ышку  їсвоего
письменного стола...
     Он улыбнулся:
     - Андрей Борисович, давай на  "ты".  Мы  одногодки.  И  оба  в  одной
системе работаем, только в разных ведомствах. Ну, ошибка  вышла  с  тобой,
поторопились ребята. Так они извинятся. Я  их  сейчас  позову  -  и  этого
капитана и двух сержантов,  они  тут  сейчас  на  коленях  ползать  будут,
хочешь?
     Я молчал. Он нажал какую-то кнопку под крышей стола, в дверях тут  же
вырос дежурный.
     - Капитана Багирова, срочно, - приказал мой "следователь".
     Охранник исчез, мой "следователь" молча смотрел на меня, разглядывая.
Потом сказал:
     - Да ты пей пиво! Оно ведь греется... - он открыл еще  одну  бутылку,
налил мне в стакан.
     Не знаю, наверное, по законам литературы, если бы эту повесть написал
Гюго или хотя бы Юлиан Семенов,  герой,  то  есть  я,  швырнул  бы  сейчас
стакан, или выплеснул пиво в лицо этому следователю и гордо удалился бы  в
тюремную камеру, где его еще раз избили бы милиционеры или уголовники.  Но
я не Гюго, не Юлиан Семенов, не Штирлиц. Кроме того было непонятно, за что
мне тут сидеть. Чтобы не выдать Зиялова? Так они, оказывается,  уже  знают
его фамилию. А ради очерка о тюрьме -  такой  очерк  вряд  ли  опубликуют.
Короче говоря, я сидел в комнате и ждал капитана Багирова. Я еще ничего не
сказал - ни "да", ни "нет",  собственно,  я  не  знал,  чего  он  от  меня
добивается, этот "следователь", и почему вдруг такой политес...
     Дверь открывается, вошел капитан Багиров - те  же  самые,  на  выкате
наглые азербайджанские глаза, молодая залысина на потном лбу, черные усы.
     - Разрешите, товарищ...
     - Отставить! - резко прервал его  мой  "следователь",  видимо,  чтобы
чтобы тот не успел назвать его звания или фамилию. -  Закрой  дверь.  -  И
когда Багиров закрыл дверь, он подошел к нему вплотную, сказал негромко: -
Ты что, негодяй, милицейский мундир позоришь?! За что, ети твою  мать,  ты
думаешь, тебе деньги платят? За эти звездочки на погонах? Так я  их  сорву
сейчас к едреной матери!  Ты  должен  видеть,  когда  перед  тобой  дерьмо
всякое, а когда руководящие работники, за это тебе деньги платят, понятно?
     - Понятно, товарищ... - поспешно сказал Багиров.
     - Отставить "товарищ"! Тамбовский волк тебе товарищ!  Ты  знаешь,  на
кого вчера руку поднял?
     - Никак нет... - поспешно ответил Багиров, потея от страха.
     - То-то! Извиняйся теперь! Проси прощения! Если он скажет  встать  на
колени - встанешь! Иначе выкину из милиции в два счета! У тебя дети есть?
     - Двое детей, товарищ...
     - Заткнись! И дети твои без хлеба останутся, а ты - без погон. Или  -
проси прощения у товарища Гарина. Ну?
     Да, это была отвратительная сцена. Даже не спрашивая, не  раздумывая,
этот боров-капитан вдруг рухнул на колени и пополз ко  мне,  ухватив  себя
рукой за кадык:
     - Мянулюм, <умоляю (азерб.)> товарищ Гарин! Я больше не буду! Матерью
клянусь!
     Я видел, как "следователь" смотрит на меня с прищуром, ждет  реакции,
видел этого лживо-кающегося капитана Багирова, и все это вместе, весь этот
спектакль  был  настолько  отвратителен,  что   я   повернулся   к   этому
"следователю" и сказал с отвращением:
     - Ну, хватит! Достаточно!
