружали гроб, я сказал ей, что "приношу свои соболезнования". При этом я
заметил, что Олег, Аня и этот третий, пожилой  тип,  крутивший  на  пальце
ключи от машины, как-то напряглись, неотрывно следя за гробом. Впрочем, по
знаку Зиялова пожилой тут же ушел  к  грузчикам,  а  я,  помнится,  только
отметил про себя, что Аня приехала на аэродром встречать покойного дядю не
в траурном, как положено, платье, а в легком  светлом  костюмчике,  и  это
дало  мне  моральное  право  открыть  свою  сумку,  вытащить   котелок   с
эдельвейсами и всю охапку этих мохнатых и нежных цветов протянуть ей:
     - Аня, это памирские эдельвейсы. Я понимаю, что сейчас не время и  не
место, но... Надеюсь, я вас увижу еще. - И я повернулся к Олегу. - Я  могу
тебе позвонить?
     - Угу, - промычал Зиялов и взял сестру за руку. Господи, как они были
непохожи! Он взял ее за руку и повел  к  выходу  из  багажного  отделения,
вслед за грузчиками, которые вместе  с  этим  бесцветным  пятидесятилетним
типом несли гроб к выходу. Для них четверых гроб был явно  тяжел;  похоже,
что этот зияловский дядя весил  больше  ста  килограмм.  Я  локтем  тронул
Зиялова:
     - Давай поможем. Аня, держите, - я передал ей свою сумку. ї - Стой! -
довольно грубо остановил меня Зиялов. ї - Что? Пошли поможем. ї Он покачал
головой:
     - Нет, мне нельзя. - И я вспомнил,  что,  действительно,  по  обычаю,
близким родственникам не положено прикасаться к гробы  усопшего.  Но  меня
это не касалось, я почти насильно всунул Ане свою легкую  дорожную  сумку,
догнал грузчиков и подставил плечо под цинковое днище гроба. Конечно,  это
было сделано не только и не столько из желания помочь  грузчикам,  сколько
из-за моей влюбленной суетливости и ради возможности быть  приглашенным  в
их дом хотя бы на похороны...
     В общем, как бы там ни было, я подставил под днище гроба свое  плечо,
и мы пронесли гроб через калитку  багажного  отделения  и,  направляясь  к
какой-то машине, вышли на привокзальную площадь, в толпу  встречающих,  но
тут какой-то шестилетний пацан, гудя  и  растопырив,  как  самолет,  руки,
вдруг с разбегу врезался в одного из грузчиков, в переднего левого.
     Не столько  своим  весом,  сколько  скоростью  этот  мальчишка  выбил
грузчика из-под гроба, словно подрубил стойку,  и  тяжеленный  гроб  резко
наклонился вперед, правый передний грузчик, оставшись один, выпустил гроб,
уклонившись плечом в сторону, и гроб тут же грохнул оземь, почти на попа.
     Притихшая толпа пассажиров охнула  -  "Вий  ми!",  -  а  гроб,  упав,
наклонился еще дальше вперед, грохнулся теперь  уже  боком  об  асфальт  и
раскололся по пайке цинкового ребра. Толпа застыла,  мы,  грузчики,  тоже.
Казалось, сейчас из расколовшегося гроба выпадет мертвое  тело,  это  было
неотвратимо, но... из него вывалились какие-то бумажные пакеты:  часть  из
них лопнула от  удара,  и  маленькие  полиэтиленовые,  меченные  какими-то
буровато-маслянистыми  пятнами,   кусочки   пленки   величиной   с   марку
просыпались наземь.
     Мы  обалдели.  Один  из  грузчиков  осторожно  нагнулся,  взял  целый
пакетик, повертел в руках:
     - Нафталин, что ли? - сказал он с кавказским акцентом.
     Я заметил, что бесцветный пятидесятилетний тип, родственник  Зиялова,
молча пятится за чьи-то спины, сжав свои металлические зубы и  не  отрывая
глаз от расколовшегося гроба, из которого все  еще  сыпались  на  мостовую
пакеты с этой пленкой. Тут кто-то из пассажиров нагнулся, взял пачку  этих
кусочков пленки, растер пальцами бурое маслянистое пятно на одном из  них,
поднес к носу, понюхал и вдруг сказал громко, со смехом:
     - Какой нафталин, слушай?! Опиум!
     И охапкой подхватив с земли пачки с опиумом, стал рассовывать себе по
карманам.
     Боже, что тут началось! Только что скорбно  застывшая  перед  упавшим
гробом толпа вдруг ринулась к нам, люди стали  хватать  пачки  с  опиумом,
кто-то разрывал цинковую оболочку гроба пошире, доставая пачки и  изнутри,
образовалась давка, те, кто успел нахватать пачки и спрятать за  пазуху  и
по карманам, не могли  выбраться  из  толпы  набегавших  со  всей  площади
шоферов такси, цветочников, спекулянтов, нас сдавили, сжали, и если бы  не
милицейский свисток - я не знаю, остался бы я в живых или нет. Подоспевшая
милиция, еще не зная, в чем дело, полагая, может  быть,  что  в  эпицентре
этой толпы происходит убийство, ринулась сквозь толпу к нам, к грузчикам и
гробу, прокладывая  себе  путь  кулаками  и  милицейскими  свистками.  Эти
свистки больше кулаков отрезвили толпу, люди, расхватав пачки  с  опиумом,
бросились врассыпную, сбежали и  грузчики,  и  только  я,  еще  ничего  не
понимая, остался в центре событий, озираясь в поисках Зиялова, его  сестры
и этого бесцветного пятидесятилетнего типа. Но их уже нигде не  было.  Мне
показалось, что в стороне рванулся от площади тот микроавтобус, к которому
мы несли гроб, но нет - за  рулем  его  сидел  другой  кепконосец,  усатый
азербайджанец. Я в панике озирался по сторонам - ведь у Ани  осталась  моя
сумка  со  всеми  блокнотами,  документами,  паспортом...  В  этот  момент
черноусый милиционер-азербайджанец уже положил руку мне на плечо:
     - Ви арэстовани, - сказал он с акцентом.



