ой
сумке, в руках у Ани Зияловой). Вслед за этим так же не спеша, старательно
прощупал швы джинсов и вернул мне всю одежду, кроме  ремня  и  шнурков  от
кед. Пересчитал сигареты  в  пачке  -  там  было  шесть  штук,  подумал  с
полминуты, сказал:
     - Ладно, держи, ипонать! Покуришь.
     Я оделся, взял сигареты.
     - Пошли, - сказал он.
     Коридор как бы продолжался, но теперь вместо  дверей  кабинетов  были
металлические, с глазками и запорами, двери камер. Я  насчитал  их  шесть.
Старшина мягко, на  цыпочках  подошел  к  четвертой,  заглянул  в  глазок,
беззвучно выругался матом, потом разом отодвинул  засов  и  открыл  дверь.
Смесь спертой вонищи, табачного дыма и немытых тел пахнула мне в лицо.
     - Фулевый! - крикнул в камеру старшина. - Карты отдавай, ипонать!
     - Какие карты? - послышалось из камеры.
     - Заходи, - кивнул мне внутрь камеры старшина, и я  шагнул  в  КПЗ  -
пыльную, с двухэтажными  нарами,  с  высоким  немытым  зарешеченным  окном
камеру. В одном углу, недалеко от окна, стоял толчок  с  краном  смыва,  в
другом - бачок с водой и прикованная цепочкой кружка. Вот и вся "мебель" в
камере. На верхних нарах кто-то  спал,  а  на  нижних  валялись  и  сидели
человек восемь, и один из них - худой, сорокалетний, в  свитере  на  голое
тело, с татарскими глазами - пытался спорить со старшиной:
     - Какие карты, старшина, ты что?
     - Кончай ваньку ломать, ипонать, - спокойно сказал старшина. -  Давай
карты или Багирова позову.
     Я понял, что Багиров - этот тот  капитан,  который  меня  только  что
саданул по уху так, что уже синяк над виском.
     - Багирова, Багирова!  -  передразнил  старшину  татарин  и  протянул
сидевшему рядом парню стопку крошечных,  величиной  со  спичечный  коробок
бумажек - рисованные на клочках ученической бумаги  карты.  -  Шах,  отдай
ему, х... с ним.
     Шах взял карты,  подошел  к  двери,  на  ходу  окинул  меня  коротким
взглядом, сказал старшине:
     - Дали бы книжку почитать...
     - Давай,  Сашка,  давай,  -  потребовал  у  него  карты  старшина.  -
Читатель, ипонать! - Он взял карты, спросил: - Все тут?
     - Бубновой дамы не хватает, - сказал парень.
     - А где она, дама эта? - спросил старшина.
     - А я ее трахнул, - сказал из глубины камеры Фулевый. - А теперь  она
инвалиду сосет.  -  И  расхохотался  своей  остроте,  и  вся  камера  тоже
расхохоталась, кроме  спавшего  наверху  инвалида  с  подвязанной  к  ноге
культей.
     Сашка Шах тоже улыбнулся.
     Старшина ухмыльнулся беззлобно, глядя то на хохочущего Фулевого, то в
глубину камеры, куда ему, охраннику, нельзя было входить без хотя  бы  еще
одного дежурного, то на Сашку. Сашка, все еще улыбаясь, стоял у  двери.  И
вдруг ногой в пах старшина так саданул Сашку, что тот согнулся вдвое и тут
же попал подбородком на уже приготовленное  к  удару  колено  старшины,  и
старшина только чуть-чуть, несильно поддел этот подбородок коленом, отчего
Сашка опрокинулся на спину. В тот  же  момент  старшина  захлопнул  дверь,
грохнул снаружи засовом и, даже не взглянув в глазок, пошел прочь - нам  в
камере были слышны из коридора его спокойные шаги.
     Так - через Сашку - он сквитался с Фулевым, балбес!