     - Вы его прощаете?
     - Да.
     - Иди, Багиров, и помни!
     - Сагол! - по-азербайджански стал благодарить его капитан.  -  Сагол,
товарищ...
     - Хватит, - снова брезгливо оборвал его "следователь". - Иди  отсюда!
- И когда за капитаном закрылась дверь, спросил у меня: -  Теперь  позвать
этих двух сержантов?
     - Не надо, - сказал я. - Что вы от меня хотите?
     - Ну, мы ведь уже на "ты"! - он протянул мне "Марлборо". - Закуривай.
Что я хочу? Чтобы ты забыл эту историю. Никто тебя не бил, и вообще  -  ты
не был в милиции. Зиялова мы найдем, Зиялов - бандит, но ты  не  имеешь  к
этому  делу  никакого  отношения.  Зачем  тебе  впутываться,  слушай?   На
следствие будут таскать, на суде придется выступать - тебе это нужно?  Вот
я рву - смотри - все протоколы допросов, все показания сокамерников. Ты не
был у нас в милиции, вообще,  а?  А  то  потянется  одно  за  другое:  как
арестовали? Куда привезли? Как отпустили? За что? Ну? Рву?
     - Подожди, - сказал я. - Ведь у Зиялова моя сумка с документами.  Как
же я без документов? Мне же нужно  восстанавливать  паспорт,  редакционное
удостоверение. Писать заявление в милицию. А то его где-нибудь  возьмут  с
моим паспортом...
     - Ага! Это ты верно сообразил, молодец. Но как, по-твоему, - откуда я
узнал, что ты корреспондент Гарин?
     - От бухгалтера, - сказал я.
     Он усмехнулся:
     - Ну, от него тоже, правильно. Но еще до него, сегодня  ночью  к  нам
позвонила какая-то женщина и сказала, что на морвокзале в камере  хранения
в ящике номер 23 лежат вещи  арестованного  корреспондента  "Комсомольской
правды". - Тут он открывает ящик письменного стола, вынимает мою  дорожную
сумку и пассом, через стол посылает ее мне. -  Как  ты  думаешь,  кто  эта
дама?
     Я молча смотрю ему в глаза, он говорит:
     -  Я  тоже  не  знаю.  Аноним.  Дежурный  офицер,   который   с   ней
разговаривал, только записал номер ящика, как она  положила  трубку.  Нет,
она еще сказала, что ты ни в чем не  виноват.  Но  это  к  делу  не  имеет
отношения...
     Конечно, я понимаю, кто это звонил - Аня Зиялова. Но  зачем  говорить
им это? Кроме омерзения и желания побыстрей уйти  отсюда,  уже  ничего  не
осталось в душе. Я проверил документы в своей дорожной сумочке,  убедился,
что все на месте: паспорт, редакционное удостоверение, водительские права,
книжка "Союза журналистов" и даже деньги (!) и встал.
     - Я могу идти?
     - Если мы договорились, конечно! А я это могу порвать? - он  все  еще
держал в руках протоколы допросов и показания  моих  сокамерников.  Я  был
уверен, что это только копии, но мне было все равно.
     Я сказал:
     - Да. Можешь рвать.
     Он с хрустом надорвал листы - сначала вчетверо, потом на восьмушки  и
демонстративно выбросил в корзину.
     - Отлично. Значит, ты никогда не был в бакинской милиции, ни по каким
делам, точно? Историю с гробом забыл и Зиялова тоже. Да?
     - Да, - выдавил я из себя.
     - Спасибо! - Он протянул мне руку,  но  вдруг,  будто  спохватившись,
открыл  ящик  стола,  вытащил  какую-то  папку  с  надписью  "ГАРИН   А.Б.
Оперативно-агентурное дело". Папка была старая, выцветшая, он открыл ее  и
достал пожелтевший лист бумаги, протянул мне. Я взглянул  и  обомлел.  Это
был мой почерк,  перефраз  Лермонтова,  детские,  более  чем  десятилетней
давности стихи, отклик на чешские события 1968 года.