                              12 часов 57 минут

     - Московское время - тринадцать часов! - простучал мне  в  стенку  из
соседнего кабинета Бакланов, напоминая, что пора идти на обед.
     - Сколько? - я автоматически взглянул на часы и пришел в ужас  -  уже
час дня, я зачитался  этими  документами,  а  мне  нужно  срочно  собирать
бригаду. Я крикнул Бакланову: - Нет, я никуда не пойду, извини! - И тут же
снял телефонную трубку. Самыми нужными людьми сейчас были  для  меня  этот
неизвестный следователь  Пшеничный  и  старая  ищейка  подполковник  Марат
Светлов. Они уже в деле, знают подробности, вот только заполучить бы их. С
Пшеничным хлопот не будет, а вот со Светловым... Я набрал  номер  телефона
прокуратуры Москворецкого района, сказал:
     - С вами говорят из Прокуратуры Союза, следователь  по  особо  важным
делам Шамраев. Мне нужен следователь Пшеничный.
     Этого было достаточно, чтобы на том конце провода  возникла  короткая
пауза внимания и затем стремительно-услужливое:
     - Вам его позвать? К телефону?
     Люди всегда глупеют, когда говорят с теми, кто рангом выше. Я замечал
это и по себе. Не на котлетный же фарш мне нужен Пшеничный, если  я  звоню
ему по телефону! Но я не стал хохмить с прокурором Москворецкого района, я
слышал, как на том конце  провода  отдаленный  голос  кричал:  "Тихо!  Где
Пшеничный? Пшеничного из союзной прокуратуры! Срочно!"
     Спустя полминуты,  когда  я  уже  начал  терять  терпение,  в  трубке
прозвучало:
     - Слушаю, следователь Пшеничный.
     - Здравствуйте, - сказал я. - Моя фамилия Шамраев, я - следователь по
особо важным делам при Генеральном прокуроре Союза ССР. Мне нужно  с  вами
увидеться.
     - По делу Белкина?
     - Да. Когда вам удобно?
     - А когда нужно?
     - Нужно? Честно говоря, нужно сейчас, - я постарался,  чтобы  в  моем
голосе он услышал не только и не столько приказ сверху, сколько нормальную
просьбу коллеги. Не знаю, услышал он  или  нет,  только  фордыбачиться  не
стал, сказал просто:
     - Я могу быть через сорок минут. Какой у вас кабинет?
     - Пятый этаж, комната 518. Спасибо, я вас жду.
     Нет, пока  мне  определенно  нравится  этот  Пшеничный!  И  я  уже  с
удовольствием набрал "02" - коммутатор московской милиции.
     - Девушка, второе отделение 3-го отдела МУРа, начальника.
     - Светлова? Минуточку, - и  через  несколько  секунд  другой  женский
голос ответил:
     - Секретарь отделения Кулагина.
     - Светлова, пожалуйста.
     - Кто его спрашивает?
     - Доложите: Шамраев.
     Тут ждать не пришлось, Светлов мгновенно взял трубку:
     - Привет! Какими судьбами? - сказал он веселой скороговоркой.
     -  Привет,  подполковник,  -  я  дал  ему  понять,  что  знаю  о  его
стремительном продвижении по службе.  -  Как  ты  там?  Совсем  в  бумагах
зарылся или еще жив?
     - А что? По бабам надо сходить?
     Засранец, сразу берет быка за рога.
     - Ну... По бабам тоже можно... - я еще не знаю, с какой  стороны  его
взять, и тяну вступление. А он говорит:
     - Но для баб тебе сыщики не нужны,  да?  Учти,  я  уже  не  сыщик,  я
делопроизводитель, канцелярская крыса, - фразы сыпались из этого  Светлова
с прежней доначальственной скоростью, как из пулемета.
     - Ладно, крыса! А ты не мог бы бросить свои  бумаги  на  пару  часов,
сесть в свою полковничью машину, включить сирены и подскочить ко  мне,  на
Пушкинскую.
     - Ого! С сиренами даже! Это что - приказ? Указание? Что случилось?
     - Нет, ничего страшного. Но увидеться нужно.
     - Хорошо, - бросил он коротко, по-деловому, - Сейчас буду.
     Для таких, как Светлов, главное - затравка, интрига, фабула - даже  в
жизни. Я был уверен, что он примчится через десять минут.
     В двери моего кабинета показалось любопытное лицо Бакланова:
     - А как насчет прислуживать?
     - Что? - не понял я.
     - Я говорю, как насчет того, что надоело прислуживать трудящимся?
     Действительно! Я же совсем забыл об  утреннем  инциденте  -  вот  что
значит втянуться в дело.
     - Ну? - снова сказал Бакланов. - Может, еще по пивку ударим?  В  знак
протеста.
     - Нет, - сказал я. - Уже не могу. Сейчас люди приедут.
     - Значит ты нырнул?
     - Да.
     - Ладно, тогда я пошел просить работу. А то вышел из отпуска, а  меня
как забыли.