     Я смотрел на арестованных.  Никто  из  них,  даже  этот  Фулевый,  не
поднялся помочь своему  сокамернику,  этому  семнадцатилетнему  мальчишке.
Сашка катался  по  полу,  держась  двумя  руками  за  пах,  хватая  воздух
раскровавленным и безмолвно кричащим ртом, а они, сидя  на  нарах,  просто
смотрели на него, как в цирке. В нудной камерной жизни  это  зрелище  было
для них тоже развлечением.
     Я выпростал из джинсов рубаху,  оторвал  кусок,  подошел  к  бачку  с
водой, хотел намочить, но оказалось, что бачок  пуст,  и  тогда  я  просто
нагнулся к Сашке и куском рубахи стал вытирать ему кровь с лица.
     - Уйди, сука! - вдруг крикнул мне Фулевый.
     Этого я, конечно, не ожидал, удивленно повернулся к нему. ї -  Отойди
от него! Убери руки, наседка! ї - Ты что, сдурел, что ли? - спросил я.
     Фулевый встал с нар, подошел ко мне вплотную, и я видел, как он то ли
жует что-то во рту, то ли еще непонятно зачем двигает желваками, а когда я
сообразил, что он просто собирает слюну, было уже поздно - он вдруг  сочно
и звучно харкнул мне прямо в лицо.
     Ну, такого еще не было! Я потерял контроль над собой, забыл, что я  -
столичный журналист и так далее. Тем же милицейским приемом  -  коленом  в
пах - я достал этого Фулевого, и когда он от  удара  согнулся,  как  Сашка
минуту назад, я двумя кулаками еще долбанул его  по  затылку.  Падая,  эта
скотина ухватила меня за ноги, и мы покатились по заплеванному полу камеры
- он пытался меня укусить, а я вытирал свое лицо о его свитер, выворачивал
ему руку и не знаю, чем бы кончилась эта драка, если бы в этот  момент  не
распахнулась дверь. Два новых милиционера ворвались в камеру, схватили нас
обоих - меня и Фулевого - и потащили мимо улыбчатого  старшины  в  комнату
для допросов. Только на этот раз это была другая - без окон -  комната,  и
там, в  глухих  бетонных  стенах,  украшенных  портретами  Дзержинского  и
Калинина, эти двое стали профессионально-умело избивать нас.
     Я получил сразу три оглушительных удара - в челюсть, в печень и снова
по уху, и рухнул  без  сознания,  а  Фулевый,  кажется,  продержался  чуть
дольше, не помню, знаю только,  что  нас  обоих  облили  водой,  заставили
встать  и  "помириться".  Мы  стояли  друг  против   друга,   шатаясь,   а
милиционеры, резвясь, диктовали нам:
     - Скажи: "больше бить не буду, клянусь!"
     Я молчал, скорей не потому, что не хотел сказать, а  потому,  что  не
мог выговорить и звука разбитой челюстью. За это я тут же схлопотал от них
еще один удар по уху, снова скопытился на цементный пол, снова облили меня
водой и подняли, и я затуманенным мозгом, как сквозь слой  воды,  услышал,
что Фулевый прохрипел:
     - Б-больше б-бить н-не б-буду...
     - Клянись матерью! - приказали ему.
     - Клянусь...
     - Теперь ты! - ткнули меня.
     Я промычал что-то  распухшими  губами,  но  они  не  удовлетворились,
заставили промычать внятней. И только после этого нас обоих снова  волоком
оттащили назад в камеру, бросили не на нары, а просто за двери на пол.
     Мы лежали рядом, и теперь Сашка Шах куском моей  рубахи  утирал  наши
окровавленные  лица,  но  я  уже  мало  что  соображал,  я  отключился   в
полусон-полузабытье и пришел в себя, может быть,  часа  через  два-три.  В
камере уже горела лампочка, убранная под потолком в решетку.  Я  лежал  на
нарах - не знаю, кто перетащил меня сюда с пола. Надо мной сидел Сашка Шах
и переругивался с Фулевым. Сквозь боль во всем теле и полусон я слышал  их
голоса.