     Слава Богу, подписи под стихами не было.
     Он сказал с усмешкой, забирая листок:
     - Я уверен, что это не твои стихи, что ты  тогда  просто  по  детской
глупости переписал у кого-то. Я помню, горячее было время. Так  что  пусть
лежат у нас, мы даже в КГБ  не  передали.  Но  если  ты  не  сдержишь  наш
договор...  Имей  ввиду  -  этот  листочек  всю  карьеру  ломает.  Никакой
Лермонтов не поможет. Договорились?
     Через минуту я вышел  из  здания  городского  управления  милиции  на
улицу. Яркое полуденное солнце ослепило глаза. Я остановился, прислушался.
На улицах гудели машины, на школьном дворе моей родной 71-ой школы  пацаны
матерились по-азербайджански, русски и армянски и гоняли  футбольный  мяч,
старик-мороженщик тащил по мостовой ящик на скрипящей роликовой повозке  и
кричал  "Ма-арожени  прадаю!",   а   у   Управления   милиции   доблестные
азербайджанские  милиционеры  дремали  в  готовых  к  старту   милицейских
"Волгах".
     Словно  женщина,  которой  сделали  аборт,  будто  изнасилованный   и
бессильно-никчемный,  я  поплелся  по  улице  Красноармейской  вниз  -   к
бульвару, к морю. Ни тогда, когда эта скотина капитан Багиров саданул меня
по уху, ни даже тогда, когда Фулевый харкнул мне в лицо, я  не  чувствовал
себя таким униженным и использованным, как в эту  солнечную  минуту  моего
освобождения.
     Олег Зиялов - вот от кого они получили эти стихи десять лет  назад  и
потому выгораживают его сегодня, подумал я. Олег Зиялов - это их  человек,
наверно...



                     Тот же вечер, 22 часа 30 минут

     Да, с этим Белкиным действительно не соскучишься!
     Я  сидел  на  12-ой  Парковой,  на   двенадцатом   этаже   беленького
домика-башни в однокомнатной квартире  машинистки  "Комсомольской  правды"
Инны  Кулагиной.  Точь-в-точь  такая  же  квартира  (крохотная   прихожая,
маленькая кухня с балконом и одна комната 16,2  кв.  метра)  была  у  меня
самого в точь-в-точь таком же белом доме-башне  возле  метро  Измайловский
парк. Если  бы  не  женский  уют,  не  прозрачные  кисейные  занавески  на
распахнутом  в  ночь  окне,  не  уютная  софа,  на  которой,   свернувшись
калачиком, задремала сейчас эта Инна в ожидании,  пока  я  прочту  повесть
Белкина, - если бы не эти, значительные конечно, детали, я  мог  бы  легко
представить, что сижу у себя дома, за своим письменным столом, и размышляю
над очередным делом. Настольная  лампа  освещает  машинописные,  аккуратно
отпечатанные  Инной   страницы   белкинской   повести,   стакан   крепкого
остывающего чая и небольшую вазу, в которой лежат мои любимые сушки. Чай и
сушки - это единственное угощение,  на  которое  я  согласился,  когда  мы
поднялись к Инне.
     Но и сушки я не грызу, не хочу хрустом разбудить Инну. Над  ее  софой
висит фото  смеющейся  восьмилетней  девочки,  дочки  Инны  от  неудачного
("трудного", как  она  сказала)  брака.  Сейчас  девочка  под  Москвой,  в
Болшево, в летнем лагере "Комсомольской правды". У  меня  в  квартире  над
письменным столом  тоже  висит  фото  моего  двенадцатилетнего  Антошки...