                 РУКОПИСЬ ЖУРНАЛИСТА В.БЕЛКИНА (продолжение)


                         Глава 2. Бакинские наркоманы

     Сашка Шах стоял на атасе, Хилый Семен давал навал, а  Рафик  Гайказян
мазал. В переводе с жаргона  на  обиходный  язык  это  значит,  что  Сашка
следил, нет ли поблизости  милиции  или  дружинников,  Семен  выискивал  в
трамвае какую-нибудь, желательно женскую, ручку  с  золотыми  часами  (или
сумочку с кошельком), сигналил взглядом Рафику, и создавал в трамвае давку
таким образом, чтобы уже притершийся к жертве Рафик "смазал" добычу.
     "Работа" эта была привычная,  азартно-артистическая,  все  трое  были
юными артистами своего дела. Но в этот день, что говорится, не было прухи.
Рыжие бочата, взятые утром, оказались вовсе не золотыми часами,  а  так  -
анодированный под золото корпус, и Толик Хочмас, паскуда, ведь знает ребят
не первый день - постоянные клиенты, этот Толик  не  дал  за  бочата  даже
одной мастырки анаши. А время утреннего давильника в  трамвае  упущено,  и
теперь, после  десяти  утра,  только  домашние  хозяйки  едут  с  рынка  с
кошелками, полными зелени, баклажан, кур  и  редиски.  Но  не  редиску  же
воровать?
     Шах почувствовал первую истягивающую ломоту в суставах. Это еще  было
терпимо, но через полчаса, если не "двинуться",  т.е.  не  уколоться,  эта
ломота станет невыносимо изматывающей, до  боли  в  глазах.  Нужно  срочно
что-то украсть и купить ханку - спасительную буро-жирноватую каплю опиума,
застывшую на чеке - кусочке полиэтиленовой пленки.
     Ага,  наконец!  Двухвагонный  трамвай,  "семерка",   выскочил   из-за
поворота с улицы Басина на  улицу  Ленина,  и  на  подножке  первой  двери
второго вагона висел Хилый Семен. Благо двери в бакинских трамваях испокон
веку никто не закрывает - во-первых, для прохлады, чтобы вентиляция  была,
а во-вторых, для удобства пассажиров: каждый, если умеет,  может  на  ходу
запрыгнуть в вагон и спрыгнуть с него, это в порядке вещей,  даже  пожилые
азербайджанки порой решаются спрыгнуть на ходу, когда у  поворота  трамвай
замедляет ход.
     Хилый Семен висел на  подножке  второго  вагона  и  легким  движением
головы показал Шаху на руку торчавшего над ним очкарика. Даже  издали  Шах
определил, что это - "Сейко". Шах подобрался  весь  и  большими  красивыми
прыжками догнал трамвай. "Мазать", то есть легким  касанием  пальца  снять
ремешок, чтобы часы как-бы упали сами  в  подставленную  ладонь,  так  вот
"мазать" эту "Сейку" нельзя, она  на  сплошном  браслете,  поэтому  работа
предстоит непростая. Ухватившись за поручень, Шах запрыгнул на подножку  и
грубо толкнул Семена вверх, чтобы тот толкнул  очкарика  на  маячившего  у
него за спин