     - Был бы он стукач, они б его не били.. - говорил Сашка.
     - Бьют и осученных, - отвечал Фулевый. - Чтоб им верили.
     - Может и бьют, но не так. Ты что?! Смотри, что с ним сделали.
     - Ну, хрен его знает... - произнес Фулевый. - Только чего он  к  тебе
кинулся кровь вытирать. Рубашку свою порвал,  прямо  театр  устроил.  Я  и
решил, что он наседка. За что его взяли?
     - Ну, так ты ж даже не дал спросить...
     - Да-а, лажа вышла. Есть курево?
     - Его же сигареты курим. Одна осталась.
     Тут я понял, что они вытянули у меня из кармана  сигареты,  и  курить
захотелось ужасно, и я прохрипел шепотом:
     - Курить...
     Сашка поднес мне к губам  свою  свою  сигарету,  я  затянулся  жадно,
глубоко, и словно что-то давящее отпустило душу. Я открыл глаза.
     - Ты кто? - спросил Сашка. - За что взяли?
     Я не отвечал, курил.
     - Слышь? - сказал Сашка, но я опять молчал.
     - Слушай, друг, - тронул меня Фулевый. - Я думал, ты - тихарь,  падло
буду. Но они тебя так отделали - хуже меня. Так что я - твой  должник.  За
что тебя взяли? Тут пятнадцатисуточники сидят, "по мелкому", можно на волю
письмо передать, тебе нужно?
     - Угу, - промычал я. - Нужно.
     - Эй, бухгалтер! - Фулевый толкнул в бок  спящего  рядом  мужика  лет
пятидесяти, типичного алкаша, и тот  проснулся  испуганный  и  заискивающе
готовый на все. Фулевый приказал ему:
     - Пиши. - И сказал  мне:  -  Говори,  у  него  башка  светлая,  он  -
бухгалтер, все запомнит. Запомнит и завтра на работе черканет,  куда  тебе
надо. Они его на на работу водят отсюда. Ты диктуй, он запомнит.
     Я понимал, что тем самым Фулевый хочет меня  проверить  еще  раз,  но
теперь мне было уже  наплевать  на  него,  пора  было  выбираться  отсюда,
доигрался в погружение в жизнь, идиот!
     Где, в какой нашей газете можно опубликовать  то,  что  со  мной  тут
произошло? Я посмотрел в расширенный от страха и ужаса - наверно,  у  меня
был еще тот вид! - глаза бухгалтера и сказал:
     - Возьмите телефонную книгу. Найдете два телефона:  корреспондентский
пункт "Комсомольской правды", там Изя Котовский,  и  отдел  пропаганды  ЦК
Азербайджана - там Керим Расулов. Скажите им, что  я  здесь.  Моя  фамилия
Гарин.
     - А ты кто? - оторопело спросил Фулевый.
     Но я не ответил ему, я спросил у бухгалтера:
     - Вы поняли?
     - Повтори! - пнул его ногой Фулевый.
     - Взять телефонную книгу, - тут же  процитировал  меня  бухгалтер.  -
Найти два телефона: корреспондентский пункт  "Комсомольской  правды",  там
Изя Котовский, и отдел пропаганды ЦК Азербайджана  -  там  Керим  Расулов.
Сказать, что вы здесь, ваша фамилия - Гарин.
     - Ну? Точно? - Даже с какой-то гордостью сказал Фулевый и  спросил  у
меня: - А ты кто?
     - Я - сотрудник "Комсомольской правды", - сказал я.
     - Писатель? - удивился Фулевый.
     Я усмехнулся опухшими губами и тут же охнул от боли.