Ладно, не будем отвлекаться, обдумаем, "что мы имеем с гуся", а точнее - с
этой третьей главы белкинской рукописи. Кое-какие мысли были по ходу.  Ну,
во-первых, безусловно он  был  арестован  и  находился  в  КПЗ  -  вопреки
сообщению начальника бакинской гормилиции. Потому что описать КПЗ с такими
подробностями может только тот, кто в ней побывал. Вообще я,  конечно  же,
не литературный критик, но даже как следователь я заметил,  что  в  первых
главах своей рукописи Белкин еще старался сохранить газетный слог и стиль,
ориентировался на цензуру, думая, наверно, написать  цензурную  повесть  и
потому приукрашивал что-то или недоговаривал, но когда дошло до  больного,
когда стал описывать, как били в КПЗ, - не удержал руку, описал все подряд
с ожесточением и злостью. Поэтому  в  третьей  главе  куда  больше  точных
деталей и правды жизни. Но кто же этот "следователь"? Ровесник Белкина,  с
голубыми глазами, имеющий власть срывать погоны с капитана милиции -  нет,
это не просто  начальник  бакинской  милиции,  это  кто-то  повыше.  Курит
по-сталински трубку и говорит со сталинскими интонациями - значит,  он  не
русский, у Сталина были кавказские интонации... А с  этими  лермонтовскими
стихами он, конечно, крепко  подрезал  Белкина.  Действительно,  ничто  не
проходит бесследно в  нашем  "датском"  королевстве.  Бездумный  юношеский
стишок лег в архив МВД  Азербайджана  и  дождался  своего  часа,  драка  в
якутском ресторане легла секретной справкой в архив Спецотдела  МВД  СССР.
Невольно подумалось  -  а  где  и  что  лежит  на  меня?  Ведь  даже  нас,
Прокуратуру СССР, которой поручена проверка работы  всех  органов  власти,
включая МВД и КГБ, - даже нас раз в году КГБ "берет в разборку".  И  тогда
прослушивается неделю (если не больше) наш рабочий  и  домашний  телефоны,
перлюстрируется  переписка,  выявляют  связи,   знакомства,   характер   и
содержание разговоров, и  все  это  агентурными  сведениями,  справками  и
доносами ложится в мою папку в 4-м Спецотделе КГБ. Никто не  знает,  когда
именно его "берут в разработку", даже Генеральный  не  знает,  но  все  мы
знаем, что, как минимум, раз в году...
     Я осторожно нагнулся, вытащил из портфеля  привезенную  Бакланычем  с
юга, из отпуска, бутылку "Черные глаза". Конечно, при  таких  размышлениях
нужно было бы выпить что-нибудь покрепче, но сейчас  и  это  сгодится,  не
зря, оказывается, я таскал целый день ее в портфеле. В портфеле же у  меня
лежал карманный нож со штопором, так что открыть  бутылку  без  шума  было
делом несложным, а неслышно взять рюмку из  серванта  тоже  не  составляло
труда...



                РУКОПИСЬ ЖУРНАЛИСТА В.БЕЛКИНА (продолжение)

                          Глава 4. Морская нимфа

     Тихий крохотный островок в зеленом Каспийском  море.  Сорок  шагов  в
длину и двести в ширину. Или наоборот - это как  вам  угодно.  Островок  в
сорока минутах езды от Баку, если будете ехать по  дороге  на  Бильгя,  то
перед самым поселком Рыбачий сворачиваете направо,  километра  полтора  по
старой грунтовой дороге, и вот вы на берегу моря  -  пустынном,  выжженном
солнцем. Перед вами в море цепочка крохотных островков, каменисто-песчаных
и пустых. Вокруг ни души, чуть  в  стороне  крохотный  поселок  Рыбачий  -
несколько жалких домишек и пара  рыбачьих  баркаса,  еще  дальше  тонет  в
знойном мареве пологий каспийский берег и там, уже за горизонтом -  Бильгя
с его пляжами, дачами, санаториями.
     А тут - никого.  Море,  солнце,  песок.  Нежная  и  плотная  прохлада
подводного мира, куда я ныряю, вооруженный ружьем для подводной охоты.  О,
если  бы  я  мог  вообще  переселиться,  эмигрировать  в  этот  подводный,
изумрудно-коралловый, с желтыми цветами и серебряными рыбами мир!  Плюнуть
на газеты, гонорары, поездку в Вену, и уйти под воду,  вернуться  к  жизни
наших предков, перейти в мир, где нет власти, милиции, морального  кодекса
строителя коммунизма и очереди за колбасой! Здесь, под водой,  свои  сады,
свое солнце, своя натуральная  жизнь...  Четвертый  день  наш  собкор  Изя
Котовский по утрам привозит меня сюда на своем "Жигуленке",  оставляет  до
вечера  и  уматывает  по  своим  корреспондентским  делам,  ни  о  чем  не
спрашивая, не бередя душу, а по  вечерам  возвращается,  и  я  кормлю  его
шашлыками из свежедобытой кефали и лобанов, и мы тихо молчим или обсуждаем
мелочи  жизни,  вроде  погоды  на  завтра  или  футбольного  матча   между
"Спартаком" и "Динамо". Чудный Изя, мой худенький доктор -  он  выхаживает
меня, как больного, точнее - выгуливает к этому морю, как нянька, а  потом
увозит к себе, в свою холостяцкую квартиру на Приморском  бульваре,  и  мы
пьем по  вечерам  крепкие  напитки  или  сидим  в  маленькой  шашлычной  в
бакинской Крепости.
     Конечно,  какая-то  жизнь,  какие-то   разговоры,   запахи   и   шумы
пробиваются ко мне сквозь толщу моего отвращения к жизни,  но  я  не  хочу
видеть вашу дешевую жизнь!  Мне,  одному  из  лучших  журналистов  страны,
представителю   центральной    всесоюзной    газеты,    какой-то    вшивый
провинциальный капитан милиции дал по морде и какие-то болваны милиционеры
били по печени, по сердцу, и  затем  назавтра  мне  заткнули  рот  лживыми
извинениями и детским лермонтовским стишком. На кой мне ваша свобода, если
я должен молчать? Разве это свобода? Идите,  идите  к  такой-то  матери  с
вашими статьями, пишмашинками, редакционными звонками, телексами, премиями
Союза журналистов и прочим дерьмом!
     Боже мой, почему я не пошел на геофак, как треть нашего  класса,  как
восемьдесят процентов нашего географического кружка при  Дворце  Пионеров?
Работал бы геологом или гляциологом, в горах, в тайге, в тундре -  на  кой
мне хрен талант журналиста, если я должен молчать как рыба. Так  уж  лучше
стать натуральной рыбой, вот такой кефалью, лобаном, дельфином...
     Море, зеленое Каспийское море,  успокаивало  меня,  качало  на  своих
волнах, остужало приступы  бешенства  и  бессильной  злобы,  убаюкивало  и
лечило. А на пятый день появилась Она. В морской глубине, в пенной  кипени
серебристых  пузырьков  воздуха  вдруг  мелькнуло  передо   мной   длинное
бронзово-загорелое тело и  вытянутые  потоком  встречной  воды  волосы.  Я
обалдел и чуть не выпустил изо рта дыхательную  трубку  своей  маски.  Эта
почти мистическая фигура, это бронзово-загорелая нимфа с  коротким  ружьем
для подводной охоты ушла от меня на такую  глубину  к  подводным  рифам  и
водорослям, что даже за лучшей кефалью я не рисковал нырять  так  глубоко.
Тихий всплеск  ласт  и  очередной  выброс  серебристых  пузырьков  воздуха
остались передо мной, и я закружил на поверхности моря, ожидая,  когда  же
она всплывет.