     - Еф-тать! - воскликнул он. - Опиши нашу жизнь, еф-тать!  С  меня  же
роман можно писать! Напишешь? Я тебя прошу - напиши! Гляди!  -  он  открыл
рот и еще раз раздвинул губы рукой  и  обнажил  полный  рот  металлических
зубов. - Видал? Это мне на пересылке выбили, мне  еще  пятнадцати  лет  не
было. А за что? Ни за что! А теперь сюда смотри, -  он  обнажил  локоть  и
показал руку всю в игольных уколах. - Видел? Пятнадцать лет колюсь.  Да  я
тебе всю жизнь расскажу - ты такой роман напишешь, как Толстой! Еф-тать! А
за что тебя замели?
     Я рассказал - и про гроб с опиумом, и про Зиялова. Не  сказал  только
про сестру, как-то неохота было впутывать.
     - Целый гроб с опиумом! Еф-тать! - обалдел Фулевый. - Ты видал,  Шах!
Ты видал, как они на нас варят! Это ж миллион рублей!  Хрен  его  знает  -
может, два миллиона! Вот это люди работают! Еф-тать! Слушай,  писатель,  а
ты это напишешь? Напишешь, как нас тут с тобой отпиздили? А? Еф-тать,  так
они с тобой влипли, мусора! Бухгалтер, если ты не позвонишь куда он сказал
- в камеру не приходи, понял?! А если  заложишь  -  я  тебя  и  из  Колымы
достану., учти! Перо вставлю! Ты понял?
     -  Понял...  -  испуганно  сказал  бухгалтер  и  отодвинулся  от  нас
подальше.
     Всю ночь под храп остальных заключенных Фулевый и Сашка  рассказывали
мне свои истории. Фулевый был вором-домушником, гастролером и  наркоманом,
его взяли вчера утром что называется "с поличным" -  в  квартире  главного
инженера трубопрокатного завода, - он уже точно знал,  что  ему  "пришьют"
сто сорок четвертую статью, часть третью, и  впаяют  "червонец"  -  десять
лет, и он только прикидывал, куда его  могут  послать  -  на  БАМ,  или  в
Воркуту, или на Нарынскую ГЭС.
     Потом мы обсуждали Сашкину историю. У Сашки, по словам Фулевого, было
абсолютно чистое дело. Да, он на ходу запрыгнул на трамвайную подножку, но
вот, собственно, и все преступление. А дальше -  те  два  неизвестных  ему
парня его сталкивали с подножки,  били  сверху  ногами,  а  он  в  порядке
самообороны стащил их с подножки. Кажется, там был этот "товарищ в очках",
но - часы?? Какие часы? Откуда?! Я снял ваши часы? Да вы что?  Вы  видели,
что я снял ваши часы? Ах, вы не видели! Ну, так  о  чем  речь?  И  вообще,
гражданин следователь, как я мог снимать с него часы, если он говорит, что
видел, как меня били те двое?! Значит они меня  били,  а  я  в  это  время
снимал с него какие-то часы? Так?
     Фулевый так точно, так  правдоподобно  и  подробно  выстроил  Сашкину
защиту на следствии, что, забегая вперед,  скажу,  что  Сашке  на  допросе
оставалось только повторить заготовленные реплики. Утром, после того,  как
троих пятнадцатисуточников (в том числе и  бухгалтера)  увели  на  работу,
Сашку вызвали на допрос, и он вернулся через час с большим пакетом в руках
- там был чурек, виноград и короткая записка: "Мы тебя будем ждать.  Мама,
Лина".
     Но не успели мы справиться с этим  пакетом,  как  на  допрос  вызвали
меня. Уже в том,  что  конвойный  повел  меня  сразу  на  второй  этаж,  я
почувствовал некоторые изменения. Коридор  второго  этажа  был  крашен  не
бурой краской (теперь-то я понял, почему на первом  все  крашено  в  бурый
цвет - чтобы кровь не так бросалась в глаза, если попадет на  стены),  так
вот, коридор второго этажа был крашен в  свежесалатный  цвет,  а  на  полу
лежала ковровая дорожка, и таким образом было очевидно, что бить  тут  уже
не будут, - хотя бы чтобы не пачкать эту дорожку кровью.
     В  комнате  следователя,  обставленной  не  по-казенному,  а  хорошим
письменным столом, нормальными венскими стульями и даже  холодильничком  в
углу, сидел за столом молодой, голубоглазый мужчина в гражданском костюме,
писал что-то.
     - Присаживайтесь, - кивнул он мне на  стул,  и  я  сел.  Не  поднимая
головы, он еще минуты четыре, если не пять, писал какой-то протокол, потом
расписался внизу и поднял на меня глаза, откинулся  на  стуле.  -  Н-да...
Значит, вы - Гарин? Из "Комсомольской правды"? А как вы это докажете?
     Я молчал. Просто молчал и все. Демонстративно.
     - Ну? Что же вы молчите?
     То, что он  говорил  мне  "вы"  и  что  привели  меня  сюда,  в  этот
нормальный кабинет, говорило само за себя. Значит, бухгалтер уже  позвонил
Изе Котовскому или Расулову в ЦК, или даже им обоим.
     - Ну? Что же вы молчите? - спросил он.
     Не глядя на него, а глядя в стену, я произнес:
     - Не знаю, с кем разговариваю.
     - А-а... - он опять откинулся на стуле,  сказал  небрежно:  -  Ну,  а
зачем вам знать? Ну, допустим, я - следователь. Это сейчас неважно. У  нас
будет просто небольшой разговор, не для  протокола.  Вот  смотрите.  Некий
человек вместе с грузчиками выгружает из  самолета  гроб  и  несет  его  к
выходу из аэропорта. Так? По дороге гроб случайно падает,  разбивается,  и
оказывается, что в нем  наркотики.  Человека,  естественно,  арестовывают,
везут в милицию. Но при водворении в  камеру  до  выяснения  обстоятельств
дела он оскорбляет сотрудника милиции, грозит, что всех посадит в  тюрьму,
что он корреспондент всесоюзной газеты,  хотя  у  него  при  себе  никаких
документов. Видите, все занесено в протокол, - он показывает мне протокол.
- Дальше, в камере предварительного заключения едва переступив  порог,  он
затевает драку с уголовниками, избивает арестованного по  кличке  Фулевый.
Смотрите, вот показания ваших сокамерников. Понимаете,  товарищ  Гарин,  в
нашей стране демократия и вы не имеете права  оскорблять  милицию  и  бить
заключенных, даже если вы действительно корреспондент...
     Я молчал. Если у них есть показания трех моих  сокамерников,  значит,
это пятнадцатисуточники, и значит, это бухгалтер настучал.  Никуда  он  не
позвонил, сука, а просто выдал наш ночной разговор милиции  и  получит  за
это какие-нибудь поблажки, и в нашу камеру его, конечно, больше не вернут.
     - Ну? Я вас слушаю, - сказал мой "следователь".
     - Я буду говорить только с начальником милиции, - сказал я.
     - Опять! - поморщился он. - Послушайте... как вас по отчеству?
     - Думаю, вы уже знаете... - сказал я. ї Он усмехнулся:
     - Действительно, знаем: Андрей Борисович. Больше того, я  читал  ваши
очерки - про Заполярье, про сибирских шоферов и геологов, и прямо скажу  -
я ваш поклонник, вы прекрасно пишите. Но! Никто  не  имеет  права  поднять
руку на сотрудника милиции. А вы оскорбили капитана советской милиции. Вот
его рапорт! Что будем делать?
     - Судить, - сказал я, глядя ему в глаза. ї - Кого?
     - Меня, - сказал я. - Устроим открытый судебный  процесс  и  выясним:
кто на кого поднял руку. Вызовем на суд  "Комсомолку",  отдел  агитации  и
пропаганды ЦК...
     Он помолчал, разглядывая меня, словно назначая мне другую  цену,  или
прикидывая, с какой стороны зайти на этот раз.