     Она вынырнула совсем не там, где я дежурил, а далеко от меня, почти у
моего острова. Я увидел, как она выходит на берег, снимает ласты и садится
к моему костру. Я поплыл к берегу. Когда  я  подошел  к  костру,  она  уже
жарила на огне куски свежей кефали, и еще три рыбины  лежали  рядом  с  ее
коротким, старого образца, с резиновым натяжением,  ружьем  для  подводной
охоты. Ей было 16 лет. Стройное сильное тело, привыкшее  к  морю,  крепкая
грудь в узком купальнике и сильные бедра в тугих узких трусиках.
     Мокрые, выжженные на солнце волосы, карие глаза на  курносом  круглом
лице внимательно смотрят, как я выхожу на берег, снимаю ласты  и  маску  и
плетусь, усталый, к костру.  Мне,  конопатому,  с  кожей,  шелушащейся  от
загара, было неловко шагать под этим взглядом, надевать поспешно  рубашку,
чтобы полуденное солнце вконец не сожгло мое изнеженное  столичной  жизнью
тело. Но она молчала, только смотрела.
     Натянув рубашку и шорты, я улегся у костра, прежний, чуть насмешливый
журналистский апломб вернулся ко мне, и я спросил:
     - Ты откуда?
     - Оттуда, - она кивнула на рыбацкий поселок. - Держи.
     И на шампуре протянула мне кусок поджаренной кефали.
     Что вам сказать? Через час, одни на этом острове, мы уже целовались с
ней, катались по песку, она сжимала меня в своих крепких сильных бедрах, и
ее карие зрачки закатывались  под  смеженные  веки,  а  полуоткрытые  губы
хватали воздух короткими шумными  глотками.  Потом,  устав  от  секса,  мы
голяком лежали на воде, лениво поводя ластами и чуть  касаясь  друг  друга
кончиками  пальцев.  Две  рыбины,  два  дельфина,  два  морских   существа
встретились в воде и молча, по  законам  естества,  отдались  друг  другу,
только и всего. А отдохнув, мы набрасывались на жаренную рыбу, помидоры  и
хлеб, которые оставлял мне с утра Изя Котовский, и затем - опять  друг  на
друга.
     За час до приезда  Изи  Котовского  она  уплыла  в  свой  Рыбачий,  а
назавтра появилась снова.  Так  продолжалось  четыре  или  пять  дней,  и,
кажется, за все это время мы  с  ней  говорили  в  общей  сложности  минут
двадцать. Все остальное было море, песок,  горячие  камни  под  лопатками,
секс и снова море, его теплая, зелено-плотная купель!
     Но на пятый день я стал томиться этим.
     Природа мудро поступила с женщинами, дав им  очистительные  циклы,  и
наверно поэтому одинокие  женщины  могут  обходиться  без  мужчин  годами,
сохраняя ровный характер, душевный покой и даже искреннюю веселость  духа.
Не так с мужчинами. Только женщина может очистить нас от душевных  шлаков,
усталости, нервного раздражения и злости. И вот Моряна - так  я  звал  про
себя мою морскую любовницу - стала тогда моим катарсисом,  возвращением  к
жизни, она извлекла,  выпила,  растворила  в  себе  и  горечь  унижения  в
бакинской  милиции,  и  трезвое  понимание  бессилия  перед  системой,   и
отвращение к самому себе и своей профессии. Все ушло. На третий день наших
любовных  и  морских  утех  я  снова   был   насмешливо-иронично-столичный
супержурналист, а на пятый я уже бил копытом,  как  застоявшийся  рысак  в
стойле. Ни море, ни подводная охота,  ни  шестнадцатилетняя  любовница  не
утоляли моего нового приступа - действовать, куда-то лететь, ехать, что-то
писать и публиковать, короче - самоутверждаться. Лежа рядом с Моряной  или
ныряя за ней в темно-холодную глубину подводных скал, я уже думал не о ней
и не об очередной стае серебристой  кефали,  которая