     - Н-да... Странный вы человек, Андрей Борисович. Неужто вы не знаете,
что у нас милицию не судят. Хотя, конечно, и у милиции бывают  ошибки,  мы
тоже люди, знаете. Не ошибается только тот, кто ничего не делает.  Ведь  и
газеты ошибаются, мы-то с вами знаем.  Напишут  про  кого-нибудь,  что  он
ударник труда, герой, а он,  оказывается,  жулик.  Приписками  занимается,
очковтиратель. На него в ОБХСС целое дело. Но ведь газету не судят, верно?
Поэтому, Андрей Борисович, мы  с  вами  свои  люди.  А  вы  сразу  -  суд,
разбирательство при открытых дверях, отдел агитации  и  пропаганды!  Между
прочим, еще не доказано, что вы и Зиялов - не одна компания.  Зачем  вы  с
ним из Ташкента в Баку прилетели? Кто он вам?
     - Одноклассник, - сказал я. - И только.
     - Ну, так это еще надо доказать! - он встал и  прошелся  по  комнате,
раскуривая трубку, и я невольно усмехнулся - так он стал  вдруг  похож  на
Сталина. Внешне совершенно иной человек,  а  двигается  и  говорит  просто
по-сталински: - Смотрите. С точки зрения органов, это  выглядит  так.  Два
одноклассника, один из  них  корреспондент  всесоюзной  газеты,  везут  из
Ташкента в Баку партию наркотиков,  и  одного  из  них  ловят,  а  второму
удалось убежать в неизвестном направлении. Пока. Найдем и этого,  конечно.
Что вы улыбаетесь?
     - Нет, ничего. - Все-таки было занятно, как по-сталински у  него  это
звучало.
     - Вы напрасно улыбаетесь. Наркотики - это очень серьезно. По Указу от
25 апреля 74 года "Об усилении борьбы с наркоманией" это теперь  считается
особо опасным преступлением. Так что по этому делу мы  можем  держать  вас
под стражей во время следствия до  девяти  месяцев,  и  имейте  в  виду  -
никакая редакция  не  поможет.  Понимаете:  девять  месяцев  вот  в  таких
камерах, с уголовниками, убийцами, педерастами. В любую ночь они  могут  с
вами сделать, что захотят. Ну, потом, может  быть,  и  выяснится,  что  вы
невиновны, но... Этот Фулевый - он к вам не приставал этой ночью? Ведь  он
педик, имейте в виду! А если не станете жить с ним - придушит. А не  он  -
так другой. Я не могу дать вам отдельную камеру, хоть вы и  корреспондент.
Но... - Он вскинул на меня улыбающиеся глаза: - Собственно, это ваш выбор.
Мы вас можем и отпустить... А? Как насчет того, чтобы  прямо  сейчас,  вот
отсюда пойти домой, принять душ, поспать, позагорать  на  пляже  несколько
дней, и - в Москву. А?
     Подлюга, он знал, на что брать! Нежная плоть зеленого Каспия накатила
на меня, я представил, как именно сейчас, после  этой  жуткой  ночи,  этих
нар, как можно вот сей момент нырнуть избитым телом в целительную йодистую
плоть солоновато-теплого  моря,  а  после,  развалясь  на  пляжном  песке,
жариться под солнцем и пить холодное пиво...
     И будто разгадав мои мысли, эта падла открывает  холодильник,  и  там
стоят у него несколько бутылок чешского пива "Сенатор"! Вы представляете?!
Я даже обалдел от этого совпадения! А он, улыбаясь, берет пару бутылок  за
холодные, в ледяной испарине, горлышки, ставит на стол,  открывает,  нажав
металлической пробкой на крышку стола, и разливает нам двоим по стаканам.
     - Прошу. Чешское. Как в "Сокольниках".
     Я восхитился такой идеальной  психологической  работе.  Взял  стакан,
выпил залпом и спросил:
     - Слушайте. Кто вы такой? Это ведь не ваш кабинет. ї - Не мой? Почему
вы так думаете?
     - Потому  что  вы  не  стали  бы  открывать  пиво  о  кр